ГЛАВА XLVI
ТРИНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
О тех, кто приносит пользу людямРассказ о том, как Айюб указал дорогу воруГЛАВА XLVIII
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
ГЛАВА L
ПЯТНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
О ты, что в радость плотскую влюблен,
Невежества вином ты упоен.
Ты бражничаешь, дух живой губя,
Разгул и днем и ночью у тебя.
В твоем нутре всегда кипит вино;
Не ты кричишь — в тебе кричит вино.
Как хум, гордынею вскипаешь ты,
Что ты ничтожен — забываешь ты.
Ты говоришь, но речь твоя гнусна;
Как пена, на губах твоих слюна.
Ты позабыл о жизненном вине,
Ты позабыл и о последнем дне.
Когда неумолимый Азраил
Придет — что скажешь ты, лишенный сил!
Об камень бы тебя, как хум, разбить,
В осколки мелкие бы раскрошить!
Разбить бы вдребезги тебя давно
И по земле разлить твое вино!
Чтоб кровь твоя во тьму земных глубин
Ушла и превратилась там в рубин.
Ты пьешь вино, едва блеснет рассвет;
Но близок час: за все ты дашь ответ.
Идут года… Беспутства устрашись,
От своего безумья отрекись!
Изверженный из общества людей,
Посмешище ты уличных детей.
Как только пьяный выйдет из ворот,
В него кидает грязью всякий сброд.
Покамест держит пиалу рука,
Он пьет. А выбравшись из кабака,
О притолку ударясь головой,
Ои падает — с распутанной чалмой.
И, в лужу грязи окуная пос,
Он на прохожих лает, словно пес.
Хоть кажется ему, что все пустяк,
Но в нем слабеют мышцы и костяк.
Тропу домой никак он не найдет;
Он хочет пить и грязь из лужи пьет.
Ограду увидав, ломает он;
Обломками в людей бросает он.
Толпа детей швыряет вслед ему
Камнями, волоча его чалму.
Он поминутно падает, потом
Из грязи подымается с трудом.
И снова падает, и вновь встает,
Пройдет два шага, снова упадет.
Лежит в грязи, не помня ничего;
И лижут псы блевотину его.
Проспавшись, в час рассветной тишины
Он вновь стучится в двери майханы.
Найти чалму не в состоянье он.
Он был с деньгами — денег он лишен,
Его богато вышитый халат,
Как саван с мертвеца, ворами снят.
Кинжал его украли дорогой.
В одной он туфле. Туфли, нет другой.
Подол его рубахи и штаны
Разорваны, и мокры, и грязны.
Шатаясь, он по улице бредет
И вновь домой дороги не найдет.
Всем телом от озноба он дрожит.
Его тошнит, и все ему мерзит.
По переулкам пыльным бродит он,
Своей калитки не находит он.
Все, что не взяли воры у него,
Ночная стража оберет с него.
Ночная стража всюду такова,
Худая про нее у нас молва.
Давно ль он был богат, красив, хорош?
Но посмотри — на что теперь похож!
Весь в ссадинах, в грязи и синяках,
Он бродит, наводя на встречных страх.
Бредет, горя от жажды, изнурен,
Из-за беспутства радости лишен.
Нет на душе веселья у него,
Мучительно похмелье у него.
Как могут люди так себя забыть?
Как могут люди так себя губить?
Причин безумья знать мне не дано.
Безумцы есть; но ясно мне одно, —
Что всякий сей пригубливатель чар
Ответит — я, мол, рэнд и каландар.
Но этот рэнд о совести забыл,
Ее в постыдном пьянстве истребил.
Что нам о строчкогоне надлежит
Сказать, коль он себя бессмертным чтит?
Палач, что без убийств не может жить,
И собственных детей готов убить.
На розы не глядит навозный жук,
Когда помета множество вокруг.
Но углежоги — лицами черны,
А нет на них за черноту вины.
Сова угрюма, но среди руин
Ей кажется, что и она — павлин.
От пьянства — гибель тела и ума,
Так сель ломает стены и дома.
Ужасно буйство ливневой воды;
Спасенье в бегстве от такой беды.
С разливом бедственным сравню вино,
Мужей могучих валит с ног оно.
Живое тело — это дом души,
Храм — где бессмертный свет горит в тиши.
