(119) Если те философы, которые считают, что добродетель сама по себе ничто, а все, что нам кажется нравственным и похвальным, есть лишь красивые слова, пустое колебание воздуха, — если даже и они безотказно признают мудреца блаженным, то что же иное делать остальным философам, ведущим свое происхождение от Сократа и Платона? Среди них одни находят душевные блага главными, а телесные и внешние — второстепенными, другие вообще не считают их за блага, а говорят только о душе. (120) В споры об этом любил вмешиваться, словно почетный судья, Карнеад. «В самом деле, — рассуждал он, — то, что перипатетики считают благом, то стоики — удобством; и таким вещам, как богатство, доброе здоровье и проч., перипатетики придают такое же значение, как стоики, и поэтому если судить не по словам, а по сути, то и разноречия здесь быть не может. Что же касается других философов, то пусть они сами, сколько хотят, разбираются в этом вопросе; мне здесь важнее всего, что о счастливой жизни мудрецов голос философов говорит самым достойным образом».
(121) Но так как завтра нам пора уезжать, давайте сохраним в памяти беседы этих пяти дней. Я хочу даже записать их — могу ли я лучше использовать свой досуг, каков бы он ни был? — и послать моему Бруту эти новые пять книг, потому что это он не только подтолкнул, но и принудил меня заниматься философией. Насколько полезны эти занятия для других, не мне судить, для меня же это было среди обступивших меня невзгод и тягчайших горестей единственное облегчение в моей участи.
КАТОН СТАРШИЙ, ИЛИ О СТАРОСТИ
327
I. (1)
Тит мой,328 если тебе помогу и уменьшу заботу —
Ту, что мучит тебя и сжигает, запав тебе в сердце,
Как ты меня наградишь?
Ведь мне дозволено обратиться к тебе, Аттик, с теми же стихами, с какими к Фламинину обращается
Тот человек, что был небогат, но верности полон.
Впрочем, я хорошо знаю, что ты не станешь, подобно Фламинину,
Так терзать себя, Тит, и денно и нощно заботой.
Ведь я знаю твою умеренность и спокойствие духа и понимаю, что из Афин ты привез не только прозвище, но и мудрость и образованность. И все-таки я подозреваю, что и тебя немало волнуют те же обстоятельства, что и меня самого, — но тут найти утешение трудно, так что отложим это до лучших времен.
А теперь мне захотелось написать тебе кое-что о старости. (2) Я хочу облегчить это наше общее бремя и тебе и себе самому, — ведь старость наша либо уже наступила, либо, во всяком случае, приближается. Впрочем, я хорошо знаю, что и это бремя ты несешь и будешь нести спокойно и мудро, но все же, когда я хотел написать о старости, именно ты представился мне достойным этого дара, которым оба мы могли бы пользоваться сообща. Что до меня, то писать эту книгу было мне столь приятно, что не только все тяготы старости исчезли для меня, но и она сама предстала мне нетрудной и приятной. Следовательно, никакая хвала не воздаст должное философии, чьи заветы позволяют всякому, кто им следует, без тягот прожить весь свой век.
(3) Обо всем прочем я говорил уже немало и буду говорить еще не раз; но в этой книге, которую я посылаю тебе, речь идет о старости, и всю беседу я веду не от лица Тифона, как Аристон Кеосский329 (кого может убедить вымысел?), а от лица старика Марка Катона, чтобы придать своей речи большую убедительность. Рядом с ним я показываю Лелия и Сципиона: они дивятся тому, что Катон переносит старость так легко, а он отвечает им. Если покажется, что Катон рассуждает более учено, чем он обыкновенно рассуждал в своих книгах, то припиши это влиянию греческой литературы, которую он, как известно, усердно изучал в старости. Но не довольно ли этого? Ведь речь самого Катона разъяснит тебе все, что я думаю о старости.
II. (4) Сципион. Вместе с Гаем Лелием я часто изумляюсь, Марк Катон, твоей высокой и совершенной мудрости и более всего тому, что ни разу ты не дал почувствовать, как тебе тяжка старость, а меж тем большинству стариков она столь ненавистна, что они, по их словам, несут на себе бремя тяжелее Этны.
Катон. А по-моему, Сципион и Лелий, то, что вас изумляет, дело вовсе не трудное. У кого в душе нет ничего для благой и счастливой жизни, тем тяжек любой возраст; тому же, кто ищет всех благ в себе самом, не может показаться злом то, что основано на неизбежном законе природы, и это, в первую очередь, касается старости. Ведь достигнуть ее желают все, а достигнув, ее же винят. Таковы непоследовательность и несообразность неразумия! Старость, говорят глупцы, подкрадывается быстрее, чем они думали. Но, во-первых, кто заставлял их думать неверно? И право, разве же старость подкрадывается к молодости330 быстрее, чем молодость — к отрочеству? Во-вторых, разве старость на восьмисотом году жизни будет менее тяжкой, чем на восьмидесятом? Ибо когда годы уже истекли, то — какими бы долгими они ни были — никакому утешению не облегчить неразумной старости. (5) И вот, если вы склонны изумляться моей мудрости, — о, если бы она была достойна вашего о ней мнения и моего прозвища!331 — то мудр я лишь в том, что следую и повинуюсь природе, наилучшей нашей руководительнице, как бы божеству; ведь трудно поверить, чтобы она, правильно распределив прочие части нашей жизни, могла, подобно неискусному поэту, пренебречь последним действием. Ведь чем-то должно все кончаться и, подобно земным и древесным плодам, в свой срок достигнуть зрелости, увянуть и упасть. Мудрый должен переносить это спокойно. И право, что другое можно приравнять к сражению гигантов с богами, как не это сопротивление природе?
(6) Лелий. Но все-таки, я говорю также и от имени Сципиона, поскольку мы надеемся и, несомненно, хотим дожить до старости, нам будет очень по сердцу, если ты, Катон, заблаговременно нас научишь, как нам легче всего нести все увеличивающееся бремя лет.
Катон. Я сделаю это, Лелий, — тем более что, как ты говоришь, это будет по сердцу вам обоим.
Лелий. Конечно, мы хотим этого, если только тебе, Катон, прошедшему долгий путь, который предстоит и нам, не в тягость взглянуть на то, к чему ты пришел.
III. (7) Катон. Сделаю, что в моих силах, Лелий! Ведь я часто слышал жалобы своих ровесников (равные с равными, но старинной пословице, легко сходятся); так, консуляры Гай Салинатор и Спурий Альбин, можно сказать мои однолетки, не раз оплакивали и плотские наслаждения, которых они лишены и без которых для них жизнь не в жизнь, и пренебрежение тех, от кого они привыкли видеть почет. По мне, они винили не то, что следовало бы; будь в этом виновата старость, то же постигло бы и меня, и всех людей преклонного возраста; между тем я знаю многих, кто и на старость не жалуется, и освобождением от оков сластолюбия не тяготится, и пренебрежения родных не знает. Нет, причина подобных сетований — в собственном нраве, а не в возрасте; у стариков воздержных, уживчивых и добрых старость не тягостна, а заносчивый и неуживчивый нрав нетерпимы во всяком возрасте.
(8) Лелий. Верно, Катон! Но, быть может, кто-нибудь возразит, что тебе, ввиду твоего могущества, богатства и высокого положения, старость кажется более сносной, а это не может быть уделом многих.
Катон. Это, конечно, имеет кое-какое значение, Лелий, но это далеко не все. Так, Фемистокл, говорят, в споре с неким серифянином,332 утверждавшим, что тот блистает не своей славой, а славой отечества, ответил ему: «Клянусь Геркулесом, будь я серифянином, а ты афинянином, ни один из нас не прославился бы». Это же можно сказать и о старости: с одной стороны, при величайшей бедности старость даже для мудрого будет нелегка; с другой стороны, для неразумного она даже и при величайшем богатстве не может не быть тяжкой. (9) Поистине самое подходящее для старости оружие, Сципион и Лелий, — это науки и неустанное упражнение в доблестях, которые — если их чтили во всяком возрасте — в конце долгой и полной жизни приносят дивные плоды, и не только потому, что не покидают нас на исходе наших дней (хотя это главное), но и потому, что сознание честно прожитой жизни и воспоминание о многих добрых поступках отрадны.
IV. (10) В годы моей юности я любил как ровесника престарелого Квинта Максима333 — того, кем был возвращен нам Тарент; в этом муже степенность сочеталась с мягкостью, и старость не изменила его нрава. Впрочем, когда я с ним сблизился, он еще не был очень стар, но все-таки уже достиг пожилого возраста; ведь он впервые был консулом через год после моего рождения, и вместе с ним, в четвертое его консульство, я, совсем еще молодым солдатом, отправился под Капую, а через пять лет — под Тарент. Квестором я стал четыре года спустя — в год консульства Тудитана и Цетега, — тогда, когда он, уже в глубокой старости, поддерживал Цинциев закон334 о подарках и вознаграждениях. В весьма преклонном возрасте он вел войны как человек молодой и своей выдержкой противодействовал юношеской горячности Ганнибала, о чем превосходно написал наш друг Энний:
