Со мною отправился юноша, с виду униженный, судьбою обиженный, в ветхой одежде, а звался он Абу-л-Фатх Александриец. Мы решили сначала поискать еды и увидели недалеко от дороги печь, разожженную ветками гады[138], в которой пеклись лепешки. Александриец попросил у кого-то горсть соли, потом подошел к печке и сказал хлебопеку:
— Дай мне поближе подойти, я очень озяб в пути!
Протиснувшись к топке, он сразу стал рассказывать людям о своих невзгодах и бедствиях и об их печальных последствиях, сам же тихонько из-под полы в топку время от времени соль подсыпал, так что огонь от нее трещал и беспокойство у людей вызывал. Наконец хлебопек на него закричал:
— Подбери свой подол, бродяга паршивый, ты испортил нам хлеб своей одеждой грязной и вшивой!
Потом вытащил из печки две крайние лепешки и швырнул на пол. Абу-л-Фатх подобрал лепешки без лишних слов — и был таков.
Я поспешил за ним, восхищенный, его хитростью пораженный. Он сказал:
— Это неудивительно, ведь хитрость при бедности простительна. Потерпи ты еще немножко, право, я к этому хлебу добуду приправу.
Направился он к торговцу, где стояли рядком кувшины с кислым молоком, поклонился и о цене осведомился, потом попросил у торговца разрешения попробовать, и тот ответил:
— Попробуй!
Тогда Александриец опустил палец в кувшин, немного там поболтал, словно что-то потерянное искал, и сказал:
— Нет у меня с собой денег, чтоб заплатить, зато я могу тебе кровь пустить.
Торговец возмутился:
— Да изуродует Бог твое лицо! Ты что, цирюльник?
— Да.
Торговец начал его ругать, молоко из сосуда выливать, но Александриец закричал:
— Зачем? Лучше мне, чем шайтану отдать!
— Возьми, да не будет оно для тебя благословенно!
Мы с Абу-л-Фатхом уединились и хорошенько подкрепились, потом отправились дальше. На другой день пришли в какую-то деревню и попросили у людей чего-нибудь поесть. Тут один юноша прямиком бросился к себе в дом и принес нам большую миску, до краев полную кислым молоком. Миску мы потихоньку опустошили и хлеба у них попросили, но они отказались дать нам его бесплатно. Александриец сказал:
— Что ж вы так расщедрились на молоко и вам жаль поделиться хлеба куском?
Юноша объяснил:
— Да в чан с молоком у нас крыса упала и больше не выплывала. Когда путники есть попросят, им этого молока и выносят.
Александриец сказал:
— Все мы принадлежим Богу, — потом взял миску и разбил ее.
Юноша закричал:
— Смотрите, какой позор! Какой убыток! Какой разор!
Все у нас внутри содрогнулось, все в желудке перевернулось, и съеденное назад вернулось. Я сказал:
— Это нам расплата за вчерашнее!
Но Абу-л-Фатх Александриец продекламировал:
Поверь, тошноты не знают
Бесстыдного века братья.
И жир принимай, и кости,
Не шли никому проклятья:
Порою шелка наденешь,
Порою — рваное платье.
ЗВЕЗДОЧЕТСКАЯ МАКАМА
(тридцать седьмая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Проводил я ночь в благородной компании своих товарищей; мы в красноречии изощрялись, превзойти друг друга старались. Не успели мы кончить разговор, как услышали: кто-то стучится в наши ворота. Я спросил: «Кто там?» — и услышал в ответ:
— Ночи темной посланник, голода злого изгнанник. Он страдает и мучится, устала его верблюдица, и так далек его дом — пустыни бескрайние меж ним и его гнездом. Легка его тень, потому что много ему не надо: лепешка — достаточная награда. Кто из вас примет гостя?
Опережая друг друга, мы бросились открывать ворота, пришедшего наперебой приглашали, верблюдицу его расседлали и сказали:
— Добро пожаловать, гость дорогой, считай, что пришел ты к себе домой, друг желанный, родственник долгожданный!
Мы улыбались ему навстречу, приветствовали его, предложили ему то, чего он искал, и дали ему поесть, пока он не насытился, и стали беседовать с ним, пока он не разговорился. Тогда мы спросили:
— Где же взошла звезда, блеском нас ослепившая, откуда туча пришла, нас красноречием затопившая?