Все сокрушает ливневый поток,
Ломает и лачугу и чертог.
А пьянство неумеренное — тьма,
Гасящая бессмертный свет ума.
Коль на свечу хоть капля попадет,
Дрожащий огонек свечи умрет.
Но диво — винопийца день за днем
Привык свой светоч заливать вином.
Не только жар в мангале потушить,
Способен ливень и маяк залить.
Плеснув воды на тлеющий сандал,
Ты видишь — жаркий уголь черным стал.
Кто веселить себя привык вином,
В мрак погружает свой духовный дом.
Скажи: вино — огонь, что создал бес,
И может сжечь посев семи небес.
О смертный, ты на плоть свою взгляни,
С сухой соломою ее сравни!
Страшись, не затевай с огнем игру,
Иль кучей пепла станешь на ветру.
Вино, огонь родящее в крови,
Огнем геенны адской назови.
Прозрачно, чисто, как вода, вино,
Коварным обольщением полно.
Оно играет искристо, маня
Пленительным сиянием огня.
Четыре свойства у огня того;
Печальна участь пленника его.
Четыре элемента существа
На том огне сгорают, как трава.
Сгорают тело, чувство, разум сам,
Сгорают честь, и вера, и ислам.
Того огня ничем не потушить
И никакой водою не залить.
Ведь ливнями шумящий небосвод
Им порожденных молний не зальет.
Вот так же бурный дождь апрельских гроз
Не может погасить сиянья роз.
Но в том светильник жизни не зачах,
Кто искренне раскается в слезах,
И только эти слезы, может быть,
Способны пламя ада потушить.
Слеза мольбы на желтизне щеки
ильней потока яростной реки.
Кто плачет, полон веры и любви,
Слезу его жемчужиной зови.
У плачущих в раскаянье людей
Слеза любая жемчуга ценней.
Кто кается на людях, тем не верь:
Прощения для них закрыта дверь.
Неискренен в раскаянии тот,
Кто руку на святой Коран кладет.
Не верь ни воплям, ни потоку слез
Того, кто кается, страшась угроз.
Кто предан истине всем существом,
Не волен тот в раскаянье своем.
В душе всегда хранит он божий страх
На трудных испытаниях путях.
Пусть — по незнанью — он в грехе живет,
Раскаянье само к нему придет.
Несовершенство чувствуя свое,
Он плачет, истребляя бытие.
И, грозный счет ведя делам своим,
Рыдает он — отчаяньем томим,
Но, милостью небесной огражден,
Как золото из тигля, выйдет он.
Свет красоты бессмертной возлюбя,
Откажется от самого себя.
И он в своем раскаянье найдет
Неисчерпаемый исток щедрот.
Сам человек — что может сделать он,
Коль силой высшею не одарен?
Без помощи таинственной ее —
Увы — ничто раскаянье твое.
Под вечным светом очищай себя!
От вечной тьмы оберегай себя.
Молись, чтоб совести твоей скала
Всегда несокрушимою была.
Ведь совершенный сердцем человек —
Гора неколебимая вовек.
Друг! Не своим желанием живи,
А волею божественной любви.
ГЛАВА LII
ШЕСТНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
ГЛАВА LIV
СЕМНАДЦАТАЯ БЕСЕДА
Когда апрель прекрасный наступил
И миру всю любовь свою явил,
Нам ветерок с нагорий и лугов
Принес благоухание цветов.
Он ветви гибкие плакучих ив
Шуметь заставил, до земли склонив.
Им подмести велел он пыль с земли,
А тучки землю поливать пришли.
Вот молнии сверкающий аркан
Весь облачный перепоясал стан.
Гром отгремел, весенний дождь прошел,
Рейхан благоухающий расцвел.
В саду, обильно политом, возник
Из черной почвы синий базилик.
И этот цвет полмира охватил,
Как сферу синюю цветник светил.
Росток рейхана, ростом как дитя,
Смеется, юной красотой блестя.
Весна, свое являя колдовство,
Готовит благовонье из него.
Покрылось поле травяным ковром,
Цветы рейхана — гурии на нем.
Раскрылись розы в свежести ночной,
Роса их льется розовой водой.
И дремлет, в сновиденья погружен,
Младенец — нераскрывшийся бутон.
