XII. На эти священные для меня слова республики, а равно и на невысказанные мысли тех, кто с нею согласен, я отвечу коротко. Если я почту за лучшее, отцы сенаторы, предать Катилину казни, то гладиатор этот от меня не получит и часа лишнего жизни. Скажу так: если знаменитые мужи и превосходные граждане не запятнали своих имен кровью Сатурнина, Гракхов и Флакка, но приумножили свою славу — чтобы не говорить уже о примерах более древних, — то и мне, разумеется, не нужно бояться, что смерть этого братоубийцы поднимет впоследствии волну ненависти, способную меня поглотить. Пусть даже она и нависнет грозно надо мною, пусть! Я всегда держался того убеждения, что ненависть, вызванная доблестью, не есть ненависть, скорее это заслуга. (30) Я понимаю: среди сенаторов некоторые не видят нависшей угрозы или притворяются, что не видят, — они-то и питают надежды Катилины своим мягкосердечием, это они, не веря в существование заговора, дают ему укрепиться. Причем их вес и влияние столь велики, что если я призову Катилину к порядку, то не только негодяи, но подчас просто люди неискушенные скажут, что я проявил жестокость, под стать царской, но когда он прибудет в лагерь Манлия, куда, собственно, и стремится, то даже самый последний глупец увидит, что составлен заговор, и самый последний мерзавец не посмеет этого отрицать.
Понимаю я также и то, что с казнью этого одного болезнь республики лишь затаится ненадолго, но не искоренится навечно. Если же он уберется сам и уведет всех своих приспешников, прихватив с собою и весь прочий потрепанный сброд, то истреблены и уничтожены будут как эта разросшаяся язва нашей республики, так и корень и семя всех ее бед.
XIII. (31) Ведь опасные козни этого заговора, отцы сенаторы, окружают нас уже давно. Право, не знаю, чему я обязан тем, что все мерзости, все бешенство, вся наглость достигли высшего предела и выплеснулись именно в год нашего консульства. А поэтому если и вырвать одного Катилину из этого разбойничьего гнезда, то на короткое время, возможно, покажется, что мы избавились от забот и страха, однако опасность останется и лишь тем глубже проникнет в жилы республики, в ее нутро. Ведь зачастую случается видеть, как тяжело больные люди мечутся в жару и в лихорадке, требуют холодной воды. А стоит им выпить глоток, как, испытав поначалу небольшое облегчение, они станут еще тяжелее и сильнее страдать. Вот так и эту болезнь — болезнь республики — наказание Катилины может облегчить, но лишь с тем, чтобы еще сильнее отягчить ее впоследствии, если прочие останутся живы. (32) Вот почему говорю я в который раз: пусть удалятся негодяи, пусть они отделят себя от добрых граждан, пусть соберутся в одном месте, пусть, наконец, между ними и нами встанет городская стена, пусть никто не подстерегает консула в его собственном доме, не бродит вокруг трибунала городского претора, не осаждает с мечом в руках курию, не готовит стрел и факелов, чтобы поджечь город; пусть, наконец, на лбу у каждого будет написано, что может ожидать от него республика. Я обещаю вам, отцы сенаторы: усердие консулов, и вся полнота вашего могущества, и доблесть римских всадников, и единый порыв всех добрых граждан приведут к тому, что с уходом Катилины все раскроется, прояснится, будет подавлено, отмщено — вы увидите!
(33) Вот тебе, Катилина, мое напутствие. С ним и отправляйся на нечестивую безбожную войну, и пусть она послужит вящему благополучию республики, пусть принесет чуму и погибель тебе, уничтожит всех тех, кто связан с тобой узами самых кощунственных преступлений.
К тебе взываю, Юпитер! Тебя воздвиг здесь Ромул при тех же знамениях, что и весь этот город, тебя мы по праву называем Становителем нашего государства и нашей державы, — не допусти же Катилину и сообщников его до твоих алтарей и городских храмов, до римских крыш и стен, до жизни и благосостояния всех граждан! Накажи врагов каждого честного человека, недругов отчизны, разорителей Италии, людей, связанных союзом преступлений, нечестивой общностью, — живых и мертвых, — накажи их, Юпитер, вечными муками.
В ЗАЩИТУ МАРКА ЦЕЛИЯ РУФА
102
I. (1) Случись здесь присутствовать, судьи, человеку, не сведущему в законах наших, судах и обычаях, он спросил бы, конечно, что за страшное преступление вынудило нас в дни праздника, когда устроены общественные игры, а судебные дела приостановлены, заседать в одном этом судилище; он был бы уверен: судят такого преступника, что, если не заняться им немедля, погибнет само государство; а узнавши, что есть и закон, чтобы во всякий день привлекать к суду преступных мятежников, вставших с оружием на сенат, с насилием на сановников и посягательством на государство,103 он бы, конечно, одобрил такой закон и спросил, что же за преступление разбирает теперь суд? И вот когда он услышит, что не злодеяние, не дерзость, не насилие собрали судей, но что обвиняют здесь юношу, даровитого, деловитого, всем известного, что обвиняет сын человека, кого сам подсудимый привлекает и привлекал к ответу, и что платит за обвиненье распутница, то он не осудит Атратина за верность сыновнему долгу, женскую разнузданность сочтет нужным смирить, а усердию вашему только подивится, раз и праздничные дни не для вас.
(2) Право же, если тщательно рассмотреть и оценить все это дело, то вы сами увидите, судьи: ни один человек, вольный выбирать, не взял бы на себя такое обвинение и ни один человек, взявши его на себя, не имел бы надежд на успех, если бы чья-то невыносимая страсть и нестерпимая ненависть не питали его. Я могу еще простить это Атратину, воспитанному и честному юноше, да и мне не чужому. Его извиняет либо преданность отцу, либо безвыходность положения, либо молодость: если своей волей он взялся за обвинение — то по долгу сына; если ему велено — то по принуждению; если надеясь на успех — то по молодости лет. Остальные же прощения не заслуживают — с ними можно только бороться. II. (3) И мне кажется, судьи, что при молодых еще летах Марка Целия мне верней всего начать с ответа на те обвинения, которые должны его обесславить и доспех его достоинства совлечь и похитить.
Попрекают здесь его отца: то ли сам он был недостаточно блистателен, то ли сын к нему был недостаточно почтителен. Но Марк Целий-старший не нуждается в моей речи, да и самому ему не надо тратить слов, чтобы защитить свое достоинство перед сверстниками и знакомыми; а кто мало с ним знаком, оттого что в свои годы он уже не частый гость меж нами на форуме, те пусть помнят, что достоинство римского всадника — а достоинство это немалое — всегда признавали за ним, признают и поныне; и не только его близкие, но и все когда-нибудь его знававшие. (4) Ну, а ставить в вину Марку Целию, что он сын римского всадника, неуместно ни перед этими судьями, ни передо мной, его защитником. Что до верности Целия сыновнему долгу, то мы можем думать разное, но судить об этом, конечно, отцу. Что мы думаем, вы услышите от присяжных свидетелей, а что чувствуют родители, — о том говорят материнские слезы и глубокая скорбь, отцовское вретище и зримая печаль его и сетования.
(5) Попрекают Марка Целия и тем, что в молодые годы его-де не жаловали в родном городке. А меж тем иретуттинцы никому не оказывали больших почестей, чем Марку Целию, заочно приняв его в именитейшее сословие,104 без просьбы дав ему то, в чем отказано было многим просителям; да и к нынешнему суду прислали они избранных мужей из нашего и всаднического сословия с лестным отзывом о Марке Целии, убедительным и красноречивым. Вот и основание для моей защиты, и оно тем прочней, что опирается на суждение сограждан и близких; как бы смог я представить вам молодого человека, если бы не одобряли его ни столь почтенный родитель, ни, тем более, такой достойный и прославленный город.
III. (6) Скажу о себе, ведь из тех же истоков берет начало и моя известность; если и получили людское признание мои труды на судебном поприще и вся моя жизнь, то лишь благодаря моим близким, их мнению обо мне, их оценке.
Попрекают Марка Целия и безнравственностью, но это уж не столько обвинение, сколько сплетня во всеуслышанье, и никогда от этого Марк Целий не станет сетовать на свою наружность: ведь такие сплетни о красивых и привлекательных юношах — дело самое обычное. Но одно дело сплетни, другое — обвинение. Для обвинения необходимо какое-то преступленье, — тогда уже можно определить вину, назвать виновного, убеждать доказательствами, ссылаться на свидетелей. А у сплетни нет иной цели, кроме поношения; если оно погрубее, его называют злословием, если потоньше — то острословием. (7) Потому-то удивило меня и огорчило, что эту часть обвинения возложили как раз на Атратина; ведь такое ему не к лицу и не по возрасту — вы сами могли заметить, как стыд мешал славному юноше говорить подобные речи. Лучше бы уж кто-нибудь из вас, более зрелых, взял на себя дело злословия, тогда легче было бы опровергнуть хулу и свободно и прямо, как то мне больше по нраву. Но с тобой, Атратин, я не буду строг: меня сдерживает и твоя стыдливость, и моя память об услуге, оказанной тебе и твоему отцу. (8) Но вот тебе мой совет: не кажись иным, чем ты есть, и сколько чуждаешься ты позорных дел, столько сторонись и распущенных слов, а еще: не говори о другом такого, чтобы краснеть, услыша в ответ то же самое, хотя б это была и ложь. В самом деле, кому такой путь заказан? Трудно ли оклеветать молодого человека, даже достойного, когда для этого не нужно оснований, а что сказать, всегда найдется? Но винить за твою речь должны мы тех, кто принудил тебя выступить с нею, а хвалить должны стыдливость твою, ибо явно ты говорил против воли, и твои дарования, ибо говорил ты изящно и умно.
