Не успели глаза мои ополоснуться сном, не успела ночь разрешиться от бремени днем, гляжу: Абу Зейд по городу бродит, без цели как будто, а пользу находит — из уст он сыплет жемчужины слов и выдаивает щедрые струи даров. За труды мне судьба добычу послала, одинокой стреле двойника сыскала! И стал я как тень за ним ходить, на лету слова Абу Зейда ловить. Но вдруг на него лихорадка напала, на костях его мяса оставила мало, затянулась болезнь, унесла все силы и наше общение прекратила. Я не знал, куда от тоски мне деться, плакал я, как без матери плачет младенец. Тут слух прошел, что звезда его закатилась, когти гибели в тело его вцепились. Этот слух опечалил многих людей и привел к его дому добрых друзей:
В смущенье потупясь, печали полны,
От боли качаются, будто пьяны,
Льют ведрами слезы и волосы рвут,
Царапины горя на лицах видны.
Готовы и жизнь и богатство отдать
За друга, которому сердцем верны.
Говорит рассказчик:
— Горем охваченный, в толпе друзей я долго стоял у знакомых дверей, ожидая хороших ли, дурных ли вестей. Наша надежда казалась зыбкой, но сын Абу Зейда к нам вышел с улыбкой. И мы обступили его с расспросами, о друге своем забросали вопросами. Он сказал:
— Положение тяжким было, сильно его лихорадка била, здоровье она истощила вконец, на краю гибели был мой отец. Но теперь он очнулся, и силы его укрепил Аллах — возвращайтесь домой и отбросьте страх: вот-вот он встанет, начнет ходить и снова вином вас будет поить.
Можно ли радость друзей описать? Абу Зейда все хотят повидать! Сын вошел к отцу спросить для нас позволения и скоро вышел к нам с разрешением. Смотрим: хворь Абу Зейда иссушила, но красноречия не лишила — мы расселись, с него не спускаем глаз, а он говорит, бросив взор на нас:
— Вот что я сочинил сейчас:
Слава Аллаху — целителю,
Трепетных тварей хранителю!
Спас он меня, но когда-нибудь
Сдамся я року-губителю.
Рок мне отсрочку пожаловал,
Чтоб угодить Повелителю,
Но не под силу спасти меня
Даже вождю-покровителю[130],
Если придет мой последний час,
Ведомый судеб вершителю.
Близок, далек он — не все ль равно:
Счастья земному нет жителю —
Тяжкие беды влекут его
К смерти — надежды крушителю.
Говорит рассказчик:
— Пожелав, чтобы дни Абу Зейда продлились, а страх и болезни отдалились, решили мы встать, боясь его утомлять, но он сказал:
— Оставайтесь, пока светло, — от приятных слов на душе тепло. Беседа с вами меня исцелит, голод души моей утолит и радость притянет, словно магнит.
Мы перечить ему не стали, из сливок беседы долго масло сбивали, пока языки у нас не устали. Знойный день созрел, истомила жара, на полуденный отдых всем пора. Сказал Абу Зейд:
— Вижу, сон вам шеи склонил и глаза соблазнил. Он — могучий враг, побеждающий сразу, и жених, который не встретит отказа. Сам пророк нам в полдень велит отдыхать и шайтану не подражать[131].
Говорит рассказчик:
— Мы ослушаться слов его не могли: Абу Зейд улегся — и мы легли. И Аллах ударил нас по ушам и послал дремоту нашим глазам. Вышли мы из-под власти бытия земного, и попали мы в руки сна дневного. Проснулись, смотрим: жары уж нет, потускнел и состарился солнечный свет. Омовение мы поскорей совершили, оба долга сполна уплатили[132] и по домам разойтись решили.
А сын Абу Зейда — рядом с отцом (так похож — как будто одно лицо). Отец говорит ему:
— На гостей, сынок, посмотри: ведь угли голода их жгут изнутри. Вокруг «отца собрания»[133] ты их собери — двери радости голодному отвори. Предложи им отведать «сына теста»[134], румяного, как невеста. А «сыну теста» пошли в подкрепленье «разумного едока наслажденье» — козленка, зажаренного на углях, желанного гостя на всех пирах. А за ним пусть появится «отец вкуса» — острый и ароматный уксус. Пригласить и «помощницу трапезы» надо — без соли есть ли в пище отрада? И добудь — не забудь — «мастериц приправы» — зелень и пахучие травы. Подай сикбадж[135] — «господина пиров», — такого не пробовал сам Хосров[136]! А затем и харису[137] — «утеху стола», — чтоб беседа застольная веселее текла! И тащи джаузаб[138] — «госпожу наслажденья», — нападайте, друзья, на нее без стесненья! На закуску — хабис[139], «покой желудка», — он печаль разгоняет, как хорошая шутка. А к нему фалузадж[140], «угощенья венец», — кто посмеет сказать, что ты скупец? Но таз и кувшин подавать не спеши — пусть гости полакомятся от души! А когда все устанут и насытятся угощением и руку пожмут «отцу омовения»[141], пусть собрание обойдет «отец аромата»[142] — как у людей благородных, богатых.