Тюльпан в степи так весело плясал,
Что ветер шапку у него сорвал.
Цветы, как дети, вкруг зеркальных вод
В саду образовали хоровод.
И в пляске круговой они идут
И песенку «Гульходжа-Гуль» поют.[22]
И так же все похожи на детей
Травинки, обступившие ручей.
Как звезды на высоких небесах,
Цветы красуются на деревах.
И все живущие изумлены
Величием цветения весны.
Как будто не ряды дерев цветут,
А хороводы девушек идут,
Чтоб красоту их видели поля,
И горы, и холмы, и вся земля.
Дни эти — пир, и блеск, и торжество
В полях, в садах — цветущего всего.
Но несколько ночей и дней пройдет,
Наступит новый времени черед.
Когда возникнут завязи плодов,
Осыплет ветер лепестки цветов.
Зазеленеет на ветвях листва,
Заплещет, как стоустая молва.
Знамена бело-красные падут,
Зеленые знамена расцветут.
Шелка цветные сбрасывая, сад
В зеленый облачается халат;
Взамен жемчужин — изумруд блестит,
А вместо красных лалов — хризолит.
Цвет яблонь в стекловидных лепестках
Покрылся ржавчиной на всех ветвях.
И вот сквозной листвой блистает сад,
Как Хызр, надев зеленый свой халат.
Темнее ночь в тени его густой,
Его роса — родник воды живой.
Как молодая пери, скажешь ты,
Сад полон неги, томной красоты.
В зеленый шелк одеты все сады;
На шелке, вместо пуговиц, плоды.
Деревья — в пуговицах золотых,
В жемчужинах, в рубинах дорогих.
Плоды айвы, как золото, горят,
А яблоки — как жемчуг и гранат.
Инжир благоухает, словно мед,
И груши налились прозрачней сот.
Под кровлей виноградной, в знойный день,
Где зреют гроздья, — сладостная тень.
Я этот сад, что полн творящих сил,
С великим бы художником сравнил.
Он словно рай, блистающий в тиши,
Он словно жизнь разумная души.
Когда плоды садовник соберет,
Сад станет как беззвездный небосвод.
Торчат нагие ветви без плодов;
Он как жемчужница без жемчугов.
Прекрасный сад разграблен до конца,
Нет у него жемчужин для венца.
Усильем созданные жизни всей —
Плоды надежд оборваны с ветвей.
А ветви без плодов ты назови
Людьми, в чьем сердце нет живой любви.
Грусть каждой обнаженной ветви той
Сравнима лишь с душевной пустотой.
Мне кажется — болеют дерева:
Желтеет и чернеет их листва.
Желтея в муках, как меджнун больной,
Листву роняет ветка над водой.
Она согнулась, словно буква «даль»,
От безнадежности ее печаль.
С плакучих ив, как ливень медных стрел,
Под ветром вихорь листьев полетел.
Листва сама пожелкнуть не могла,
Ее печаль огнем своим сожгла.
Спалил листву, как пламя, листопад,
И только сучья черные торчат.
Листки последние — клочки парчи —
Декабрьский ветер оборвет в ночи.
Печален сад безлиственный, нагой…
Земля покрыта тлеющей листвой.
В долинах, защищенных гранью гор,
Кой-где желтеет лиственный убор.
Но и туда дыханье января
Доходит, разорение творя.
Стоят ряды деревьев, — о тоска! —
Как черные индийские войска.
Стоят деревья голы и черны,
Как толпы пленников обнажены.
Они скрипят и стонут на ветру
И, леденея, стынут поутру.
А листья, если в ворох их сгребут,
Лишь на костер для сторожа пойдут.
В ад превратился светлый райский сад;
Ад с ним в сравненье — райский вертоград.
Мне наших дней весна и листопад
Напоминают чем-то этот сад.
Ведь каждый человек, едва рожден,
Как бы сияньем утра озарен.
Сперва он, словно свежий куст в росту,
Где розы раскрываются в цвету,
Где лепестки, покрытые росой,
Бессмысленно полны сами собой.
О, как они милы! У них — с утра
До вечера — еда, питье, игра.
И вот он понемногу, день за днем,
Становится разумным существом.
Как свежий к солнцу тянется побег,
Так тянется, растет и человек.