Он ответил:
— Прочность палки только зубами вы сможете испытать. Знайте, известен я тем, что умею по звездам гадать. С судьбою водил я дружбу, многое повидал, из ее столетий сок выжимал. Чтобы людей познать, я испытывал их — и толстых пробовал, и худых, испытал и чужбину, чтоб ощутить ее вкус. Едва какая-нибудь земля взор на меня бросала, как моя верблюдица глаз у нее вырывала[139]. Едва собиралась какая-нибудь компания, как я проникал в нее и привлекал внимание. На Востоке меня поминают, на Западе меня знают. Ни одного царя не найдется, на чьи ковры я бы не ступал, ни одного серьезного дела, чью завесу я бы не разрывал, и ни одна война не заканчивалась миром без моего участия. И благоденствием, и несчастием судьба меня угощала, то мрачный, то радостный лик свой ко мне обращала.
Превратности времени всегда меня мучили,
Сгибали мне спину их удары тяжелые.
Но вот я попал теперь в места благодатные,
Настанет для нас отныне время веселое.
Мы сказали:
— Бог сохранит твои уста, подобные речи произносившие! Прекрасен ты и племя, тебя породившее! Если заговоришь ты, следует всем замолчать, только речи твоей внимать. Где же место восхода твоего и место заката? Какая надежда манит тебя и зовет, какая цель гонит тебя вперед?
Он ответил:
— Йемен — мои родные края, дождь — надежда моя, гонит меня нищета, лихая нужда.
Мы предложили:
— Если бы ты остался в наших местах, ты разделил бы с нами нашу жизнь и все прочее. В твоих руках были бы все дожди, обильно здесь выпадающие, и ливни неиссякающие.
Он откликнулся:
— Столь просторен и щедр ваш двор, что друзей иных не нужно мне с этих пор. Но ваши дожди — вода, а вода не напоит жаждущих.
Мы спросили:
— А какие дожди напоят тебя досыта?
Он ответил:
— Халафский дождь.
Верблюдица, ты в Сиджистан поспеши,
Преграды, препоны в пути сокруши!
Ведь Халаф[140] — как море: к его берегам
Стекаются реки желаний души.
В Арджане дарами осыпят тебя,
Ты скромною просьбой людей не смеши!
Он славою Ибн ал-Амида[141] затмил,
Как всех бахилитов затмит корейшит[142]!
Говорит Иса ибн Хишам:
Он вышел, и, попрощавшись с ним, мы долго потом без него тосковали, о разлуке с ним горевали.
В один из облачных дней, когда мы сидели компанией, подобной нанизанным звездам Плеяд, вдруг видим: верблюды с грузом идут, и сменные — в поводу, и неожиданно от них к нам устремился некий человек. Мы спросили: «Кто там идет?» Смотрим — а это наш шейх-звездочет, гордый, не то что прежде, влачит подол богатой одежды. Мы бросились его обнимать и спросили:
— Что за тобою, о Исам[143]?
Он ответил:
— Верблюды, товарами нагруженные, и мулы, тюками отягощенные.
И продекламировал:
Пороки Халаф все отверг, сказал им твердо:
«Нет!» Все добродетели собрал, какие видел свет.
И жаждущие благ земных текут к нему толпой.
Он скажет каждому: «Бери!» — «Давай!» звучит в ответ.
Открыли славные дела свой ясный белый лик,
А Халаф — родинка на нем, предвестник их побед.
Я выкуплю своим отцом великого царя,
Чье мановение руки — спасение от бед.
Ты полагаешь, он таков по милости судьбы,
А я уверен: это он судьбе дает совет!
Говорит Иса ибн Хишам:
Мы просили Бога его сохранить и новые встречи с ним подарить. Звездочет провел у нас несколько дней, развлекая нас речью узорной своей, но о чем бы он с нами ни говорил — все за милости Халафа благодарил, и его красноречивые излияния восхваляли царевы благодеяния.
ХАЛАФСКАЯ МАКАМА
(тридцать восьмая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Когда на меня возложили управление Басрой, туда из столицы вниз по Тигру пришлось мне спуститься. На корабле был со мной юноша, казавшийся воплощением здоровья и красоты. Он обратился ко мне с такими словами:
— Хоть я неизвестен в дальних краях, но когда речь заходит о серьезных делах, я один равен тысяче, говорят, и могу заменить собой целый отряд. Я хотел бы слугой твоим доверенным стать и во всем тебе помогать, но для поддержки просьбы моей нет у меня благодетеля, покровителя и радетеля.
