Тааббата Шарран
{7}
* * *
Не выстоишь, падешь, преград не поборов,
Когда не станешь сам хитрей своих врагов.
Но если ты готов к опасностям заране,—
Ты сможешь победить любое испытанье.
Пусть злобные враги бесчисленны, и все ж
Ты выход и тогда спасительный найдешь.
Я загнан был, как зверь, попавшийся в капкан,
Но я сказал врагам из племени лихьян:
«Вы черной гибели желаете взамен,
Как милость, предложить позорный, вечный плен?»
Мех с медом разорвав, чтоб от врагов спастись,
Я соскользнул легко с горы отвесной вниз.
Был смелый мой побег стремителен, внезапен,
Я даже избежал ушибов и царапин.
Ушел от смерти я, от самых страшных бед,—
И в изумленье смерть глядела мне вослед.
Так часто от врагов спасаюсь, невредим,
Их в ярость приводя бесстрашием своим.
* * *
Кто расскажет людям в назиданье,
С кем я встретился в Раха Битане?
С той, что злобным демоном была,
Что, как меч, пронзала, как стрела.
Я сказал: «Скитанья и тревоги —
Наш удел. Уйди с моей дороги».
И пришлось ей в сумраке ночном
Повстречаться с йеменским мечом.
Этот меч отточен был недаром,—
Он ее одним сразил ударом.
Вскрикнула она в последний раз.
Я сказал: «Лежи, не шевелясь!»
До зари прождал я, до рассвета,
Чтобы разглядеть созданье это.
Дикий образ предо мной возник:
Высунут раздвоенный язык,
Ноги верблюжонка, взор незрячий,
Тело пса и голова кошачья…
* * *
Друга и брата любимого я воспою —
Шамсу ибн Малику{8} песнь посвящаю мою.
Гордость моя: с ним всегда совещаются люди,
Гордость его, что я лихо держусь на верблюде…
К трудностям он и к лишеньям привык постоянным,
Вечно скитаясь по дальним, неведомым странам.
В мертвых пустынях, где только песок и гранит,
Грозным опасностям сам же навстречу спешит.
Он обгоняет гонцов урагана в дороге —
Вихря быстрее летит его конь быстроногий.
Если порой ему веки смежает дремота —
Сердце не спит, словно ждет постоянно чего-то.
Цели отчетливы, глаз безошибочно точен.
Крепкий, старинный клинок не напрасно отточен:
Меч обнажит — и враги уцелеют едва ли.
Смерть усмехается, зубы от радости скаля…
Вечно один, оставаться не любит на месте —
Бродит по миру, ведомый сверканьем созвездий.
* * *
Сулейма всем твердит насмешливо о том,
Что Сабит одряхлел, стал ветхим стариком.
Иль видела она, что обессилен Сабит,
Что прячется, как трус, когда враги кругом?
Быть может, видела, что он дрожит от страха,
Когда с воинственным сражается врагом?
Но нет — без всадников обратно скачут кони,
В пыли валяются сидевшие верхом!..
Люблю, как женщина в накидку меховую,
Во тьму закутаться в безлюдии ночном,
Пока не изорвет заря одежды ночи,
Пока повсюду мрак и все объято сном.
И забываюсь я в моем уединенье,
Обласкан и согрет пылающим костром.
И только пробудясь, вдруг вижу, потрясенный,
Что с черным демоном я ночь провел вдвоем…
* * *
«Не пара он тебе, — ей вся родня внушала,—
Ведь завтра же его сразит удар кинжала».
И нам не довелось соединить сердца —
Ей страшно было стать вдовою храбреца,
Решила, что любви и счастья недостоин
К врагам безжалостный, лихой и смелый воин,
Кто племенем любим, кто обнажает меч —
И головы врагов летят на землю с плеч,
Кто жадности лишен ненужной и недоброй,
Чья кожа смуглая обтягивает ребра.
Ночует иногда он в логове зверей,
Чтоб утром сделать их добычею своей.
От меткости его не убежать газели.
Его и хитростью враги не одолели.
Кто будет доверять врагам коварным, тот
В бою решающем, поверженный, падет.
И звери, чувствуя, как он неустрашим,
Всегда гордились бы товарищем таким.
Становится еще смелее и упрямей,
Когда один в степи он окружен врагами.
Но смерть не обмануть, — когда-нибудь и я
Сверканье вечного увижу острия…
* * *
Пусть он пал в долине горной Сала,—
Кровь героя даром не пропала.
Пусть ушел, расстался вдруг со всеми,
Но на мне его осталось бремя.
И сестры его любимый сын
Это бремя понесет один.
Я поник, застыл, оцепенев,
Но не страх во мне, а грозный гнев.
Злая весть затмила, прервала
Все иные мысли и дела.
Лишь его воинственная сила
Нас от бед спасала и хранила.
В стужу согревал, как солнце, нас,
В летний зной прохладой становясь.
Всем владея, тонок был и строен —
Щедрый человек и храбрый воин.
Лишь его спокойное бесстрашье
Защищало все кочевья наши.
Был как дождь для нивы, но, как лев
На врагов бросался, озверев.
Он любил наряд из пышной ткани.
Барсом грозным был на поле брани.
Горек одному, он для другого
Становился сладостью медовой.
Воевал и странствовал вдвоем
Только с крепким йеменским мечом.
Многие из нас ушли в ту ночь —
Тем, кто не вернулся, не помочь…
Прошлым стали, тенью незабвенной,
Словно отблеск молнии мгновенной.
Каждый был из павших отомщен:
Не щадили вражьих мы племен.
Недруги лежали в забытьи,—
Никому не удалось уйти.
Их сломило крепкое оружье.
На колени стали по-верблюжьи,—
Долго им не встать теперь с колен,
Ждет их казнь или позорный плен.
Дышат злом, разбоем не пресытясь,
Но сломит врагов отважный витязь.
Сколько раз копья стальное жало
Жажду мщенья кровью утоляло.
Прежде запрещалось пить вино,
Но теперь мы выпьем — все равно…
Напои же нас вином, Савад,
Чаши полные нас подбодрят.
Пусть хохочут жадные гиены,
Пусть терзают волки прах презренный,
Коршун старый, всякий хищный зверь —
Пусть они насытятся теперь.
* * *
Погиб мой бедный сын, но как, в какой стране?
О, если б рассказать могли об этом мне!
Сумел ли враг сплести коварных козней сеть
Или недуга сын не смог преодолеть?
Смерть всюду стережет того, кто тверд и смел,
А он, чего желал, всем овладеть сумел.
Он в жизни так легко преграды превозмог…
Но все кончается, когда наступит срок.
Чем горе утолю? Могильный страшен гнет —
Ответа никогда оттуда не придет.
Покинуть не дано ему загробный плен…
О смерть, верни его — меня возьми взамен.
{9}
* * *
Спешимся здесь, постоим над золою в печали,
В этих просторах недавно еще кочевали
Братья любимой, и след их былого жилья
Ветры вдоль дола песчаного не разбросали.
Мелкий, как перец, осыпал помет антилоп
Травы прибрежного луга, пустынные дали.
В час расставания слезы катились из глаз,
Словно мне дыни зеленой попробовать дали.
Спутники мне говорили: «Зачем так страдать?
Ты ведь мужчина, и слезы тебе не пристали».
Но у развалин мы разве надежду найдем?
Но облегченье от боли дает не слеза ли?
Помнится: Умм аль-Хувейрис ушла — я рыдал,
Также и Умм ар-Рабаб я оплакал в Масале.
Дикой гвоздикою дышит чуть свет ветерок,
Мускусом, помню, красавицы благоухали.
Слезы текут мне на грудь, не могу их сдержать,
Перевязь всю пропитали, блестят на кинжале.
Я вспоминаю сегодня счастливейший день,
Помнится, мы к Дарат Джульджуль{10} тогда подъезжали,
Там для красавиц верблюдицу я заколол,
После чего их самих оседлал на привале.
Двинулись в путь — потеснил я Унейзу, залез
К ней в паланкин, мы с верблюда едва не упали,
И закричала: «Что делаешь, Имруулькайс!
Ношу двойную верблюд мой осилит едва ли!»
Я отвечал ей: «Покрепче поводья держи!
Дай поцелую тебя, и забудем печали!»
Часто к возлюбленной я приходил в темноте,
Даже к беременной я пробирался ночами,
Юную мать целовал я в то время, когда
Плакал младенец грудной у нее за плечами.
Только однажды красотка отвергла меня —
Там, на песчаном холме, обожженном лучами.
Фатима, сжалься! Неужто покинешь меня?
Ласковей будь! Мне твое нестерпимо молчанье.
Лучше уж сердце мое от себя оторви,
Если не любишь и неотвратимо прощанье!
Мукой моею тщеславие тешишь свое,
Сердце твое на замке, ты владеешь ключами.
Ранишь слезами разбитое сердце мое,
Слезы острее, чем длинные стрелы в колчане.
Часто к возлюбленной я пробирался в шатер,
Полз мимо воинов, вооруженных мечами.
Стража и родичи, подстерегая меня,
В страхе молчали, а может быть, не замечали.
Помнится, — четками из разноцветных камней
Звезды Стожар над моей головою мерцали.
Вполз я к любимой за полог, она перед сном
Платье сняла и стояла в одном покрывале.
И зашептала: «Что надо тебе, отвечай?
Богом молю, уходи, чтобы нас не застали!»
Вышел я вон, и она поспешила за мной,
Шла, волочились одежды и след заметали.
Стойбище мы миновали, ушли за холмы
И очутились в ложбине, как в темном провале.
Нежные щеки ласкал я, прижалась она
Грудью ко мне, и браслеты ее забряцали.
Тело возлюбленной легкое, кожа, как шелк,
Грудь ее светлая, как серебро на зерцале.
Как описать несравненную девичью стать?
Стати такой вы нигде на земле не встречали!
Словно газель, за которой бежит сосунок,
Юное диво пугливо поводит очами
И озирается, словно газель, изогнув
Длинную шею, увешанную жемчугами.
А завитки смоляные на гладком виске
Ветви подобны густой, отягченной плодами.
Пышные косы закручены на голове,
Переплетаются косы тугими жгутами.
Стан у прелестницы гибкий, упругий, как хлыст,
Стройные стебли с ее не сравнятся ногами.
Нежится дева на ложе своем поутру,
Мускусом благоухает оно и цветами.
Руку протянет красотка — увенчана длань
Тонкими, как молодые побеги, перстами.
Лик ее светится, так озаряет во тьме
Келью монаха лампады дрожащее пламя.
Это на ложе простертое полудитя
Даже в суровом аскете разбудит желанье.
Смуглая кожа, как страусово яйцо,
Нежная, словно омыта в целительной бане.
Люди с годами трезвеют, а я не могу
Страсть превозмочь и поныне живу, как в тумане.
Скольких ретивых соперников я одолел,
Сколько оставил советов благих без вниманья!
Тьма с головой накрывала меня по ночам
Черной волной и готовила мне испытанья.
И припадала к земле, растянувшись, как зверь,
Длилась как будто с начала времен до скончанья.
Я говорил ей: «Рассейся! Рассвет недалек.
Хватит с тебя и того, что царишь ты ночами!»
Тьма не уходит. Мне кажется: звезды небес
К Язбуль-горе приторочены крепко лучами.
Даже Стожары взошли и недвижно стоят,
К скалам привязаны, словно ладьи на причале.
Утро встречаю, когда еще птиц не слыхать,
Лих мой скакун, даже ветры бы нас не догнали,
Смел он в атаке, уйдет от погони любой,
Скор, как валун, устремившийся с гор при обвале.
Длинная грива струится по шее гнедой,
Словно потоки дождя на скалистом увале.
О, как раскатисто ржет мой ретивый скакун,
Так закипает вода в котелке на мангале.
Прочие кони берут, спотыкаясь, подъем,
Мой же, как птица, летит на любом перевале.
Легкий наездник не сможет на нем усидеть,
Грузный и сесть на него согласится едва ли.
Кружится детский волчок, как стремительный смерч,—
Самые быстрые смерчи меня не догнали.
Волчья побежка и поступь лисы у него,
Стать антилопы и мышцы, подобные стали.
С крепкого крупа вдоль бедер до самой земли
Хвост шелковистый струится, как пряжа густая.