И розы — девы лик сквозь тонкий дым,
Как солнце, возникает перед ним.
Нарциссы томные — ее глаза,
Так нежны, так скромны, но в них — гроза.
Ресницы — стрелы длинные у ней,
Туранский лук — изгиб ее бровей.
А взгляд — колдует, усыпляет он;
Верней — от глаз влюбленных гонит сон.
Ее ланиты — алым лепесткам
Подобные — способны сжечь ислам.
Она вино пригубит на пиру
И разум твой развеет на ветру.
Вино пылает на ее щеках,
Пот выступает на ее висках.
Где в мире жарче пламя, чем у ней,
Что от воды горит еще сильней?
Ее губа, пушком отенена,
И умерщвлять и оживлять вольна.
Так молодость блеснет и отцветет…
И понемногу зрелость настает.
Осыплет время лепестки цветов,
Наступит созревание плодов.
Отступит горьких заблужений тьма
Перед лучом бессмертного ума.
Хирман невежества, где мрак и стыд,
Разумный знанием испепелит.
Как древо плодоносное, свой век
Разумный украшает человек!
Коль знаниями овладеет он,
Безумье мира одолеет он.
Один всю жизнь исследует Коран,
Хоть он непостижим, как океан.
Другой ютится в келье, в медресе,
Чтоб воедино свесть хадисы все.
Что слава? Что награда за труды,
Когда с ветвей осыплются плоды?
Когда печали ураган дохнет
И стан твой, словно дерево, согнет.
И все твои желанья отгорят
И, словно листья с пальмы, облетят;
Услышишь ты беспечный смех детей
Над желтизной и дряхлостью твоей…
В прищуре век светильники очей
Завесишь ты завесами бровей.
Глаза от света яркого болят,
А брови их, как сторожа, хранят.
От света слепнущие и от слез,
Глаза тусклы, как медный купорос.
А если в полдень пред глазами ночь,
Стеклянными очками не помочь.
О посох старца! О согбенный стан!
Вы — ось Зенита и Меридиан!
Ларец жемчужный рта — без жемчугов;
Десна, как буква «син», но без зубцов.[23]
Рассыпаны все четки — до зерна,
Зубцов своих твердыня лишена.
Зато хребет являет становой
Все позвонки — дугою костяной.
Все угасает. Словно саван, бел,
На теле темный волос поседел.
Стан, словно «даль», деньми отягощен,
Земле прощальный отдает поклон.
В глубокой безнадежности тогда
Последних дней проходит череда,
Пока посланец смерти не придет
Освободить страдальца от забот.
И кто бы в этот мир ни приходил,
В свой срок из чаши сей глоток испил!
Душа, пригубив смертного вина,
Путем небытия уйдет — хмельна,
Забыв себя и мир земных страстей…
А где блуждает? — Нет о ней вестей.
Из чаши смерти всяк хлебнет в свой час,
И эта чаша не минует нас.
Что слезы перед гибельной чертой
О жизни, бесполезно прожитой?
Весь долгий день я спал, пока я жил…
Очнулся, вижу — вечер наступил;
Забыл свой труд; не помышлял о том,
Что поздно будет каяться потом.
Без пользы я растратил жизнь свою;
Не будет пользы, коль себя убью.
Живя беспутно, что я совершил?
Опомнился, но время упустил.
Остался краткий срок, а путь далек…
Все тяжко мне, как тягостный упрек.
Коль за грехи мои прощенья нет,
Что ждет меня? Увы! Спасенья нет!
Наш век на части разделен судьбой,
Все эти степени пройдет любой.
До десяти он в игры погружен,
До двадцати он миром опьянен.
У всех до тридцати, до сорока
Жизнь — это наслаждения река.
Всем в мире наслаждение дано;
И это было мне не суждено.
Коль к полувеку муж не умудрен,
То в шестьдесят пойдет он под уклон.
Достойный, ты и в семьдесят ходи,
А в восемьдесят у огня сиди.
Мудрец, и в девяносто ясен будь;
А во сто — собирайся в дальний путь.
Когда животной жизнью человек
Живет, он без следа пройдет свой век.
Ты жизни не желай себе такой,
Коль нет защиты неба над тобой!
Уйди от жизни низменных людей,
Она — не жизнь, но гибели страшней…
