Публий Вергилий - Буколики. Георгики. Энеида

Ныне о даре богов, о меде небесном[322] я буду
Повествовать. Кинь взор, Меценат, и на эту работу!
На удивленье тебе расскажу о предметах ничтожных,
Доблестных буду вождей воспевать и всего, по порядку,
5 Рода нравы, и труд, и его племена, и сраженья.
Малое дело, но честь не мала, — если будет угодно
То благосклонным богам и не тщетна мольба Аполлону!

Прежде всего, выбирай хорошо защищенное место
Для обитания пчел (известно, что ветер мешает
10 Взяток домой доносить), где ни овцы, ни козы-бодуньи
Соком цветов не сомнут и корова, бредущая полем,
Утром росы не стряхнет и поднявшихся трав не притопчет.
Пестрых ящериц пусть со спинкой пятнистой не будет
Возле пчелиных хором, и птиц никаких: ни синицы,
15 Ни окровавившей грудь руками преступными Прокны.
Опустошают они всю округу, нередко хватают
Пчел на лету, — для птенцов безжалостных сладкую пищу,
Чистые пусть родники и пруды с зеленеющей ряской
Будут близ ульев, ручей в мураве пусть льется тихонько.
20 Пальмою вход осени иль развесистой дикой маслиной.
Только лишь ранней весной у новых царей зароятся
Пчелы, едва молодежь, из келий умчась, заиграет, —
Пусть от жары отдохнуть пригласит их берег соседний,
И в благодатную тень ближайшее дерево примет.
25 Посередине — течет ли вода иль стоит неподвижно —
Верб наложи поперек, накидай покрупнее каменьев.
Чтобы почаще могли задержаться и крылья расправить
Пчелы и их просушить на солнце, когда запоздавших
Эвр, налетев, разметет иль кинет в Нептунову влагу.
30 Пусть окружает их дом зеленая касия[323], запах
Распространяет тимьян, духовитого чобра побольше
Пусть расцветает, и пьют родниковую влагу фиалки.
Улья же самые строй из древесной коры иль из гибких,
Туго плетенных лозин; а в каждом улье проделай
35 Узенький вход, потому что зимою морозы сгущают
Мед, а от летней жары чересчур он становится жидок.
То и другое для пчел одинаково страшно. Недаром
Каждую щелку они залепляют старательно воском
В доме своем, и соком цветов, и узой заполняют,
40 Собранной с почек весной и с тою же целью хранимой, —
Крепче она и смолы, добытой на Иде Фригийской.[324]
Часто — коль верить молве — в прорытых ходах, под землею
Ставили пчелы свой лар, иль их находили глубоко
Спрятанных в пемзе, а то и под сводами дупел, в деревьях.
45 Сам, заботясь о них, в жилищах пчелиных все щели
Жидкой замазкой промажь да присыпь понемножку листвою.
Не допускай, чтобы тис рос около пасеки,[325] раков
Рядом нельзя опалять докрасна;[326] болот опасайся;
Мест, гда запах дурной от всяких отбросов; где скалы
50 Полые гулки и звук голосов отражается эхом.

Стало быть, зиму едва золотое под землю загонит
Солнце и вновь небеса приоткроет сиянием летним,
Тотчас пчелы начнут облетать луговины и рощи, —
Жатву с ярких цветов собирают; касаясь легонько
55 Гладкой поверхности рек, летают, счастливые чем-то,
Род свой и гнезда блюдут; потом воздвигают искусно
Новые соты и их наливают медом тягучим.
Если ж покинувший дом, к высокому небу плывущий
Через безоблачный зной ты рой пчелиный приметишь, —
60 Черной туче дивясь, увлекаемой ветром, за нею
Понаблюдай! полетят непременно к зеленым жилищам,
К пресной воде. Им в этих местах ароматов любимых —
Тертой мелиссы насыпь и обычной травки-вещанки.
Чем-нибудь громко звони, потрясай и Матери бубен,[327]
65 Сами усядутся все на хоромы душистые, сами —
Это в привычке у них — в глубокие скроются люльки.

Если же выйдут они, задвигавшись вдруг, на сраженье,
Ибо нередко вражда меж двумя возникает царями, —
То настроенье толпы, воинственный пыл ополченья
70 Можешь заране признать. Возбуждает еще отстающих
Громко звенящая медь, меж тем как подобное звуку
Труб, возглашающих бой, раздается из улья жужжанье.
Вот торопливо сошлись друг с другом, трепещут крылами,
Хоботом жало острят и конечности приспособляют.
75 Вот, окружая царя и ставку военную, сбившись
В кучу густую, врага вызывающим криком торопят.
Так при первом тепле, едва лишь поля обнажатся,
Мчатся вон из дверей и сходятся; в небе высоко —
Шум; смешавшись, они в огромный ком громоздятся
80 И упадают стремглав, — град сыплется с неба не гуще,
Желуди реже дождем с сотрясенного падают дуба!
Сами же оба царя, в строю, крылами сверкая,
В маленьком сердце своем великую душу являют,
Не уступать порешив, пока победитель упорный
85 В бегстве тыл обратить не принудит тех или этих.
Но их воинственный пыл и любое такое сраженье
Пыли ничтожный бросок подавляет, и снова все тихо.
Только, когда призовешь обоих вождей ты из боя,
Тотчас того, кто слабей, чтоб вреда не принес тунеядец.
90 Смерти предай: в свободном дворце пусть царствует лучший.
Сразу признаешь: один, крапленный золотом, блещет —
Двух они разных пород, — отличен от всех красотою,
Крыльев чешуйки блестят; другой, обленившийся, гадок
И тяжело волочит, бесславный, огромное брюхо.
95 Вид каков у царей, такова и у подданных внешность.
Те безобразны собой, косматы, как путник, томимый
Жаждой, плюющий землей, едва лишь с дороги пришедший.
Весь пропыленный. А те сверкают, искрятся блеском,
Золотом ярким горят, и тельце их в крапинках ровных.
100 Лучшие те племена. От них, как время наступит,
Сладкий выжмешь ты мед, и не только сладкий, но жидкий, —
Медом смягчают таким вкус терпкий вина молодого.

Если летают рои, предаваясь без толку играм,
Соты свои позабыв, покои прохладные бросив,
105 Их неустойчивый дух отврати от забав бесполезных.
Сделать же это легко: у царей ты крылышки вырви.
Стоит лишь их задержать, и пчела ни одна не решится
Вверх куда-то взлететь иль из лагеря вылазку сделать.
Запахом желтых цветов пусть их сады приглашают,
110 Пусть устрашая воров и пернатых серпом деревянным,
Геллеспонтийский Приап[328] бережет их своим попеченьем.
С горных высот принеся чабреца и сосенок юных,
Пусть их возле жилищ насажает хозяин радивый;
Сам пусть руки натрет тяжелой работою; сам пусть
115 В землю воткнет черенки и польет их дождем благосклонным.

О, несомненно, не будь при самом конце я работы,
Не отдавай парусов, не спеши уже к пристани править,
Я, вероятно б, воспел, каким прилежаньем украсить
Пышные можно сады и розарии Пестума[329], дважды
120 В год цветущие, как выпиваемым струям цикорий
Рад и петрушка вблизи ручейков; о том рассказал бы,
Как, извиваясь в траве, разрастается в целое брюхо
Тыква, про гибкий аканф, про нарцисс, до морозов зеленый,
Или бледнеющий плющ, или мирт, с прибрежьями дружный.
125 Припоминается мне: у высоких твердынь эбалийских,[330]
Там, где черный Галез[331] омывает поля золотые,
Я корикийского[332] знал старика, владевшего самым
Скромным участком земли заброшенной, неподходящей
Для пахоты, непригодной для стад, неудобной для Вакха.
130 Малость все ж овощей меж кустов разводил он, сажая
Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, —
И помышлял, что богат, как цари! Он вечером поздно
Стол, возвратясь, нагружал своею, некупленной снедью.
Первым он розу срывал весною, а осенью фрукты.
135 А как лихая зима ломать начинала морозом
Камни и коркою льда потоков обуздывать струи,
Он уж в то время срезал гиацинта нежного кудри
И лишь ворчал, что лето нейдет, что медлят Зефиры.
Ранее всех у него приносили приплод и роились
140 Пчелы; первым из сот успевал он пенистый выжать
Мед; там и липы росли у него, и тенистые сосны.
Сколько при цвете весной бывало на дереве пышном
Завязей, столько плодов у него созревало под осень.
Из лесу даже носил и рассаживал взрослые вязы,
145 Крепкую грушу и терн, подросший уже, не без ягод;
Также платан, чья уж тень осеняла сошедшихся выпить.
Многое знаю еще, но, увы, ограничен объемом,
Об остальном умолчу и другим рассказать предоставлю.

Ну же, вперед! Изложу, какие свойства Юпитер
150 Пчелам сам даровал в награду за то, что за звонким
Шумом куретов[333], за их громкозвучной последовав медью,
Неба владыку они воскормили в пещере Диктейской.
Общих имеют детей лишь они, и дома-общежитья
В городе; жизнь их идет в подчинении строгим законам.
155 Родину знают они и своих постоянных пенатов.
Помня о близкой зиме, работают пчелы усердно
Летом, в общей казне храня, что трудом пособрали.
О пропитанье одни заботятся и, по согласью,
Делают дело в полях, другие внутренность дома
160 Мажут нарцисса слезой и клейкой древесной смолою,
Этим для сот основанья кладут, чтоб после привесить
Крепко держащийся воск; иные молоденьких учат,
Улья надежду; меж тем иные сгущают прозрачный
Мед и кельи свои наполняют нектаром жидким.
165 Есть и такие меж них, чей удел быть стражем у двери:
В очередь эти следят за дождем и за тучами в небе;
От прилетающих груз принимают; иль, войском построясь,
Трутней от ульев своих отгоняют, — ленивое стадо.
Дело кипит, чабрецом отзывается мед благовонный.[334]
170 Так и циклопы: одни куют из податливой глыбы
Молнии, воздух меж тем другие вбирают мехами
И выдувают опять; иные же звонкую в воду
Медь погружают, и вся гудит наковальнями Этна.
Мощным движеньем они поднимают в очередь руки,
175 Переворачивают с бока на бок железо щипцами.
Так и кекроповых пчел,[335] — коль великое сравнивать с малым, —
Всех обрекает на труд прирожденная страсть к накопленью,
Разных по-разному: тем, кто постарше, забота об улье,
Об укреплении сот, о строенье дедаловых зданий.[336]
180 Те, что моложе, устав от трудов, уже позднею ночью
Чобр на лапках несут; берут с земляничника тоже,
С голубоватой ветлы, с лаванды и сальвии красной,
С липы богатой берут, с гиацинтов железного цвета.
Отдых от дел одинаков у всех, и труд одинаков.
185 Утром из двери валят, и нет запоздавших; а после,
В час, когда Веспер велит наконец с полей удалиться,
Сбор прекратив, прилетают домой и холятся в ульях.
Шум раздается, жужжат по краям и порогам жилища.
После ж, по спальням когда расположатся, все замолкает
190 На ночь, и нужный им сон объемлет усталые члены.
Если же дождик навис, они от жилища далеко
Не отлетают; коль Эвр грозит, не верят погоде,
Рядом, у стен городских, осторожные, по воду ходят,
Лишь на короткий полет решаясь; и камешки часто
195 (Так при волне неустойчивый челн песком нагружают)
В лапках несут и, качаясь, летят средь бездны пустынной.
Ты удивишься, как жизнь подобная по сердцу пчелам!
Плотский чужд им союз: не истощают любовью
Тел своих, не рожают детей в усилиях тяжких.
200 Новорождённых они со сладких злаков и листьев
Ртом берут, назначают царя и малюток-квиритов[337],
Строят сызнова двор и все царство свое восковое.
Часто стирали они, по жесткому ползая щебню,
Крылья, — и душу свою отдавали охотно под ношей.
205 Вот что за тяга к цветам, что за честь собирание меда!
Так, хоть у них у самих ограниченный возраст и вскоре
Их обрывается жизнь (до седьмого не выжить им лета),
Все ж остается их род бессмертным, и многие годы
Дом Фортуна[338] хранит, и предки числятся предков.
210 Так царя своего ни в Египте не чтут, ни в обширной
Лидии, ни у парфян, ни на дальнем Гидаспе индийском.[339]
Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается, сами
Грабят накопленный мед и сотов рушат вощину.
215 Он — охранитель их дел; ему все дивятся и с шумом
Густо теснятся вокруг; сопутствуют целой толпою,
Носят нередко его на плечах, защищают в сраженье
Телом своим и от ран прекрасную смерть обретают.