Снимешь седло — отшлифован, как жернов, хребет,
Как умащенная, шерстка лоснится гнедая.
Кровью пронзенной газели, как жидкою хной,
Вижу, окрашена грудь аргамака крутая.
Девушкам в черных накидках подобны стада
Черно-чепрачных газелей пустынного края.
Эти газели, как шарики порванных бус,
Вмиг рассыпаются, в страхе от нас убегая.
Задних мой конь обскакал, рвется он к вожаку,
Мечется стадо, как птиц всполошенная стая,
Мы без труда обгоняем степных антилоп,
В бешеной скачке одну за другой настигая.
Взора нельзя от коня моего оторвать,
Смотришь с любой стороны — красота колдовская!
Я на привале седла не снимаю с коня,
Ночью лежу, с быстроногого глаз не спуская.
Друг мой, ты вспышку заметил? Мгновенно, как взмах,
Туча ощерилась, молния блещет в оскале.
Может быть, это отшельники лампу зажгли,
Вспыхнул фитиль, только масло, видать, расплескали?
Между Узейбом и Дариджем сделав привал,
Вдаль мы глядели, где молнии в тучах сверкали,
Видели мы над Сатаром и Язбулем дождь,
Так же над Катаном дождь затуманивал дали.
А над Кутайфою дождь зарядил поутру,
Все затопило — терновник и ветки азалий,
Краешком туча задела вершину Капан,
Серны с лугов под укрытие скал поскакали.
Все до единой повалены пальмы в Тейма,
Только на кручах строения не пострадали.
Сабир-гора, словно шейх в полосатом плаще,
Гордо стояла в густом дождевом покрывале.
Утром казалось: холмы — как ряды веретен;
Их обмотав буреломом, потоки стекали.
Волны свой груз уносили в низины, в пески,
Мерно качались они, как верблюды с тюками.
Птицы так весело пели, как будто с утра
Пили вино, а не влагу, застывшую в яме.
Трупы животных вечерний усеяли дол,
Словно растенья, что вырваны вместе с корнями.
* * *
Узнал я сегодня так много печали и зла —
Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.
Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной
Ты стал стариком — голова совершенно бела.
Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,
Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…»
А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,
Доступные только могучей отваге орла.
* * *
Предчувствуя, что наш конец неотвратим,
Предаться похоти и пьянству мы спешим.
Волкам подобны мы — но злее и упрямей,—
И насекомыми бываем, и червями…
Довольно, может быть, хулы, укоров, брани?
Я тоже не лишен ни опыта, ни знаний.
С корнями всей земли мои сплетались жилы,
Но смерть меня везде недаром сторожила:
Похитить молодость она уже сумела,
И скоро в вечной тьме мое исчезнет тело…
Я много воевал и странствовал, и я же
Верблюдов вел в степи, где двигались миражи.
А разве за врагом я не стремился вслед
По верному пути успехов и побед?
Не я ль завоевал и славу и величье?
Могла бы вся земля моею стать добычей.
И вот стремлюсь теперь к добыче лишь одной
И жажду одного: вернуться в край родной.
* * *
Я, словно девушку и светлую весну,
Когда-то прославлял кровавую войну.
Но ужас я познал теперь ее господства —
О, ведьма старая, что держит всех в плену,
Что хочет нравиться и скрыть свое уродство,
И отвратительную прячет седину…
* * *
И снова дождь! Опять, стекая с крыш,
Ты монотонно каплями стучишь.
И ящерица ловкая сквозь грязь
Легко скользит, куда-то торопясь.
Чехлом дождя деревья все накрыты,
Как головы отрубленные чьи-то.
Струится дождь, уныл и непрерывен,
И, наконец, свирепый хлынул ливень.
С востока налетел внезапный шквал,
И ветер южный вдруг забушевал.
Но, гнев излив и душу отведя,
Стал затихать — и нет уже дождя.
* * *
Мой ум созвучьем рифм излишне перегружен,
Их рой, как саранча, назойлив и ненужен.
Ты гонишь саранчу, которой окружен,
Однако кое-что возьмешь себе на ужин…
Так камни тусклых рифм выбрасывая вон,
Бесценных несколько я отберу жемчужин.
* * *
{11}
