Тут Абу Зейд приостановился, поток славословий его прекратился, а люди смутились и испугались, что на этом все речи его оборвались. И так печально вздохнул старик, словно час расплаты его настиг, будто грозные мстители перед ним очутились или львиные когти в тело его вонзились. Потом продолжал:
— О жители Басры, вы знамениты своими деяниями, многознанием и благодеяниями! Я, увы, не таков — и кто меня знает, тот поймет, что меня терзает. Но худший из наших знакомых тот, кто знанье о нас против нас повернет… А кто не знает меня и хочет узнать, от того я не буду правду скрывать: и в Тихаме и в Неджде[369] я бывал, и Йемен и Сирию проезжал, по пустыне ходил, по морю плыл, и ночью и днем в путь выходил. Средь людей оседлых я в Серудже родился, но всю свою жизнь в седле находился. Во многих делах я был сноровистым: укрощал коней норовистых, в ущелья узкие проникал, запертые замки открывал, в схватки и стычки не раз вступал, умел я и камень растопить и скалу в куски раскрошить.
Спросите вы Запад и Восток, того, кто низок, и того, кто высок, спросите всадников отряды, спросите людей в бедуинских нарядах, у бродячих рассказчиков обо мне узнайте, купцов и шейхов попытайте: скажут они, сколько я дорог прошагал, сколько покровов разрывал, каким опасностям подвергался, в какие битвы бросался, скольких умных людей мне удалось обмануть, к каким проделкам нащупать путь, сколько раз я противился злой судьбе, сколько львов победил в неравной борьбе, сколько парящих с небес спускал, сколько тайн заклинаньем своим прояснял. И хитрость моя так гранила камень, что и в нем загорался щедрости пламень…
Но сочный побег давно засох, седым стал черный висок. Лицо в морщинах, как старый бурдюк, тело согнулось, словно высохший сук. Плащ моей молодости давно истрепался, лишь раскаянья груз на мне остался. Все ясней я вижу своей жизни огрехи и кое-как латаю прорехи. Давно мне известно из рук самых верных и сведений достоверных, что господа нашего всевидящий глаз каждый день неустанно смотрит на нас, что в битве молитва для нас полезнее, чем боевое оружье железное.
Во весь опор я верблюда гнал — и вот пред вами теперь предстал, но подношений не жду и не ждал: теперь я из тех, кто ищет лишь для души покоя и пищи. Я не прошу милости вашей дождем пролиться — лишь молю вас Аллаху обо мне помолиться, за меня перед ним заступиться, чтоб я мог с покаянием к нему возвратиться. Всевышний молитвы людские приемлет, всепрощающий он — и раскаянью рабов своих внемлет.
Затем Абу Зейд продекламировал:
За грехи я у бога прощенья прошу —
Преступил я в долах своих чести межу:
Надвигалась ли ночь, или день наступал —
Я, заблудший, в пучину порока вступал.
О, как часто я слушался низких страстей,
Соблазнял и обманывал честных людей.
Я в погоне за выгодой совесть терял —
Быть греховным ослушником не уставал.
Сколько я сотворил омерзительных дел,
Не желал ослушанью поставить предел.
О, когда бы ничтожным и жалким я был,
Непокорства не ведал и зла не творил!
Лучше трупом безгласным в могиле лежать,
Чем запреты Аллаха всю жизнь нарушать.
Как я грешен, о боже, помилуй меня
И прощенье даруй, за грехи не кляня!
Продолжал рассказчик:
— И каждый усердно за старца Аллаха молил, а старец к небу свой взор устремил — его волнение охватило, и взгляд его слеза замутила. И вдруг он воскликнул так:
— О Аллах великий, я вижу твой знак! Молитве ты, всепрощающий, внял — и с души пелену сомнений снял. Вы, жители Басры, подарили мне избавление, от божьего гнева спасение — вы достойны высокого награждения!
Тут басрийцы радость свою проявили — чем могли, раскаявшегося одарили. Абу Зейд принимал их подношения, не скупясь на благодарения. Затем с возвышенья спустился, со слушателями простился и пошел, направляясь к реке, а я за ним следовал невдалеке. И вскоре мы уединились, от глаза чужого освободились. Я сказал ему:
— Ты вел себя странно на этот раз. Или ты каялся не напоказ?
Абу Зейд ответил:
— Клянусь тем, кто тайны людские знает и прегрешения прощает, чудо свершилось в моей судьбе: Аллах внял басрийцев твоих мольбе.
Я призвал к нему божье благоволение и попросил подробного объяснения.
Абу Зейд молвил с просветленным лицом:
— Клянусь я твоим отцом, был я обманщиком и лицемером, но, покаявшись, стал для грешных примером. Благо тому, кто сердца к себе привлекает, горе тому, кто проклятьем их наполняет.
Абу Зейд попрощался и удалился, но с того дня шип сомнений в сердце мое вонзился: мне хотелось правду о старце узнать, но никто не мог ни слова о нем сказать. Караванщиков я напрасно пытал, у странников о нем узнавал, но вестей не слышал о нем никаких, словно спрашивал я у скал глухих. И вот после долгих промедлений, огорчений и сокрушений я встретил однажды караван, идущий из очень далеких стран. Спросил я у путников незамедлительно, что они видели в пути удивительного.
И караванщики сказали:
— Мы видали событие чрезвычайное, явление необычайное, никакое чудо с ним не сравнится — ни зоркая Зарка[370], ни феникс-птица!
Я в нетерпении попросил у них разъяснения. И путники продолжали:
— Мы Серудж проезжали после того, как город покинули византийцы, и видели Абу Зейда, знаменитого серуджийца. Был он в плащ шерстяной одет[371] и вел себя словно подвижник-аскет. На молитве он предстоял как имам…
Перебив, я вскричал:
— Неужели то был герой макам?!
Они сказали:
— Теперь это муж благочестивый, праведник, всеми чтимый…
С тех пор стал я случай искать, чтоб вновь Абу Зейда повидать. И вот, снарядившись в путь, я отбыл в Серудж, чтоб на старца взглянуть. И очутился я с ним рядом, в час, когда он был занят священным обрядом: у михраба[372] в мечети он стоял и пред толпой молитву читал. Он был в шерстяную абу одет, которой было не меньше ста лет. При виде старца я страх испытал, как тот, кто в логово льва попал: на лице Абу Зейда я увидел искреннее смирение — и долго не мог унять волнения.
Когда он кончил молитву читать и четки перебирать, он кивнул мне, ничего не сказав, ни о нынешних, ни о прошлых делах вопроса не задав, и так прилежно и рьяно вновь принялся за чтенье Корана, что я позавидовал его усердию в достижении божьего милосердия. Абу Зейд беспрестанно поклоны бил — всецело Аллаху покорным был, падал ниц и снова поднимался, в пояс кланялся и выпрямлялся, на колени старательно опускался — предписаниям Аллаха повиновался и с вечерней молитвой лишь под утро расстался. Потом Абу Зейд в свой дом меня пригласил и пищей простою угостил. Затем в молельню он удалился и, с Аллахом беседуя, там находился до тех пор, пока не взошла заря, благочестивцу отдых даря. Завершая молитву, он богу хвалу воздал, покойную позу на ложе принял и такие стихи нараспев сказал:
Перестань навсегда о весне вспоминать,
О разлуке с любимыми горько вздыхать.
И стоянки весенние брось навещать —
То, что было, ушло, не воротится вспять.
Ты оплакивать должен прошедшие дни,
Что на жизненном свитке ты сам зачернил:
На свои прегрешенья ты честно взгляни,
Поразмысли о том, как ужасны они.
Сколько буйных ночей ты в разгуле провел,
Сколько мерзостных хитростей ты изобрел!
Ты позорные речи в застолиях вел,
В упоении к ложу разврата ты шел.
Сколько раз ты от правды к неправде бежал,
Сколько раз ты грехом свою честь унижал.
Как бездумно ты клятвы свои нарушал
И забавы раскаянью предпочитал!
Ты Аллаха сердил ослушаньем своим,
Непокорностью ты похвалялся пред ним,
Не боялся того, кто, неслышим, незрим,
Счет ведет недостойным поступкам твоим.
Милость господа ты отвергал столько раз,
Словно рухлядь, отбрасывал божий приказ!
Не дрожал ты, услышав божественный глас,
И греховный огонь в тебе долго не гас.
Как безумный, ты низким страстям потакал,
Ты к обману привык и бессовестно лгал,
Обещанья Аллаху ты щедро давал,
Только слова ни разу, увы, не сдержал.
Так надень покаяния платье скорей
И горючие слезы потоком пролей —
Пока ты не дошел до конца своих дней,
Пока тлеет огонь бренной жизни твоей!
Перед богом склонись, признаваясь в грехах,
Ведь прибежище грешного — только Аллах.
Страсти прежние вытеснит праведный страх.
Твой надежный советчик в делах и словах.
О, доколе ты будешь сбиваться с пути?!
Оглянись! Сколько лет ты успел провести,
Не пытаясь заблудшую душу спасти,
Чтобы милость Аллаха навек обрести.
Иль не видишь — подкралась к тебе седина,
В волосах прочертила дороги она,
А когда покрывает висок белизна —
Впереди уже близко могила видна.
Ты постыдных желаний, душа, сторонись,
Быть покорной Аллаху упорно стремись,
Будь правдивой и добрых советов держись,
О своей чистоте неустанно пекись.
В жизни предков себе поученье найди,
Мысли мудрые их наизусть затверди
И внезапной кончины безропотно жди,
Страх пред нею храня постоянно в груди.
Без оглядки ты двигайся правым путем.
Помни: к смерти мы быстро по жизни идем
И пристанище завтра себе обретем
В доме темном, глубоком, холодном, пустом.
Да, ужасен могилы безвыходный плен,
Той обители мрачной, где царствует тлен.
Это келья в три локтя без окон, без стен.
И великий и малый — там каждый презрен.
Чередой непрерывною люди идут
К этим кельям унылым, что каждого ждут.
Здесь находят они свой последний приют,
Но с собою сюда ничего не возьмут.
Все равно, будь ты глуп или будь ты умен,
Неимущ иль богатством, как царь, наделен,
Ты от участи этой не будешь спасен:
Час настанет — ты будешь в земле погребен,
А потом, в День тяжелый, толпой поведут
Всех усопших к Аллаху, вершащему суд,
И слуга и хозяин окажутся тут,
И владыка и раб — все по зову придут.
И того, кто всю жизнь в божьем страхе живет,
В Судный день награжденье великое ждет:
Ведь ему не грозит за проступки расчет —
В сад блаженства в тот день он по праву войдет.
Но потерпит урон, кто людей угнетал,
Справедливость топтал и добро попирал
Или ради корысти войну разжигал, —
О расплате не думал, расчета не ждал.
О Аллах, упованья к тебе возношу,
У тебя одного я защиты прошу.
С содроганьем на прежнюю жизнь я гляжу —
И сурово себя за ошибки сужу.
Пожалей, о господь мой, раба своего!
Согрешил он, но чтит он тебя одного,
Слезы льет он потоком — прости ты его!
Милосердней тебя в мире нет никого!
Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:
