XXIII. (56) Что ж, теперь осталось дело об отравлении. Только ни до начала его я никак не доищусь, ни конец не могу распутать. Почему, с какой стати нужно было Целию отравить эту женщину? Чтобы золото не вернуть? Разве она требовала? Чтоб избежать обвинений? Но кто его винил? Кто вообще упомянул бы о нем, не начни он совсем другого судебного дела? Ведь Геренний и сам признал, что не сказал бы худого слова о Целии, если бы тот не привлек вторично к суду человека, ему, Гереннию, близкого и уже однажды по тому же делу оправданного. Ну можно ли поверить, что такое злодеяние совершается безо всякой причины? Не очевидно разве, что тут одно преступление вымышлено, чтобы выдать его за причину для другого преступления?
(57) Так кому же Целий это поручил, кто его помощник, кто сообщник, кто соумышленник, кому доверил он такое дело, себя самого и свою жизнь? Уж не рабам ли этой женщины? Таково, по крайней мере, обвинение. Но ужели этот Целий так глуп — ведь в чем другом, а в уме даже немилость ваша ему не отказывает, — неужели так глуп, чтобы вверять судьбу свою чужим рабам? И каким? Это крайне важно. Уж не тем ли, о которых знал он, что живут они при госпоже не так, как все рабы, а вольнее и свободней, как свои люди? Кто же не знает, судьи, кто же не примечал, что в таком доме, где хозяйка живет как блудница, где все совершается тайком, где гнездятся распутство, похоть, роскошь с несказанными пороками и мерзостями, там и рабы не рабы? Кому все поручается? Через кого совершается? Кто предается тем же утехам? Кто хранит все тайны? Кому всякий день что-нибудь да перепадает от общего разгула? (58) Как же Целий не видел этого? Если он был так близок с этой женщиной, как вы уверяете, то не мог не знать, что и рабы близки со своею хозяйкою. Если же той связи, на какую намекаете вы, не было, как он мог быть так знаком с ее рабами?
XXIV. А как описывают нам само отравление? Где добыт яд? Как приготовлен? С кем условились, кому и где передали? Говорят, Целий, дескать, долго хранил яд у себя и дал его для пробы какому-то рабу, нарочно купленному; раб тут же умер, и его смерть доказала силу яда. (59) О, бессмертные боги! Отчего вы то спускаете людям страшные злодеяния, то откладываете на завтра кару за сегодняшнее коварство? Вспоминаю я мое горе, горчайшее горе в моей жизни, когда Квинт Метелл был оторван от груди, от лона отчизны,120 когда этот муж, почитавший себя рожденным для служения нашей державе, еще позавчера блиставший в сенате, в собранье, в отечестве, молодой, в цвете дней, полный сил, был коварно отторгнут от всех лучших людей, от всех граждан. На смертном одре, когда сознание его покидало, последние мысли свои обращал он к делам государственным: видя слезы мои, прерывающимся, слабым голосом остерегал он меня, говорил о буре, что надвигается на меня, о грозе, что нависла над отечеством. То и дело он стучал по стене, за которой был дом Квинта Катула,121 то и дело поминал меня, часто Катула, чаще всего — государство, ибо не столько мучила его мысль о близком конце, сколько о том, что и отечество и я лишатся его защиты. (60) Не сгуби его внезапно преступная сила, как бы он укротил безумство своего двоюродного брата,122 если когда-то, консулом, при всем сенате обратясь к тому, лишь начинавшему безумствовать, обещал умертвить его своей рукой? Эта женщина по-прежнему живет в доме Квинта Метелла, — и она еще смеет говорить о мгновенном яде? И не страшно ей, что сам дом может заговорить, что стены все видели? И не вздрогнет она, вспоминая о той скорбной и гибельной ночи? Но вернусь к обвинению, хотя, конечно, воспоминания эти о храбром и славном муже не прошли мне даром: мой голос дрожит от слез, ум затуманен горем.
XXV. (61) Так или иначе, но откуда яд и как был приготовлен, нам не сообщают. Дали его будто бы разумному и порядочному юноше, другу Целия, Публию Лицинию; уговорено было встретиться с рабами у Сениевых бань; Лициний, придя туда, должен был передать им склянку с ядом.123 Тут мне хочется спросить: для чего было нести туда яд? Отчего эти рабы не пришли к самому Целию? Что было бы подозрительного в том, что раб Клодии явился к Целию, если прежняя близкая связь Целия с этой женщиной еще не порвалась? А если уже вспыхнула ревность, если уже угасла привязанность, если произошел разрыв, то «вот откуда эти слезы»,124 вот где причина всех злодейств и всех обвинений! (62) «Больше того, — говорит обвинитель, — когда обо всем этом и о черном замысле Целия рабы донесли госпоже, то находчивая женщина подучила их пообещать Целию все, что тому надо, а чтобы яд, когда Лициний станет его передавать, можно было захватить при свидетелях, назначить встречу в Сениевых банях, куда она пошлет друзей; они там спрячутся, и когда Лициний придет, чтобы передать отраву, выскочат и схватят преступника».
