5. Чуть не забыл сообщить: для твоего Брута, как я тебе часто писал, я сделал все. Жители Кипра готовы были уплатить, но Скапций не был доволен ростом в одну сотую с ежегодным возобновлением 1059. Ариобарзан не более угодлив по отношению к Помпею благодаря его стараниям, нежели благодаря моим — по отношению к Бруту. Поручиться за него я все-таки не мог, ибо царь крайне беден, а я был так далеко от него, что мог действовать только посредством писем, которыми не переставал с ним сражаться. Вывод следующий: в денежных расчетах с Брутом обошлись более щедро, чем с Помпеем. Бруту заплатили в этом году около ста талантов; Помпею в течение шести месяцев обещано двести. А сколько я сделал для Брута в деле Аппия, едва можно выразить. Так из-за чего же мне беспокоиться? Его друзья — совершенные ничтожества — Матиний и Скапций, который, так как он не получил от меня конных отрядов, чтобы при их помощи притеснять Кипр, как он поступил до меня, и так как он не префект — а этого я не предоставил никому из дельцов (ни своему другу Гаю Веннонию, ни твоему — Марку Лению) и еще в Риме заявил тебе о своем намерении соблюдать это правило и остался непоколебимым в этом, — возможно, сердит на меня. Но как сможет жаловаться тот, кто отказался взять деньги, когда мог? По-моему, для Скапция, который был в Каппадокии, сделано достаточно. Приняв от меня должность трибуна 1060, которую я ему дал на основании письма Брута, он впоследствии написал мне о своем отказе от этого трибуната.
6. Есть некий Гавий; после того как я, по просьбе Брута, назначил его префектом, он, собака Публия Клодия, наговорил и сделал многое в ущерб моему доброму имени. Когда я направлялся в Апамею, он не сопровождал меня, а впоследствии, приехав в лагерь, он при своем отъезде не спросил меня, не поручу ли я ему чего-либо, и проявил ко мне явную неприязнь; за что, не знаю. Если бы он был у меня одним из префектов, то каким человеком счел бы ты меня? Мне, который никогда не переносил заносчивости могущественнейших людей, переносить ее от этого прихвостня? К тому же уделять ему некоторую долю благосклонности и почета — это больше, чем переносить. И вот, этот Гавий, увидав меня недавно в Апамее при своем отъезде в Рим, обратился ко мне так, как я едва ли бы осмелился обратиться к Куллеолу 1061. «Где, — говорит, — прикажешь мне получить продовольствие, положенное префекту?». Я ответил мягче, чем надлежало, по мнению присутствовавших, — что я не велел выдавать продовольствие тем, чьими трудами не пользовался. Он ушел рассерженный.
7. Если слова этого бездельника могут подействовать на Брута, то можешь любить его один; твоим соперником я не буду. Но он, я полагаю, будет таким, каким должен быть. Я все-таки хотел, чтобы это дело было известно тебе, а ему я написал об этом самым подробным образом. Вообще (ведь мы с тобой наедине) Брут ни разу не прислал мне ни одного письма — даже в последний раз, насчет Аппия, — в котором не было бы чего-то надменного, необщительного.
У тебя однако часто на устах:
... но Граний И за себя постоит и царей ненавидит надменных 1062.
Однако этим он скорее вызывает у меня смех, нежели негодование. Но он, право, мало думает над тем, что пишет и кому.
8. Мальчик Квинт Цицерон, как я полагаю — нет, наверное, — прочел твое письмо к его отцу. Ведь он обычно вскрывает их — и это по моему совету, в случае, когда ему нужно знать содержание. Но в том письме было о твоей сестре то же, что ты мне. Я видел, что мальчик был очень расстроен. Он жаловался мне в слезах. Что еще нужно? Я подметил в нем удивительную любовь, мягкость и доброту. Тем более я надеюсь, что все будет так, как должно. Поэтому я хотел, чтобы ты знал это.
9. Не умолчу и вот о чем: Гортенсий сын в Лаодикее во время боев гладиаторов вел себя позорно и постыдно. Ради его отца я пригласил его к обеду в день его приезда 1063 и ради отца же больше ничего не сделал для него. Он сказал, что будет ожидать меня в Афинах, чтобы уехать вместе со мной. «Отлично», — говорю; ну, что мне было сказать? Но я совсем не придаю значения тому, что он сказал. Я этого не хочу, чтобы не оскорбить отца, которого я, клянусь, глубоко почитаю. Но если он будет моим спутником, то я поведу дело так, чтобы не оскорбить того, кого я менее всего хочу оскорбить.
10. Вот и все. Одно еще: пришли мне, пожалуйста, речь Квинта Целера против Марка Сервилия 1064. Напиши мне как можно скорее. Если не о чем, то о том, что ничего не происходит, хотя бы через своего письмоносца. Пилии и дочери привет. Береги здоровье.
CCLXVI. Аппию Клавдию Пульхру, в Рим
[Fam., III, 11]
Лагерь у реки Пирама, июнь 50 г.
Марк Туллий Цицерон шлет привет Аппию Пульхру, как я надеюсь 1065, цензору.
1. Когда я находился в лагере у реки Пирама, мне в одно и то же время вручили два письма от тебя, которые Квинт Сервилий переслал мне из Тарса; одно из них было помечено апрельскими нонами; в другом, показавшемся мне более поздним, число не было указано. Итак, сначала отвечу на первое письмо, в котором ты пишешь мне об оправдании по обвинению в преступлении против величества 1066. Хотя я уже очень давно узнал об этом из писем, от вестников и, наконец, благодаря молве — ведь об этом говорили вполне открыто, не потому, чтобы кто-нибудь мог думать иначе, но потому, что о прославленных мужах обычно ничего не сообщают тайно, — тем не менее твое письмо сделало это еще более радостным для меня, не только потому, что оно говорило яснее и подробнее, чем народная молва, но также потому, что мне казалось, что я поздравляю тебя больше, когда узнаю о тебе от тебя самого.
2. Итак, я мысленно обнял тебя в твое отсутствие, а письмо поцеловал и сам себя поздравил. Ведь то, что всем народом, сенатом, судьями воздается дарованию, настойчивости, доблести, — я, пожалуй, льщу себе сам, воображая, что это присуще мне, — полагаю, воздается также мне самому. Не тому, что исход суда над тобой оказался столь славным для тебя, удивлялся я, но тому, что нравы твоих недругов были столь дурными. «Какая разница, — скажешь ты, — быть ли обвиненным в подкупе избирателей или же в преступлении против величества?». По существу — никакой, ибо к первому ты не был причастен, а второе возвеличил. Тем не менее преступление против величества неопределенно 1067, хотя Сулла и не хотел, чтобы можно было безнаказанно шуметь против кого угодно. Напротив, преступление в подкупе избирателей настолько явно по своему составу, что человека можно либо бесчестно обвинить, либо защитить. И, в самом деле, как может остаться неустановленным, был ли произведен подкуп или не был? Но кому когда-либо казалось подозрительным прохождение тобой почетных должностей? Горе мне, что я не присутствовал! Какой бы смех я вызвал!
3. Что же касается суда за преступление против величества, то в твоем письме мне были чрезвычайно приятны два обстоятельства: одно — что тебя, как ты пишешь, защитило само государство, которое, даже располагая чрезвычайно большим числом честных и стойких граждан, должно было бы защищать таких мужей, а теперь тем более, что недостаток граждан всех должностных степеней и всех возрастов так велик, что столь осиротевшее государство должно дорожить такими защитниками; второе — что ты удивительно хвалишь верность и благожелательность Помпея и Брута. Радуюсь их доблести и чувству долга, как потому, что это близкие тебе люди, мои лучшие друзья, так и потому, что один из них — первый человек среди всех племен во все века, другой — уже давно первый среди молодежи 1068, вскоре, надеюсь, будет первым в государстве. Что же касается подкупленных свидетелей, которые должны быть заклеймены их согражданами, то, если Флакк 1069 еще ничего не сделал, это сделаю я на обратном пути через Азию.
