Я ответил:
— Если хочешь спать, я не буду тебе мешать.
Улегся он, ноги протянул и словно бы сразу крепко уснул. Я же стоянку решил охранять и на локоть оперся, чтобы случайно не задремать. Но едва язык мой бездействовать стал, как и меня крепкий сон сковал.
Поднялся я с земляной постели, когда уже звезды ярко блестели. Абу Зейда рядом я не нашел, да и мой оседланный с ним ушел… Как Якуб[187] о сыне, я горевал и, словно Набига[188], в печали не спал. Я остаток ночи безмолвно сидел и с великой тоскою на звезды глядел. Все думал о том, как я вернусь, как я пешим домой доберусь. Когда улыбкой восток озарился, в пустынной степи верховой появился. Я несколько раз рукой ему махнул, давая знак, чтоб он ко мне свернул, но он пренебрег моим желаньем, усилив стократ мои страданья, — проехал важно в отдаленье, убив меня стрелою презренья. Но я поспешил за ним бегом: хотел, чтоб он взял меня вторым седоком. Его спесивость я стерпеть был готов, лишь бы вновь обрести желанный кров.
Устал я, но всадника все же догнал — что же при этом увидал: он сидит на моей верблюдице ходкой: моя потеря — его находка! Я тотчас с горба его столкнул и руку к уздечке протянул. И сказал:
— Хозяин этой верблюдицы — я. Я ищу ее, это — пропажа моя! Молоко, что из вымени ее бежит, и потомство — все мне принадлежит! Жадным, как Ашаб[189], не будь: только мне и себе затруднишь ты путь…
Но человек стал то нагло кричать, то унижаться, то наскакивать, то защищаться. Он то, как лев, на меня нападал, то, как собака, хвостом вилял.
Но тут Абу Зейд появился нежданно, яростью, как леопард, обуянный, все круша, словно ветер ураганный.
Аллахом клянусь, я не ждал добра: случится то, что случилось вчера — с ним явится новая беда, а он уйдет, не оставив следа. Я напомнил ему, что он днем обещал и как он ночью обет сдержал. Поспешил я задать прямой вопрос, что теперь он с собой мне принес: исправление бед или новый вред?
Абу Зейд ответил:
— Избави Аллах! Честь храню я в таких делах: кого я ранил, не добиваю, после бури ночной днем самума[190] не посылаю. Нет, я пришел тебе сказать, что о пропаже мне удалось разузнать и что правой рукой твоею хочу я стать.
И мигом ушло мое раздражение, поскольку исправилось положение. Абу Зейду я обо всем рассказал, на противника наглого указал. Абу Зейд на него, как лев на добычу, воззрился, словно острым копьем, взглядом в него вонзился и поклялся тем, кто утро на землю шлет, что бесстыжий с позором без добычи уйдет — и будет рад, что обратно дорогу найдет, а не то Абу Зейд своему копью даст крови упрямца напиться — заставит его детей и друзей слезами залиться. Бросил в испуге недавний седок к ногам верблюдицы поводок и прочь пустился, от нас убегая, на ходу от страха ветры пуская. Сказал Абу Зейд:
— Получай свое — поскорее взберись на нее. Можешь радоваться теперь: вернулась одна из двух потерь. Запомни мои слова: одно несчастье лучше, чем два…
Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:
— Я не знал: за коня Абу Зейда корить иль за верблюдицу благодарить? Сколько весит польза и сколько вред? Меж тем Абу Зейд приготовил ответ, как будто подслушал мои сомнения и угадал мое смущение. Он улыбнулся мне в утешение и такое сказал стихотворение:
Кротко терпишь ты меня,
Так не терпит и родня!
Огорчил тебя вчера —
Нынче радовать пора.
За добро вину прощай:
Не хвали, не упрекай!
Потом Абу Зейд добавил:
— Когда я гневный, ты только печальный; нам с тобой не сойтись — вот мой привет прощальный.
И пустил он коня моего вскачь. Что тут поделаешь? Плачь не плачь… Я на верблюдицу взобрался и до становища все же добрался после всех пережитых напастей — больших и маленьких несчастий.
Перевод В. Борисова
Васитская макама
(двадцать девятая)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Судьба жестокая, которая часто наши желания гасит, как-то раз против воли занесла меня в город Васит[191]. Город был мне совсем незнаком, не знал я, кого там встречу, найду ли приют и дом. Был я как рыба, выброшенная на берег морской, или как в черном локоне волос седой, когда счастье мое лицемерное и доля неверная привели меня в хан[192], где бывают приезжие из многих стран, люди разные — деловые и праздные. И двор и худжры[193] были в том хане чистые, а постояльцы — речистые. Это нравилось чужестранцам, и они подолгу здесь пребывали, даже тоску по родине забывали.