XXVI. Нет ничего легче, судьи, как опровергнуть все это. На что дались ей эти общественные бани? И где там укрыться человеку в тоге? Ведь в прихожей не спрячешься, а внутрь войти обутыми и одетыми тоже неудобно, да, пожалуй, их и не впустили бы, если только всевластная женщина за кровный свой медный грош125 не свела там дружбы и с банщиком. (63) Я, конечно, с нетерпением ждал, когда объявят, кто эти достойные мужи, свидетели поимки отравителя на глазах у всех. Однако по сю пору ни один не был назван. Впрочем, не сомневаюсь, это куда как важные лица: во-первых, они близки к такой женщине, во-вторых, для нее они притаились в банях, а такой услуги, как она там ни всесильна, можно было добиться лишь от достойнейших и почтеннейших мужей. Но к чему мне исчислять достоинства свидетелей? Посмотрите сами, до чего они доблестны, как прытки! «Попрятались в банях», — поискать таких очевидцев! «А потом опрометью выскочили», — воистину сама степенность! Ведь по-вашему выходит, Лициний так и пришел со склянкой в руке и как раз хотел ее передать, как тут и выскочили вдруг эти славные безымянные свидетели. А Лициний, уже протянувши было отраву, отдернул руку и бросился бежать, спасаясь от внезапного нападения. О, великая сила истины! От умыслов людских, от хитрости, от плутовства, от притворства и коварства легко и просто она сама защитит себя. XXVII. (64) Право же, на этот раз многоопытная сочинительница предложила нам такую завязку, что ни смысла в ней нет, ни конца к ней не придумаешь! Скажите на милость, отчего все эти мужи, — а было их, конечно, немало, чтоб и Лициния верней схватить, и число свидетелей умножить, — отчего они выпустили из рук Лициния? Почему Лициния можно было схватить после передачи склянки и нельзя было — когда он с ней отскочил? Они на то и были поставлены, чтобы при свидетелях схватить его или с ядом в руках, или тотчас после передачи. Так задумала эта женщина, такое поручение она им дала; и напрасно ты говоришь, будто они выскочили «опрометью» и не ко времени. Их о том и просили, они для того и попрятались, чтобы у всех на глазах обнаружить отраву, заговор, преступление. (65) Чем же «не ко времени» выскочили они, когда вошел Лициний со склянкой в руке? Если бы эти дружки нашей женщины выскочили вдруг из бань, когда склянка была уже у рабов, и схватили Лициния, он стал бы звать на помощь, а об отраве сказал бы, что знать ничего не знает. Как бы тогда они это опровергли? Сказали бы, что сами видели? Во-первых, этим они сами подпали бы под немалое обвинение, а во-вторых, им пришлось бы сказать, будто они видели то, чего из их засады и видно-то не было. Нет, право же, они явились как раз вовремя — когда вошел Лициний, достал склянку, протянул руку, подал яд… Ну, а развязка вышла для мима126 — не для трагедии: ведь это в миме, когда не знают, чем кончить, кто-нибудь внезапно вырывается из рук, и тут же, возвестив стуком конец, дают занавес.127 XXVIII. (66) Потому-то я и спрашиваю: отчего, когда Лициний колебался, трепетал, отступал, убегал, эти бабьи ратники его упустили, не поймали, не изобличили, не добились признанья, не созвали очевидцев, не воспользовались тем, что преступленье говорило само за себя? Или, может быть, боялись они не справиться — многие с одним, сильные с тщедушным, проворные с растерянным?
Нет, не сыщешь тут ни прямых улик, ни поводов к подозрению, ни выводов в обвинении. В этом деле обвинители не приводят доказательств, не сопоставляют событий, не указывают на приметы, как обычно при выяснении истины, а только выставляют свидетелей. Этих-то свидетелей, судьи, я жду не только безо всякого страха, но еще и не без надежды поразвлечься. (67) Я уже предвкушаю удовольствие созерцать прежде всего этих щеголей, приятелей богатой и знатной особы, а затем и храбрецов, эту банную стражу, расставленную в засаде нашей военачальницей, у них-то я и спрошу, как им удалось спрятаться и где: была ли это купальня или, может, троянский конь, который тайно нес в себе стольких непобедимых воинов, сражавшихся во имя женщины? И еще я заставлю их ответить: почему столько крепких мужчин одного вот такого слабосильного Лициния ни на месте не схватили, ни в бегстве не догнали? И я знаю, начав говорить здесь, никогда они не сумеют выпутаться. За пиршественным столом они могут сколько угодно острить и балагурить, а во хмелю так и ораторствовать, но одно дело суд, другое — застолье, одно дело заседать, другое — возлежать, не одно и то же — судьи и бражники, не схожи сияние дня и мерцанье светильников. Пусть они только выйдут, я повытрясу из них все эти шуточки, весь этот вздор! Право, лучше им послушаться меня, иными заняться делами, иных искать милостей, в ином себя показывать; пусть красуются они в доме этой женщины, пусть сорят ее деньгами, льнут к ней, рабствуют ей, прислуживают, по пусть не посягают на жизнь и достоянье невиновного. XXIX. (69) «Так ведь те рабы отпущены с согласия родичей, людей достойных и славных!» Наконец хоть что-то нашлось, что эта особа исполнила с согласия, а не наперекор достойным и отважным родичам! Но хотел бы я знать, что доказывает это отпущение? Либо это способ обвинить Целия, либо — предотвратить допрос, либо — наградить соучастников многих дел. «Но родственники это одобрили!» Как же им не одобрить, когда ты им сказала, что сама раскрыла это дело, а не от других о нем дозналась! (69) И удивляться ли тому, что даже с этою воображаемою склянкою уже связаны непристойнейшие толки? Нет, кажется, такого непотребства, какое нельзя связать с именем этой женщины! Сколько было слухов, сколько разговоров! Вы, судьи, уже давно догадались, о чем я хочу сказать, верней, умолчать.128 Если что-то здесь и было, то, разумеется, замешан тут не Целий, — он уж явно ни при чем! — а, должно быть, другой какой-то юноша, без стыда, но не без остроумия. Если же это вымысел, то он хоть и нескромен, а сочинен неплохо. Так или иначе, никогда бы людская молва с такой легкостью не подхватила бы эту сплетню, не будь любой срам к лицу Клодии.