Видя такие черты, наблюдая такие примеры,
220 Многие думали: есть божественной сущности доля
В пчелах, дыханье небес, потому что бог наполняет
Земли все, и моря, и эфирную высь, — от него-то
И табуны, и стада, и люди, и всякие звери,
Все, что родится, берет тончайшие жизни частицы
225 И, разложившись, опять к своему возвращает истоку.
Смерти, стало быть, нет — взлетают вечно живые
К сонму сияющих звезд и в горнем небе селятся.[340]
Если же тесный их дом с кладовыми, полными меда,
Ты пожелаешь открыть, воды набери для начала
230 В рот, а перед собой неси, от пчел ограждаясь,
236 Дым; свыше меры их гнев; оскорбленные, яд свой внедряют
Через укусы, внутри оставляя незримые жала,
238 Впившись в жилы, и так, врага уязвив, издыхают.
231 Дважды готовый припас вынимай: по первому разу,
Только прекрасный свой лик покажет Тайгета Плеяда[341]
Дольней земле, океан стопой попирая с презреньем,
И по второму, когда, убегая от Рыб водянистых,
235 Грустная, с неба, сойдя, погружается в зимние воды.
233 Если ж суровой зимы ты боишься, заране тревожась,
240 Если подавленных душ тебе жаль и хором разоренных,
Чобром окуривать их и воск удалять непригодный
Не сомневайся, — затем, что нередко соты съедает
Ящерица: таракан, от света бегущий, гнездится
В них и на корме чужом сидящий шмель нерабочий;
245 Или же шершень лихой заберется, вояка отменный;
Шашалы, — мерзостный род, — иль еще, ненавистный Минерве,
Редкие сети свои паук в сенях поразвесит.[342]
Чем их сильней разорят, тем с большим рвением будут
Наново восстановлять развалины падшего рода,
250 Мед копить и слеплять цветочным житницы соком.

Если же (ибо дала злоключенья людские и пчелам
Жизнь) их тело начнет от прискорбной чахнуть болезни.
Тотчас об этом узнать по явственным признакам можешь:
Сразу не тот уж цвет у больных; худобою ужасной
255 Обезображен их вид; тела постигнутых смертью
Вон из жилища несут, в процессии шествуют скорбной.
Часто они у дверей, сцепившись лапками, виснут
Или без дела сидят в своих сокровенных покоях,
Голодом измождены, неподвижны, скованы стужей.
260 Громче гуденье тогда раздается, жужжат непрестанно, —
Так порой зашумит холодный Австр по деревьям,
Так, отливая от скал, беспокойное море рокочет
Иль за заслонкой в печи огонь, разгоревшись, бушует.
Прежде всего мой совет: окурять благовонным гальбаном,
265 Мед по тростинкам в дома проводить — поощрять изнемогших
И со своей стороны, маня их к пище знакомой.
В мед хорошо примешать и тертых чернильных орехов,
Розовых листьев сухих, вина, сгущенного варкой,
Также с пифийской лозы на солнце вяленных гроздьев,
270 Золототысячника с его запахом крепким и чобра.
Есть вдобавок в лугах цветок — ему земледельцы
Дали названье «амелл»; растенье приметить нетрудно:
Целую рощу оно от единого корня пускает.
Сам цветок — золотой, лепестков на венчике много,
275 И отливают они лиловатостью темной фиалки.
Часто этим цветком богов алтари украшают.
Вкусом он терпок. Его по долинам, после покоса,
Рвут пастухи иль еще по теченью извилистой Меллы[343].
В благоуханном вине ты вывари корни растенья
280 И у отверстий входных в наполненных выставь корзинах.

Если же кто-нибудь вдруг весь род целиком потеряет,
Пчел взять негде ему и новое вывести племя,
Я для него изложу пастуха-аркадийца[344] открытье
Славное, — как из убитых тельцов, из испорченной крови
285 Пчелы при нем родились. Итак, я это преданье
Перескажу, повторив от начала его, по порядку.
Там, где счастливый народ живет, в Канопе Пеллейском,[345]
Около Нила, что степь затопляет в пору разлива,
Там, где селяне к полям подъезжают в расписанных лодках,
290 Где постоянно грозит стрелоносного парфа соседство,
Там, где, черным песком удобряя зеленый Египет,
На семь делясь рукавов, медлительно катится к морю
Мощная эта река, у индов смуглых[346] начавшись, —
Способ тот принят везде, и всегда он приносит удачу.
295 Малое прежде всего, как раз подходящее к делу
Место находят; его ограничивают черепицей
Низенькой кровли, теснят стенами, в которых четыре
К солнцу наклонных окна, на четыре стороны света.
После теленка берут, чей уж выгнулся двухгодовалый
300 Рог. Противится он что есть сил, но ему затыкают
Ноздри, чтоб он не дышал. Под ударами он издыхает.
Кожа цела, но внутри загнивают отбитые части.
Труп оставляют, дверь заперев; под бока подстилают
Всяких зеленых ветвей, и чобра, и свежей лаванды.
305 Делают это, едва лишь Зефир задвигает волны,
Прежде, чем луг молодой запестреет цветами, и прежде,
Нежели к балке гнездо говорунья подвесит касатка.
В жидком составе костей размягченных тем временем крепнет
Жар, и вдруг существа, — их видеть одно удивленье! —
310 Лап сперва лишены, но уж крыльями шум издавая,
Кучей кишат, что ни миг, то воздуха больше вбирают
И, наконец, словно дождь, из летней пролившийся тучи,
Вон вылетают иль как с тетивы натянутой стрелы
В час, когда на поле бой затевают быстрые парфы.

315 Музы, кто ж из богов открыл нам это искусство?
Где же начало берет это новое знанье людское?
Некий пастух Аристей, покинув долину Пенея[347],
Пчел — говорят — потерял от болезни и голода. Стал он
Возле реки, у ее священных истоков, и, горько
320 Жалуясь, к матери так обратился: «О мать, о Кирена!
Над глубиною царишь ты омутов этих, — открой мне,
Как совершилось, что ты, от светлой крови бессмертных
(Если, как ты говоришь, Аполлон Тимбрейский[348] отец мне),
Року немилым меня зачала? Куда же девалась
325 К сыну любовь? Ты зачем уповать мне велела на небо?
Смертной жизни моей всю славу, которой достиг я
Хитрым искусством моим, заботясь о стаде и хлебе,
Все испытав, — хоть ты мне и мать, я ныне теряю.
Что ж! Материнской рукой плодоносные вырви деревья,
330 В стойла враждебный огонь занеси, уничтожь урожаи,
Выжги посев, топором на лозы обрушься двуострым,
Если тронута так моей ты славы крушеньем!»
Мать услыхала меж тем на дне своей спальни глубинной
Голос некий, — вокруг нее нимфы милетскую пряли
335 Пряжу окраски густой стекольно-зеленого цвета.
Дрима была там, Ксанфо, Лигейя была с Филодокой,
Золото влажных волос вдоль шеи спустившие белой;
Там и Низея была, Спиб, Кимодока, Талия;
Рядом с Ликбридой там белокурой сидела Кидиппа, —
340 Дева покамест, а та впервые познала Луцину;
Клио с сестрой Бероэ, Океановы дочери обе,
При золотых поясах и в пестрых шкурах звериных;
Опис, Эфира была и азийская Деиопея,
С резвой, свой наконец отложившей колчан Аретузой.
345 Нимфам Климена вела рассказ о том, как напрасно
Меры Вулкан принимал, как Марс исхищрялся влюбленный;[349]
С Хаоса[350] повесть начав, исчисляла богов похожденья.
Песнью захвачены той, пока с веретен отвивают
Мягкий урок свой, матери слух поражает вторично
350 Стон Аристея, — и все на своих сиденьях хрустальных
Диву дались; но из них лишь одна Аретуза решилась
И, золотой головой поднявшись из вод, закричала
Издали: «О! Не напрасно тебя этот стон растревожил:
Сам, Кирена-сестра, твоей всей жизни забота,
355 Скорбный стоит Аристей над отцом, потоком Пенеем,
Слезы горючие льет и тебя называет жестокой!»
Мать, чье сердце пронзил неожиданный страх, отвечает:
«К нам приведи же его, приведи! — он может касаться
Божьих порогов», — и вот велит расступиться широко
360 Водам, чтоб юноша мог между ними пройти. Наподобье
Согнутых скал поднялись и застыли недвижные волны,
Юноше дали проход и его в глубину проводили.
Матери дому дивясь, любуясь на влажное царство,
Скрытые сводом пещер озёра и гулкие рощи,
365 Шел он — и был поражен воды превеликим движеньем:
Все под громадой земли текущие видел он реки
Разных краев; среди них признал он и Фазис, и Ликос,
Видел источник, отколь Энипей вырывается бурно,
Также отец Тиберин; он и Анио видел теченье,
370 Средь громыхающих скал Гипанис с Каиком Мезийским,
И Эридан, чьи рога золотые над бычьей личиной
Блещут — река ни одна по землям, возделанным пышно
С мощью такой не течет, устремляясь к пурпурному морю.[351]
После того, как вошел он под свод свисавшего пемзой
375 Терема, только лишь плач услыхала Кирена сыновний.
Как уж прозрачной воды ключевой друг за другом подносят
Нимфы, для рук подают полотенца с подстриженной шерстью,[352]
Снедью они загружают столы и полные ставят
Чаши, уже алтари огнем панхейским дымятся.
380 Мать сказала: «Возьми вина меотийского кубок
И возлиянье сверши Океану!» Потом помолилась
И Океану — отцу всех вещей, и нимфам-сестрицам,
Столько хранящим лесов и столько потоков хранящим,
Трижды в жаркий огонь прозрачный вылила нектар,
385 Трижды пламя взвилось, полыхая, под самые своды.
Знаменьем этим свой дух укрепив, приступила Кирена:

«В бездне морской у Карпафа[353] живет тайновидец Нептунов,
Это — лазурный Протей[354]; на двуногих конях, в колеснице,
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря.
390 Ныне он прибыл опять в Гематийские гавани, снова
В отчей Паллене[355] живет. Мы, нимфы, его почитаем,
Даже сам старец Нерей[356]: известно все тайновидцу —
Все, что было и есть и что в грядущем случится.
Благоволит к нему и Нептун, чей в море безбрежном
395 Скот он пасет без числа и отвратных с виду тюленей.
Путами, сын мой, сперва его оплети, чтоб недуга
Вещий причину раскрыл и благому помог бы исходу.
А без насилья не даст никаких наставлений; мольбою
Ты не приклонишь его, — применяй же силу и узы
400 К пленнику, — будут тогда бесполезны его ухищренья.
Я же сама, лишь зажжет свой зной полуденный солнце,
В час, когда жаждет трава и стада взыскуют прохлады,
В тайный приют старика тебя приведу, где усталый,
Выйдя из волн, он лежит, — чтоб легко ты схватил его спящим.
405 Будешь его ты держать руками и путами, он же
Станет выскальзывать, вид принимая различных животных,
Будет шипеть, как огонь, пронзительно и вырываться
Станет щетинистым вдруг кабаном иль тигром свирепым,
Львицею с желтым хребтом, чешуйчатым станет драконом;
410 Всячески будет из пут уходить, в струе растворившись.
Но чем он пуще начнет к своим прибегать превращеньям,
Тем ты крепче, мой сын, на пленнике стягивай путы
Вплоть до того, как опять он примет первоначальный
Вид, — как предстал он тебе, закрывающим сонные очи».[357]

415 Молвив, она излила на ладонь амвросии дивной
И ароматом ее надушила юноше тело —
И от прически его благовоньем повеяло сладким.
Силен и ловок он стал. Обширное озеро было
В полой горе, постоянно туда наносило при ветре
420 Много воды, на два разделявшейся встречных теченья.
В бурю оно морякам служило пристанищем верным.
Там укрывался Протей, в глубине под скалою огромной.
В этом морском тайнике, поставив к свету спиною
Сына, она отошла и поодаль в облаке скрылась.
425 Сириус знойный уже, опаляя жаждущих индов,
В небе пылал, и пути половину прошло уже солнце.
Вяла трава; обмелев до ила надонного, реки,
Разгорячась от жары, кипели, и сохли истоки.
В это-то время Протей из волн к пещере привычной
430 Шел, и влажный народ безмерного моря в восторге
Прыгал, широко вокруг соленой брызгаясь влагой.
На берегу, разбредясь, улеглись и дремали тюлени.
Сам же Протей, — так пастух, пасущий стада по нагорьям
В час, когда Веспер домой уже с пастбища стадо пригонит
435 И привлекают волков своим блеяньем овцы, считает,
Все ли, — сел на скалу и стал проверять поголовье.
Только его одолеть Аристей почуял возможность,
Только лишь дал старику простереть утомленные члены,
Голосом громким вскричал — и вмиг заключает в объятья
440 Спящего. Тот, своего не забывши, однако, искусства,
Стал превращаться опять в различные дивные вещи:
В страшного зверя, в огонь и в быстротекущую реку.
Но, как побегу обман никакой не помог, — побежденный,
Стал он собою опять и уже человеческой речью:
445 «Кто же дозволил тебе, юнец дерзновеннейший, к нашим
Тайным дворцам подойти, — сказал, — что нужно?» Пастух же:
«Знаешь, сам знаешь, Протей! Тебя ведь никто не обманет.
Брось же обманы и ты. Согласно богов повеленью
Я попросить пришел прорицания в горе постигшем».
450 Так он сказал. И пророк, наконец, с необычною силой
Стал очами вращать, горящими светом лазурным,
Страшно проскрежетал и уста разверз, прорицая:

«Некоего божества ты, видно, преследуем гневом.
Важное ты искупаешь: тебе Орфей несчастливец
455 Беды наслал не в меру вины,[358] — чего боги не терпят, —
Значит, разгневан певец жестоко жены похищеньем,
Ибо, когда от тебя убегала, чтоб кинуться в реку,
Женщина эта, на смерть обреченная, не увидала
В гуще травы, возле ног, огромной змеи прибережной.
460 Хоры сверстниц дриад огласили тут воплем вершины
Гор, тогда залились твердыни Родопы слезами,
Кручи Пангейских высот с воинственной областью Реса,[359]
Плакали геты, и Гебр, и Орифия с ними актейка.[360]
Сам же он горе любви умерял черепаховой лирой,
465 Пел, отрада-жена, о тебе у волны, одинокий,
Пел при рождении дня и пел при его угасанье;
В Тенара устье вошел, в преддверье глубокое Дита,[361]
В рощу отважно проник, омраченную теменью жуткой,
К сонму теней подошел и к царю, наводящему трепет, —
470 К жестким сердцам, которых мольбы не смягчают людские.
Тронуты пеньем его, из жилищ подземных Эреба[362]
Души бесплотные шли и тени лишившихся света,
Словно тысячи птиц, что в деревьях скрываются, если
Веспер сгонит их с гор иль зимний ливень грозовый.
475 Матери шли и отцы, разобщенные с жизнью герои
Храбрые, отроки шли и в брак не вступившие девы,
Дети, которых костер на глазах у родителей принял,
Все, кто охвачен кольцом тростников безотрадных Коцита,
Черною тиной его, отвратительной топью болотной,
480 Те, кто навечно пленен девятью оборотами Стикса.
Боле того, — поражен и чертог, и Смерти обитель,
Тартар, и с кольцами змей голубых над челом Эвмениды.
Пасть тройную свою удержал, раскрыв было, Цербер[363],
Ветер внезапно затих, колесо Иксионово стало.
485 Вот уже выбравшись вон, он всех избег злоключений,
И уж на воздух земной возвращенная шла Эвридика,
Следуя сзади (такой им приказ дала Прозерпина).
Только безумием вдруг был охвачен беспечный любовник, —
Можно б его и простить — но не знают прощения маны! —
490 Остановился и вот Эвридику свою на пороге
Света, забывшись, — увы! — покорившись желанью, окинул
Взором, — пропали труды, договор с тираном нарушен!
В миг тот три раза гром из глубин раздался Аверна.
Та: «Кто сгубил и тебя, и меня, злополучную? — молвит, —
495 Чей столь яростен гнев? Жестокие судьбы обратно
Вновь призывают меня, и дрема туманит мне очи.
Ныне прощай навсегда! Уношусь, окутана ночью,
Слабые руки, увы, к тебе — не твоя — простираю».
Только сказала — и вдруг от него, как дым, растворенный
500 В воздухе тонком, бежит, отвернувшись внезапно, — и друга,
Тщетно хватавшего мрак, сказать ей желавшего много,
Боле с тех пор не видала она, и лодочник Орка[364]
Не допустил, чтоб Орфей через озеро вновь переехал.
Что было делать? Как быть, коль похищена дважды супруга?
505 Плачем как маны смягчить, как пеньем тронуть бессмертных?
А Эвридика меж тем в стигийской ладье холодела.
И, как преданье гласит, подряд семь месяцев долгих
Он под высокой скалой, на пустынном прибрежье Стримона
Плакал, под сводом пещер прохладных о том повествуя, —
510 Песнями тигров смирял и сдвигал дубы вековые.
Так Филомела, одна, в тени тополевой тоскуя,
Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким
Вынутых вдруг, бесперых еще; она безутешно
Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню
515 Знай повторяет, вокруг все жалобой скорбною полня.
И не склонялся с тех пор ни к Венере он, ни к Гименею.
В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса,
Там, где рифейских стуж не избыть, одиноко блуждал он —
Об Эвридике скорбел, напрасном даре Аида!
520 Пренебреженные им по обету, Киконии жены
Между божественных жертв и оргий Вакха ночного
Там растерзали его и останки в степи разметали.[365]
Голову только одну, разлученную с мраморной шеей,
Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров.[366]
525 Но Эвридику еще уста охладевшие звали,
Звали несчастную — ах! — Эвридику, с душой расставаясь,
И берега далеко по реке: «Эвридика!» — гласили».
Так Протей провещал и нырнул в глубокое море,
Где же нырнул, кругами пошла над теменем пена.
530 Что ж до Кирены, она к устрашенному так обратилась:
«Сын мой, теперь отложить докучные можно заботы!
Знаем, откуда болезнь: эту пагубу злостную нимфы,
Те, что вели хоровод с Эвридикой в дубраве дремучей
Пчелам наслали твоим. А теперь дары и моленья,
535 Мира прося, принесешь — почтишь напей незлобивых.
Ибо услышат они и простят, и гнев их утихнет.
Как же их надо молить, тебя научу по порядку;
Самых роскошных быков четырех, отменнейшей стати,
Тех, что пасут для тебя на горах луговины Ликея,
540 Выбери, столько ж телиц, чья шея ярма не знавала.
Возле святилищ богов, наверху, алтаря ты четыре
Установи и из горл истечь дай крови священной.
Самые туши быков рассей по дубраве тенистой.
После, когда небеса зарей заалеют девятой,
545 Маков летейских снесешь погребальным ты даром Орфею.
Черной масти овцу умертвишь; возвратишься в дубраву
И Эвридику почтишь — ей в жертву заколешь телицу».
Он не помедлил, тотчас исполнил приказ материнский.
К месту святилищ идет, алтари, как велела, возводит;
550 Самых роскошных быков четырех отменнейшей стати
Вывел и столько же телиц, чья шея ярма не знавала.
После, когда небеса зарей заалели девятой,
Дар поминальный принес он Орфею и в рощу вернулся.
Тут (нет сил и сказать о таком неожиданном чуде!)
555 Видит: из бычьих утроб загнивших, из каждого брюха,
Пчелы выходят, ключом закипают в поломанных ребрах,
Тучей огромной плывут и уже на вершине древесной,
Сбившись роем, как кисть лозы виноградной, свисают.

Пел я эти стихи про уход за землей, за стадами
560 И деревами, меж тем как Цезарь великий войною
Дальний Евфрат поражал и в народах, по доброй их воле,
Как победитель, закон утверждал, по дороге к Олимпу.
Сладостной в те времена был я — Вергилий — питаем
Партенопеей; трудясь, процветал и не гнался за славой;
565 Песней пастушьей себя забавлял и, по юности смелый,
Титира пел в тени широковетвистого бука.