небрежно написал он. Право, лучше было бы воздержаться от столь неучтивых намеков.
Гэндзи так редко бывал у принцессы, что уехать сразу же казалось ему неудобным, и хотя он изнемогал от тревоги… Но вот пришел гонец с известием, что у госпожи Весенних покоев прервалось дыхание, и Гэндзи, забыв обо всем, в отчаянии бросился на Вторую линию. О, какой мрак царил в его душе! Возле дома на Второй линии до самой Большой дороги толпились и шумели люди. Из дома доносились рыдания и стоны, позволяющие предположить самое худшее. Не помня себя от горя, Гэндзи вошел в покои госпожи.
— Последние дни она чувствовала себя лучше — и вдруг совершенно неожиданно… — рыдали дамы. — О госпожа, возьмите и нас с собою! — тщетно взывали они, теряя рассудок.
Алтари для оградительных служб были уже разбиты, и монахи один за другим уходили, стеная. В покоях остались лишь те, кому было положено там находиться. «Значит, это и в самом деле конец», — понял Гэндзи. Горе его было беспредельно.
— Все же не исключено, что это лишь козни злых духов. Не следует раньше времени предаваться отчаянию. — Успокоив дам, Гэндзи позаботился о том, чтобы были даны новые, еще неслыханные обеты, и послал за самыми известными заклинателями:
— Даже если исчерпала она отмеренный ей жизненный срок, разве не может он продлиться? Ведь существует обет великого Фудо[63], задержите же ее хотя б на полгода!
И, окутанные черным дымом, словно от их голов поднимавшимся, заклинатели принялись за дело.
— О, взгляните на меня еще хоть раз! — взывал к госпоже Гэндзи. — Я никогда не прощу себе, что не был рядом с вами в последний миг!
Казалось, что и он вот-вот расстанется с этим миром. Нетрудно себе представить, в каком отчаянии были дамы! Но вот — уж не потому ли, что стенания Гэндзи дошли до самого Будды, — злой дух, упорно не покидавший тела больной в течение долгих лун, перешел наконец на маленькую девочку-посредника и разразился стонами и проклятиями, а к госпоже вернулась жизнь.
Гэндзи возрадовался, но одновременно содрогнулся от ужаса. Усмиренный молитвами дух заговорил, и вот что он сказал:
— Уходите, все уходите, оставьте меня с господином. О да, я хотела отомстить вам за все обиды, за все испытания, выпавшие мне на долю. Но, увидев, сколь велико ваше горе, поняв, что оно может стоить вам жизни, я сжалилась над вами и обнаружила себя. Так, я приняла иное обличье, но прежние чувства и теперь живы в моем сердце, они-то и привели меня сюда. И хотя я решила, что никогда не откроюсь вам… — Тут девочка зарыдала, и волосы упали ей на лицо.
Вглядевшись, Гэндзи узнал духа, уже являвшегося ему однажды, и снова содрогнулся от ужаса и отвращения. Стараясь предупредить новый взрыв ярости, он схватил девочку за руку:
— Но могу ли я верить? Я знаю, что иногда лисы и прочие злые твари в безумии своем порочат память ушедших. Откройте свое настоящее имя! Или напомните о чем-то, что известно мне одному. Тогда я поверю вам.
И дух ответил, рыдая:
— Давно уже я
В ином пребываю обличье.
Ты же ничуть
Не изменился, все так же
Смотришь, не узнавая…
О, как тяжко…
Дух рыдал, извергая проклятия, и все же — нельзя было не узнать… Гэндзи в ужасе отшатнулся. «Я не должен разрешать ей говорить», — подумал он.
— Оттуда, с небес, я видела, сколь много сделали вы для моей дочери, и признательность моя безгранична. Но разошлись теперь наши дороги, и даже судьба дочери больше не волнует меня. Единственное, что осталось от меня в мире, — это мои обиды. Я хорошо помню, как вы пренебрегали мной, когда я была жива, как отдалились от меня… Но труднее всего смириться с тем, что теперь, когда меня нет уже в этом мире, вы, беседуя с возлюбленной супругой своей, говорите обо мне как о дурной, недоброй женщине. А я-то надеялась, что вы простили меня и не позволяете другим порочить мое имя… Потому-то я и приняла это ужасное обличье и столь упорно преследовала вашу супругу. В моей душе нет ненависти к ней лично, но вы находитесь под надежной защитой высших сил, и к вам я не сумела приблизиться. О, вы были так далеко, что до меня долетали лишь еле внятные звуки вашего голоса. Умоляю, облегчите мои страдания. Все эти обряды, чтение сутр лишь усугубляют мои душевные муки. Мое тело объято пламенем, и я не слышу священных слов. О, как мне горько! Прошу вас, расскажите обо мне Государыне. Пусть не допускает в сердце свое ревности и злобы. Скажите, чтобы добродетельными поступками постаралась она облегчить бремя, отяготившее ее душу за годы, проведенные в Исэ. Ах, когда б вы знали, какое мучительное раскаяние терзает меня!
Она готова была продолжать, но Гэндзи показалось нелепым беседовать с духом, и он распорядился, чтобы девочку заперли, а госпожу потихоньку перенесли в другие покои.
Тем временем слух о кончине госпожи Мурасаки разнесся по миру, и у дома на Второй линии стали появляться гонцы с соболезнованиями. Право, не к добру…
В тот день весь двор отправился смотреть на возвращающуюся из Камо праздничную процессию, и многие узнали о происшедшем лишь на обратном пути.
— Какое несчастье! — сокрушались одни. — Кому же и жить, как не ей? Судьба всегда была к ней столь благосклонна, неужели в самом деле угас этот чудный свет? Наверное, поэтому и небо так потемнело — вот-вот польет дождь.
— Столь совершенные особы редко задерживаются надолго в этом мире, — возражали другие.
— Так, что «могло быть милее нам»? (311). Право, сказано словно о ней…
— Увы, слишком долгое благоденствие ей подобных кое для кого оборачивается порой жестокими муками.
— Уж теперь-то Третья принцесса займет в доме положение, приличное ее званию.
— Да, до сих пор она была лишена этого, бедняжка.
Среди возвращавшихся был и Уэмон-но ками, который, с трудом пережив вчерашний день, на сей раз все-таки поехал на праздник и взял с собой младших братьев своих — Садайбэна и Тосайсё. Он услыхал, о чем переговариваются люди, и сердце его тоскливо сжалось.
— «Да и что в нашем зыбком мире…» (312) — пробормотал Уэмон-но ками словно про себя и велел ехать на Вторую линию.
«А что, если слухи неверны? — подумал он. — Тогда соболезнования окажутся неуместными». Он сделал вид, что не имел иного намерения, кроме как по обыкновению своему справиться о здоровье госпожи. Но, увидев толпы рыдающих людей, понял: услышанное было правдой.
Приехал принц Сикибукё и, ничего перед собой не замечая, прошел во внутренние покои. До того ли ему было, чтобы передавать Гэндзи чьи-то соболезнования?
К Уэмон-но ками, поспешно вытирая слезы, вышел Удайсё.
— Что же произошло? — спрашивает Уэмон-но ками. — Люди говорят недоброе, но поверить в это невозможно. Удрученные долгой болезнью госпожи, мы пришли справиться о ее самочувствии.
— Состояние госпожи давно уже внушало опасения, — отвечает Удайсё. — И вот сегодня на рассвете прервалось ее дыхание. Говорят, всему виной злые духи. Я слышал, будто жизнь вернулась к ней, и многие уповают на лучшее. Однако надежда слишком слаба. О, как это тяжело!
Судя по всему, он много плакал, глаза его покраснели и опухли от слез. Потому ли, что Уэмон-но ками и сам в те дни пребывал в несколько необычном состоянии духа, или по какой другой причине, но только ему показалось странным, что Удайсё так печалится из-за своей мачехи, которую почти не знал.
Многие приходили справиться о здоровье госпожи, и Гэндзи сказал:
— Передайте всем, что состояние больной давно уже было тяжелым, сегодня же нам показалось, что дыхание ее прервалось, и дамы, придя в отчаяние, подняли весь этот шум. Сам я до сих пор не могу успокоиться, мысли мои расстроены, и свою благодарность за участие я выражу как-нибудь в другой раз. Надеюсь, меня извинят.
Уэмон-но ками, подавленный сознанием своей вины, вряд ли пришел бы в дом Гэндзи, когда б не стечение столь горестных обстоятельств. Он казался смущенным, в движениях его ощущались неловкость и принужденность, а ведь будь он чист душою…
Даже после того как жизнь вернулась к госпоже, Гэндзи долго не мог унять мучительного беспокойства и заказывал все новые и новые молебны. Миясудокоро и живая была ему неприятна, а уж в этом неожиданном, страшном обличье тем более. При одной мысли о ней он содрогался от ужаса. Даже заботы о Государыне-супруге не доставляли ему теперь отрады, и в конце концов, придя к выводу, что все женщины по природе своей греховны[64], Гэндзи проникся величайшим отвращением к миру. В том, что это была именно миясудокоро, он не сомневался, ибо кто, кроме нее, мог подслушать слова, произнесенные им однажды, когда они беседовали с госпожой наедине? Как тяжело было у него на душе! Госпожа упорствовала в своем желании стать монахиней, и, рассудив, что это и в самом деле может оказать на нее благотворное действие, Гэндзи разрешил ей подстричь волосы на темени и принять первые пять обетов[65].
