Исократ - Собрание речей

Я полагаю, судьи, что вы отлично уже поняли, из-за чего мы спорим, если только вы запомнили, каковы были наши отношения в то время, а именно, что я отправил Менексена и Филомела с требованием выдать вклад, и Пасион сперва отказался. Отец мой, между тем, был в заточении, лишен всего имущества, а я из- за наличных бед не мог ни тут оставаться, ни плыть в Понт. Так вот, правдоподобно ли, что я, находясь в таком бедственном положении, стал бы предъявлять несправедливый иск или решился бы ограбить Пасиона из-за постигших меня несчастий и потому, что у меня было много денег? Но кто же когда-либо дошел до такой степени ябедничества, что сам, подвергаясь смертельной опасности, стал бы злоумышлять против чужого имущества? С какой надеждой или на что полагаясь, выступил бы я несправедливо против Пасиона? Или я думал, что, испугавшись моей силы, он тотчас отдаст мне деньги? Но не так действовал каждый из нас обоих. Не полагал ли я, начав тяжбу и притом вопреки справедливости, что встречу у вас больше доверия, чем Пасион, я, который собирался покинуть Афины, боясь, как бы меня не вытребовал от вас Сатир? Но зачем, ничего этим не достигая, мне нужно было ставить себя во враждебные отношения с тем, с которым у меня оказались самые тесные отношения из всех жителей этого города? И кто из вас решился бы приписать мне такое безумие и неопытность?

Следует, судьи, обратить внимание на бессмысленность и невероятность того, что, при каждом своем выступлении, пытается утверждать Пасион. Ведь, когда я находился в таком положении, что не мог его привлечь к суду, даже если бы он признался, что он присваивает мои деньги, тогда он обвинял меня в намерении несправедливо возвести на него обвинение; после же того как я избавился от клеветников, порочивших меня пред Сатиром и все стали считать неизбежным осуждение Пасиона, тогда он стал утверждать, что я снял с него все обвинения. Однако что может быть более непоследовательным, чем все это?

Но, быть может, только в указанном случае он явно противоречит сам себе в своих речах и действиях, а во всем остальном — нет? Он, который обвинял меня в порабощении человека, которого сам украл и его же в налоговых описях показал в числе прочих как раба, а когда Менексен потребовал его для пытки, то воспрепятствовал этому, так как он якобы свободорожденный. К тому же, сам захватывая вложенные мною деньги, он дерзнул нас обвинять, что мы будто бы присвоили шесть талантов из его меняльной лавки. Однако кто пытается лгать в делах столь очевидных, то как можно доверять ему в том, что он делал с глазу на глаз?

Наконец, судьи, согласившись отправиться к Сатиру и поступить так, как последний признает это правильным, он и в этом обманул меня: он не пожелал отправиться, хотя я неоднократно вызывал его, а послал он ко мне Китта, который, явившись туда (в Понт), заявил, что он свободорожденный, родом из Милета, что послал его Пасион дать разъяснения относительно денег. Сатир выслушал нас обоих и не стал разбирать дело об имевших место здесь сделках, особенно, когда Пасион отсутствует и не намерен выполнять его решений, но вместе с тем Сатир настолько убедился в том, что я терплю несправедливость, что, созвав владельцев кораблей, просил их помочь мне и не допускать несправедливости надо мной; написав в Афины письмо, он дал его для передачи Ксенотиму, сыну Каркина. Пусть будет прочитано это письмо.

(Читается письмо).

Итак, судьи, у меня много справедливых доводов; самое же важное доказательство, что Пасион захватывает у меня деньги, по моему мнению, есть то, что он не захотел выдать для пытки раба, который знал о сделанном мною вкладе. А для сделок в меняльных лавках разве есть какое-либо доказательство кроме этого? Ведь, мы совершаем их без свидетелей. Вижу, что и вы считаете самым надежным и раскрывающим истину, и в частных и в общественных делах, пытку и возможность выставить свидетелей, хотя бы их и не было, в подтверждение чего-либо непроисходившего; применение же пытки ясно обнаруживает, кто из двух говорит правду. Зная это, Пасион хотел, чтобы вы оставались более в области предположений относительно нашего дела, чем имели о нем ясное представление. Ведь, он не может утверждать, будто раб должен будет сдаться в пытке и что вследствие этого он не мог его выдать, так как всем вам памятно, что, оговорив господина, раб подвергает себя мести на все остальное время со стороны этого худшего из людей, вынеся же пытку, он станет свободным и завладеет тем, чего лишил меня его господин. Но, тем не менее, хотя рабу и предстояло в столь заманчивом деле одержать верх, Пасион, сознавая себя соучастником преступного деяния, продолжал уклоняться от суда и выставлять всевозможные причины, чтобы не было об этом деле допроса раба под пыткой.

Итак, я прошу вас, сохраняя в памяти все изложенное, голосовать против Пасиона и не обвинять меня в такой порочности, будто я, обитая на Понте, владея столь большим имуществом, что можно им и других облагодетельствовать, явился сюда с целью ябедничать на Пасиона и требовать у него мнимых денежных вкладов.

Следует вам отнестись с вниманием к Сатиру и моему отцу, которые все время более, чем все эллины, считаются с вами, именно, часто уже из-за неурожая хлеба им приходилось корабли прочих купцов отсылать пустыми, а вам они давали разрешение на вывоз; также в тяжбах по своим собственным обязательствам, в которых они же являются судьями, вы не только получали должное, но и больше того. Поэтому не подобает вам недооценивать письма Сатира. Итак, я прошу вас обо мне и о нем вынести справедливый приговор и не доверять лживым словам Пасиона более, чем моим.

Все, кто всходят на эту трибуну, обычно заявляют, что вопрос, по которому они будут выступать, очень важен и заслуживает величайшего внимания нашего города. И если подобное предисловие было вполне уместно в других случаях, то мне представляется, что с этого же следует начать речь и о нынешних наших делах. Ведь мы пришли сюда, чтобы обсудить вопрос о войне и мире, который имеет величайшее значение в жизни людей, и дела тех, которые в этом вопросе следуют разумным советам, идут, как правило, лучше, чем у других. Столь велико значение вопроса, для обсуждения которого мы собрались здесь. Между тем я замечаю, что вы по — разному слушаете выступающих здесь ораторов: одних — внимательно, а других — даже и голоса не выносите. Такое ваше поведение нисколько не удивляет ведь и раньше вы имели обыкновение прогонять всех ораторов, кроме тех, которые угождали вашим желаниям. За это справедливо было бы упрекнуть вас, ибо вы знаете, что многие богатые дома разорились из — за льстецов, и ненавидите людей, сделавших лесть своей специальностью в частных делах; но когда речь идет о делах государственных, вы к подобным людям относитесь иначе. И порицая тех, которые приближают к себе льстецов и получают от них удовольствие, вы в то же время сами явно доверяете льстецам больше, чем другим гражданам. В результате вы сделали так, что ораторы думают и заботятся не о том, что принесет пользу государству, а о том, чтобы произносить угодные вам речи. И теперь в большинстве своем они уже ринулись выступать в таком роде. Ведь всем было ясно, что вам больше понравятся ораторы, призывающие к войне, чем те, которые советуют соблюдать мир. Оно и понятно. Первые внушают надежду, что мы снова получим владения в городах[25] и восстановим наше былое могущество. Вторые же ничего подобного не обещают, но говорят, что надо соблюдать мир, довольствоваться тем, что есть, и не стремиться к большему вопреки справедливости. А это большинству людей чрезвычайно трудно. Мы так цепляемся за надежды и с такой жадностью гоняемся за тем, что сулит выгоду, что даже обладатели величайших богатств не хотят довольствоваться ими и, постоянно стремясь к большему, рискуют тем, что имеют. Именно этого и следует сейчас опасаться: как бы не впали в подобное безумие. Мне кажется, что некоторые люди слишком уж устремились к войне, словно услышали суждения не обыкновенных людей, а самих богов, что мы доведем все начинания до успешного конца и легко одолеем наших врагов. Между тем люди здравомыслящие должны не совещаться о том, что им известно, — ведь это излишне, — а действовать в согласии со своим разумением; если же какие — либо дела обсуждаются, то не следует думать, что предстоящее заранее известно; нужно все обсудить, строя предположения, но помнить при этом, что может случиться и непредвиденное. Вы, однако, не делаете ни того, ни другого, а поступаете в высшей степени опрометчиво. Собравшись для того, чтобы выбрать наилучший совет из всех предложенных, вы, словно хорошо уже зная, как надо поступать, не хотите слушать никого, кроме тех ораторов, которые говорят вам в угоду. Однако же, если вы действительно хотели выяснить, что полезно для государства, следовало слушать ораторов, не согласных с вашим мнением, внимательнее, чем тех, которые подыгрывали вам; ибо известно, что, когда выступающие здесь говорят то, что вам хочется, они легко могут ввести вас в заблуждение — ведь сказанное в угоду затемняет вашу способность распознать наилучшее; со стороны же тех, которые дают советы, не угождая вам, подобная опасность не грозит. Ибо они смогут переубедить вас только в том случае, если докажут, что их советы принесут пользу. А кроме того, разве могли бы люди правильно судить о прошлом или принимать решения на будущее, если бы они не сопоставляли противоположные суждения различных ораторов, выслушивая тех и других с равным вниманием. Меня удивляют и люди старшего возраста, если они уже не помнят, и более молодые, если они ни от кого не слышали, что те, которые убеждали держаться мира, никогда не причиняли нам зла, но зато мы претерпели много больших бед из — за тех, которые необдуманно ратовали за войну. Между тем мы совсем не помним этого, но всегда готовы, ничего не делая для нашего собственного благополучия, снаряжать триеры, взимать чрезвычайные военные налоги, то оказывать помощь, то воевать с кем придется, как будто мы подвергаем опасности не свой, а чужой город.