Сын-ловкач все намеки отца уловил: он прекрасными яствами нас обносил и благовония вкруг нас курил. Вот стало солнце домой собираться, мы тоже подумали: пора прощаться, но решили вопрос Абу Зейду задать:
— Скажи, приходилось тебе видать, чтобы день начинался черным рассветом, а ночь озарялась радости светом?
Абу Зейд поклонился и не медлил с ответом:
Не горюй, что к тебе столь безжалостен рок:
Схлынет горе — настанет веселия срок.
Сколько раз ты видал: чуть подует самум[143],
А его уж сменяет насим[144]-ветерок.
Замечал ты, как туча уносится прочь,
Чтобы яростный ливень пролиться не мог,
И как тает несчастия дым без следа,
Словно пламя его поглощает песок.
Если вдруг загорится печали звезда,
Не кручинься — закат уж ее недалек.
Будешь страхом застигнут — крепись и терпи,
Знай, что время — могучий целитель тревог,
И несчетных, несметных даров ожидай,
Принимай их спокойно — ведь милостив бог!
Мы стихи его записали, Аллаху всевышнему хвалу воздали и простились, радуясь его исцелению, до краев наполненные его угощением.
Перевод А. Долининой
Мейяфарикинская макама
(двадцатая)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Однажды пустился я в путь неблизкий — в Мейяфарикин[145], город сирийский. Были со мною друзья мои верные, советчики не лицемерные, не спорщики в пустом разговоре, а те, кто делят с тобой и радость и горе, ничего в потемках души не таящие, товарищи настоящие — с ними ты точно в доме родном с матерью и с отцом. Когда мы верблюдов остановили и движенье отдыхом заменили, обещали верность друг другу хранить и на чужбине надежной опорой быть. Определили мы место сбора для ежедневного разговора, чтобы утром и вечером нам сходиться и новостями делиться. Вот как-то раз в нашем собранье привычном появился гость необычный: в речах своих был он смел, громко приветствовал нас, а голос его звенел, словно владел он чарами колдунов или вышел охотиться на львов. После приветствия он сказал:
Внемлите мне, ведь поученье это
Достойно вдохновения поэта.
Когда был молод, я знавал героя,
Пред кем смолкали всех врагов наветы.
Каким бывал он твердым в наступленье —
Шел не колеблясь и не звал запрета!
И, нападая, пробивая бреши,
Всю ночь он мог сражаться до рассвета!
Сдавались все противники, окрасив
Его копье кроваво-красным цветом.
Он брался одолеть любую крепость
С глухой стеной без малого просвета,
На приступ храбро шел — и не бывало,
Чтоб он хоть раз не выполнил обета.
Ах, сколько он провел ночей прекрасных,
Плащом веселой юности одетый!
Ласкал красавиц, и они ласкали,
Его любовной щедростью согреты.
Но год за годом сила иссякала,
И появились старости приметы:
Он жалким стал, совсем не мог подняться,
Друзья его рассеялись по свету,
С красавицами он давно расстался,
Не звал их и от них не ждал ответа.
Не помогли больному заклинанья,
Бессильны были всех врачей секреты.
Судьба сурова — не дает пощады,
Разит и жизнелюбца и аскета.
Лежит мертвец, одеждою прикрытый,
И даже савана бедняге нету!
Кончив, он зарыдал неукротимо — так горюет любящий о любимом. Когда же слезы перестали литься из его глаз и котел его горя погас, он сказал:
— О щедрости высшие образцы, для просителей милостивые отцы! Клянусь Аллахом, я не солгал, рассказал лишь то, что своими глазами видал. Если бы ветвь моя не увяла, если б туча моя хоть каплю дождя давала, я бы знал, как мне следует поступить, никого бы не стал просить. Но как взлетишь, если крыльев тебе не дано! О Аллах! Неужели быть неимущим грешно?!
Говорит рассказчик:
— И стали люди тихонько меж собой говорить — советоваться, как поступить, и шептаться, на что им решаться. Он подумал, что мы не желаем брать на себя никаких обязательств или потребуем у него доказательств, и сказал нам:
