Потому-то, как поэты здесь на одной и той же сцене воображают разные города — например, тот трагик, у которого на театре говорят:
О Вакх, блюдущий этот Киферонский кряж…495 —
или тот комик:
Плавт просит вас местечко уделить ему
В ограде ваших стен, просторно строенных,
Чтоб здесь Афины вам явить без зодчего,496 —
точно так и я прошу позволения вообразить здесь не какой-нибудь дальний и заморский город, а сам этот Карфаген — сенат его или книгохранилище. Вот вы и представляйте себе: если я буду говорить по-сенатски, то будто вы в сенате меня и слушаете, а если по-ученому, то будто вы в книгохранилище меня и читаете.
О, если бы речь моя была раздольна во всю меру нашего пристанища и не спотыкалась бы именно там, где я хотел бы разметнуться красноречием! Но поистине правы те, кто говорят: от богов человеку ничто хорошее не дается без примеси хоть какой-нибудь неприятности, в самой великой радости есть хоть толика горести, словно совмещаются мед и лед: где богат, там и горбат. Это я и раньше испытывал, но сейчас особенно. Чем больше я вижу в себе средств к вашему расположению, тем больше из почтения к вам сдерживается моя речь: я, который по чужим местам сплошь и рядом рассуждал с великой легкостью, — здесь, среди своих, цепенею, и чудно: словно приманки меня отталкивают, подхлестыванья сковывают, шпоры взнуздывают. А разве мало у меня причин быть смелее перед вами? Дом мой недалек, детство мое не тайна, наставники мои не чужеземцы, учение мое небезведомо, голос мой не впервые вы слышите, книги мои читали и похваливали. Стало быть, родина моя представлена в собрании Африки,497 то есть у вас; детство мое — при вас; наставники мои — вы; учение мое хоть завершено и в аттических Афинах, но заложено здесь; голос мой по-латыни и по-гречески слуху вашему за шесть лет уже знаком; а книгам моим ничья и нигде не дороже похвала, чем вашего суда одобрение. И вот столькие-то и столь многие-то благорасполагающие обстоятельства в вас возбуждают внимание, а во мне угашают дерзание, так что легче мне восхвалять вас перед чужими людьми, нежели перед вами самими: перед своими людьми — робость помеха, перед чужими — правда залог успеха. Вот почему всегда и всюду я прославляю вас как родителей моих и учителей моих, воздавая вам истинною платою: не такой, которую софист Протагор498 требовал, да не получил, а такой, которую мудрец Фалес получил, да не деньгами. Вижу ваше любопытство; сейчас расскажу вам и о том и о другом.
Протагор, софист отменно многосведущий и меж первых открывателей риторики отменно красноречивый, согражданин и современник природоведца Демокрита, у которого и воспринял свое учение, — этот самый Протагор, взяв себе в ученики Еватла, договорился с ним о весьма высокой плате, но с одним неосторожным условием: что тогда лишь деньги будут выплачены, когда первая Еватлова победа перед судьями будет одержана. И вот Еватл, будучи от природы ловок и к обману склонен, с легкостью выучил все эти и моления к судьям, и уловления противников, и исхищрения словесников, — но, получив знания, которых желал, стал уклоняться от обещаний, которые давал: обманывая учителя искусными оттяжками, он долго-долго ни в суд не шел, ни платы не нес. Тогда, наконец, Протагор сам привлек его к суду, изложил условие, с каким его брал, и такой предъявил двоякий довод: «Ежели я выиграю дело, — сказал он, — ты должен будешь отдать мне плату по приговору; если же выиграешь ты, — то все равно должен будешь отдать ее по уговору, одержавши первую победу перед судьями. Победив, ты подпадешь под условие; побежденный — под осуждение». Что ж? судьям такое рассуждение показалось тонким и беспроигрышным. Еватл, однако, достойнейший ученик такого крючкотвора, взял и вывернул этот довод дважды наизнанку. «Коли так, — сказал он, — то не должен я платить ни в том, ни в другом случае. Или я выигрываю и не плачу по приговору, или я проигрываю и не плачу по уговору, ибо не обязан платить, потерпевши первое поражение перед судьями. Стало быть, я и так и этак платить не обязан: проиграв по условию, а выиграв — по оправданию». Не кажется ли вам, что софистические эти доводы сами себя поражают, как терновые ветки, сорванные ветром,499 которые сплетаются и сцепляются иголками, друг в друга проникают и друг друга колют? Поэтому Протагорову мзду оставим хитрецам да скупцам: слишком уж она жесткая да колючая. Право же, гораздо лучше та, другая награда, которой, говорят, добился себе Фалес.
Фалес Милетский,500 из знаменитых семи мудрецов заведомо первейший, потому что он у греков был и геометрии первооткрыватель, и природы прозорливейший испытатель, и звезд опытнейший наблюдатель, малыми своими чертежиками великие исследовал явления: и года обращение, и ветров направление, и звезд круговращение, и грома чудное звучание, и светил неправильное движение,501 и Солнца поворотные мгновения, и Луны прибыль, убыль и затмения. А в преклонной уже старости он расчел свой божественный расчет о Солнце, который я не только выучил, но и опытом подтвердил: сколько раз укладывается поперечник Солнца502 по окружности его движения. Это новейшее свое открытие Фалес, говорят, преподал Мандраиту Приенскому,503 который так был восхищен этим новым неожиданным знанием, что предложил ему любую плату за такую науку. А мудрый Фалес на это: «Довольно будет с меня и того, — говорит, — если ты, когда станешь передавать другим то, что выучил у меня, не припишешь это себе, но объявишь, что открыл это я, а не кто другой». Вот поистине прекрасная награда, и мужа такого достойная, и конца не имущая, ибо и ныне и присно получает Фалес сие воздаяние от всех нас, познавателей небесной его механики.
Вот такою-то платою, о карфагеняне, я повсюду воздаю и вам за науки, которым в детстве у вас выучился. Повсюду я называю себя питомцем вашего города, повсюду восхваляю вас славословиями, науки ваши усерднейше возделываю, могущество ваше горделивейше прославляю и богов ваших благоговейнейше чту. Оттого-то и нынче положу я начало моей речи самое благоприятственное для вашего слуха — от бога Эскулапа, который твердыню нашего Карфагена осеняет несомнительной своею божественною силою. Этому богу я даже воспою перед вами гимн латинскими стихами и греческими, от меня ему посвященными. Ибо я ему не безведомый служитель, не новообращенный чтитель, не безблагодатный жрец, но давно его славлю красным словом в стихах и прозе. Так и нынче я воспою ему гимн на обоих языках, которому предпослал подобный же разговор латино-греческий, собеседники в котором суть Сабидий Север и Юлий Персий,504 мужи, по заслугам слывущие дружественнейшими и между собою, и к вам, и к общественной пользе; ученостью, красноречием, благодетельством оба они равны, и не скажешь, почестями ли они славней, спокойствием ли скромней, усердием ли сильней. Во всем между ними было согласие, в одном лишь соперничество и спор: кто из них больше любит Карфаген? Тут тягаются они до предельных сил, но никоему не дается победа. Рассудивши, что такой разговор и вам приятнее по слуху, и мне по складу, и богу по благоговейному посвящению, я в начале этого сочинения ввожу одного афинского моего соученика, который по-гречески расспрашивает Персия о том, о чем я вчера рассуждал перед вами в храме Эскулаповом, а потом постепенно присоединяю к ним Севера, который у меня говорит по-латыни. Персий тоже отлично мог бы это делать, но сегодня он перед вами будет аттикизировать.
19. Славный Асклепиад,505 меж перволучшими врачевателями, исключая единого Гиппократа, первейший, первый придумал, между прочим, и лечить больных вином, но подавая его в точно рассчитанное время; а в расчетах этих он был весьма искусен, внимательнейше следя за биением пульса, когда оно неравномерно или когда учащено. Сей-то муж, входя однажды в город из загородного своего жилища, увидел у порога города пышные погребальные приготовления,506 а вокруг великую толпу народа, сошедшегося на похороны, вида самого мрачного и в одеянии самом скорбном. Подошел он ближе, то ли чтобы полюбопытствовать, по обыкновению нрава своего, кто это такой, и не получив на вопрос ответа, то ли чтобы самому приметить в покойнике что-нибудь по своей науке. И впрямь, человеку этому, на носилках лежавшему и почти уже на костер возложенному, он стал решителем судьбы. Уже все члены несчастного ароматами были орошены, уже уста его благовонными умащениями увлажнены, уже он был омыт, уже последний путь ему зрелся открыт, как вдруг Асклепиад, зорчайше приметив в нем некоторые признаки, вновь и вновь прощупал тело покойника и уловил в нем таящуюся еще жизнь. Тотчас воскликнул он: «Жив этот человекI пусть же факелы отбросят, огни уберут, костер разберут, а погребальное угощение507 из гробницы в трапезную перенесут». Пошел ропот, иные говорили, что врачу надо верить, иные же над врачеванием даже смеялись. Наконец, несмотря на противодействие родственников — потому ли, что они веры к нему не имели, потому ли, что они наследство свое уже имели, — с трудом и усилием добился Асклепиад для мертвеца отсрочки, — и тогда, исторгнув его из рук погребателей, словно из-за порога преисподней, он перенес его домой, и тотчас воротил ему дыхание, и тотчас некими снадобьями пробудил скрывавшуюся в тайниках тела душу.