Я в худжре отдельной расположился — благо, хозяин не дорожился, — не пробыл там и минуты одной, как слышу вдруг голос за стеной:
— Подымайся, сынок: удача тебя ожидает и враг не подстерегает. Возьми с собой луноликую, белоликую, самого чистого происхождения, чья плоть истерзана до измождения: сначала завернута, потом раскрыта, заключена в тюрьму и побита, напоена́, потом воды лишена и в огне пылающем обожжена, и быстро беги к торговым рядам — как влюбленный бежит за красавицей по пятам — и сменяй свою спутницу на оплодотворяющего, приносящего пользу и вред причиняющего, кто печалить может и веселить, и грусть и радость в сердце вселить, вздох его огнем опаляет, плод его тьму озаряет, слова его внятны, приношенья приятны; если кто по нему ударит, он громы и молнии подарит, пламенем пышет, жаром в лохмотья дышит.
Говорит рассказчик:
— Когда речь за стеной умолкла, я выглянул поскорей; вижу: юноша стройный из соседних вышел дверей. Я оглядел его внимательным взглядом: никого с ним не было рядом. Как видно, в словах таилась загадка из тех, что умы смущают и любопытство в них возбуждают. Я пустился юношу догонять — очень хотелось мне смысл этих слов понять. А он поскакал, словно конь, бьющий землю копытом, и прилетел на рынок быстрее ифрита[194], рыскал он здесь и там по торговым рядам, наконец добрался запутанными путями до торговца кремнями, выбрал нужный ему кремешок, развязал мешок, лепешку оттуда достал и торговцу в обмен на кремень отдал.
Я был восхищен остроумием этих людей и красотою загадки и сразу увидел в них серуджийцев повадки. Тут я бросился в хан со всех ног, желая проверить, такой ли я меткий стрелок. Посмотрел и вижу — догадки мои верны: Абу Зейд сидит во дворе у стены. Были мы оба рады встрече нежданной, но постоянно желанной. После приветствий старик спросил:
— Почему же ты родину покинул? Она отвернулась от тебя или сам ты ее отринул?
Я ответил:
— Судьба ломала мне кости жестоко, и несправедливость лилась на меня потоком.
Он сказал:
— Клянусь тем, кто дождь низвел с облаков и украсил деревья гроздьями сладких плодов, искривились теперешние времена и враждебность повсюду видна. Не ищи состраданья в людских сердцах, один остался заступник — Аллах. Скажи мне правду, как ты покинул дом — богачом или жалким бедняком?
Я ответил:
— Рубашкой служил мне мрак ночной, а песню в пути пел мне желудок пустой. Абу Зейд опустил глаза и землю палкой стал ковырять — видно, раздумывал, дать мне в долг или зекат[195] для меня собрать. Внезапно он встрепенулся, словно учуял добычу или случай удачный ему подвернулся, и сказал:
— Хочу я тебя женить, чтобы с семьей породнить, которая раны твои исцелит и крылья твои вновь оперит.
Я ответил:
— Этим путем неплохо трудности разрешить бы, только скажи: какая же без калыма женитьба? Да и кто из племени благородного захочет в зятья бродягу безродного?
Он промолвил:
— Я буду посредником, на тебя укажу и им про тебя расскажу. Это такая семья — обычай их сломанное вправлять, пленника освобождать, родственника уважать, добрый совет принимать. Посватайся к ним сам Ибрахим ибн Адхам[196] или Джабала ибн Айхам[197], по пятьсот бы дирхемов[198] с них взяли, не более, из божьего страха, — столько, сколько платил за жен посланник Аллаха. Но не тревожься: с тебя не потребуют выкуп вперед и до развода дело у тебя не дойдет. Увидишь, я сам твоим сватом буду и все, что нужно для свадьбы, добуду, сватовством сосватаю неслыханным и нигде никогда не виданным.
Сказал аль-Харис ибн Хаммам:
— Обещаньем своим старик меня соблазнил, и, хоть невесту он от меня утаил, я сватовство ему поручил. И вот Абу Зейд принялся за дело, все в руках у него так и кипело; бегал он туда и сюда, наконец вернулся, сияя, громко господа нашего восхваляя, и сказал:
— Радуйся, больше тебе не надо судьбу упрекать и по крохам насущный хлеб собирать. Все уже будет в порядке скоро: мне поручено заключение брачного договора.
Он пошел угощение приготовлять и постояльцев хана на пир приглашать.
Когда натянула ночь шнуры своего шатра и всем, у кого есть двери, запирать их было пора, Абу Зейд кликнул клич гостям собираться. Все пришли, никто не хотел отказаться. Свидетели, гости — все построились в ряд и в ожидании перед Абу Зейдом стоят. А он достал астролябию и таблицы, чтоб в их изучение погрузиться. Гороскопы так долго он вычислял, что собравшийся люд стоя почти задремал. Я сказал ему:
