— Это первый, кто следы жилья воспевал[3], «когда еще птицы спали»[4], вставал и все стати коня своего описал. Ради прибыли не сочинял он стихов, ради выгоды не нанизывал слов. Превзошел он тех, кто из хитрости развязывал свой язык, и тех, кто из алчности пальцы свои на пастбище выпускать привык.
— А что ты скажешь о Набиге[5]?
— Этот крепко ругает, когда разозлится, пышно хвалит, когда к награде стремится, и просит прощенья, когда боится, а если выстрелит, то всегда попадает в цель.
— А что ты скажешь о Зухейре[6]?
— Зухейр расплавляет свои стихи, а стихи расплавляют сердце его; когда он зовет к себе слова, отвечает ему волшебство.
— А что ты скажешь про Тарафу[7]?
— Он для поэзии — и вода и глина; рифм у него — и гора и долина. Но рок суровый слишком рано Тарафу погубил, и казну свою он не опустошил.
— А что ты скажешь о Джарире[8] и Фараздаке[9], кому из них принадлежит пальма первенства?
— У Джарира стихи отделаны тоньше и смысла в них больше, зато стихи у Фараздака покрепче сбиты, потуже свиты, побогаче расшиты. У Джарира острее сатира, племя свое искусно он восхваляет, военные доблести его прославляет. Но у Фараздака есть над ним превосходство: племя свое восхваляя, он превозносит его благородство. Джарир, когда женщин воспевает, пламя страсти в сердцах разжигает, когда бранит — в порошок стирает, когда восславляет — превозвышает. А Фараздак бахвальством любого затмит и того унизит, кого презрит, в описаниях же языка своего не щадит.
— А что ты скажешь о поэтах новых и старых?
— У старых поэтов слова благороднее, мысли их полноводнее, а у новых выражения изощреннее и ткань стихов утонченнее.
Мы спросили:
— Не хочешь ли нам стихи свои прочитать и что-нибудь о себе рассказать?
Он ответил:
— Получайте и то и другое сразу!
И продекламировал:
Ты видишь, друг, что я хожу в лохмотьях
И горечь горя от судьбы вкушаю,
Обиду на нее ношу с собою
И злые беды каждый день встречаю.
Восхода Сириуса[10] жду смиренно —
Я нынче только о тепле мечтаю!
А был когда-то я богат и знатен
И в середине сиживал, не с краю!
Затмил бы я и Дария с Хосровом,
Шатры веселья всюду разбивая.
Но вот блага в несчастья превратились —
Судьба перевернулась, мной играя.
Остались мне одни воспоминанья,
Грызут они, дразня и донимая.
Увы, в Самарре[11] бедная старушка
И дети в Босре[12] ждут меня, рыдая.
Когда бы не они — я счеты с жизнью
Покончил бы, раскаянья не зная!
Говорит Иса ибн Хишам:
Дал я ему дирхем, что под руку подвернулся; он взял, спиною к нам повернулся и пошел, а я ему вслед смотрел — все вспомнить хотел: знаком он мне или не знаком, наконец узнал я его с трудом и воскликнул:
— Александриец, клянусь Богом! Он покинул нас газеленком малым, а вернулся взрослым и возмужалым.
Тут я за ним побежал, догнал, за рукав удержал и сказал:
— Ты ли это, Абу-л-Фатх? Не тебя ли взрастили мы своими руками, не ты ли юность провел меж нами? Скажи-ка, что это у тебя за старушка в Самарре?
Он засмеялся в ответ и сказал:
Пойми, что время наше лживо,
Не поддавайся заблуждениям
И от судьбы не жди подарка —
Вращайся с ней ее вращением!
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Случилось мне быть в Багдаде во время сбора фиников, и я решил на рынок сходить — самых лучших себе закупить. Отошел недалеко и вижу: у торговца разложено много спелых плодов, разных сортов, без счета рядов. Взял я себе из каждого ряда отборнейшие, из каждого сорта отменнейшие, скинул плащ, покупку свою сложил, концы завязал и закрепил. Вдруг вижу — прямо передо мной нищий с протянутой рукой. Его голова покрывалом обвита, а лицо концом покрывала стыдливо прикрыто. При нем была целая куча детей: кто постарше — его за подол держал, а кто поменьше — из-под мышек торчал. Отец же, выбиваясь из сил, на пропитанье просил, крича таким громким голосом, что дыбом вставали волосы:
Ах, мне бы горсти две ячменной каши
Или кусочек черствого лаваша,
Хоть капельку прокисшей простокваши,
Чтоб не текли потоком слюни наши.
Ужель подошвы зря дорогу пашут?
О Боже, дай испить достатка чашу!
Пускай завязки щедрости развяжет
Рука того, кто милость нам окажет,
И если он благой пример покажет —
О чести рода своего расскажет.
Он тот, кто нас успехом опояшет
И жизнь нам сохранит под сенью вашей!
Говорит Иса ибн Хишам:
Я вынул из кошелька кое-что и дал ему. Он сказал:
Ты, оказавший мне благодеянье!
Храни о том стыдливое молчанье,
Лишь Господу открой свои деянья!
Тебя б я наградил без колебанья,
Но мой достаток — слезы да стенанья.
От Бога ты получишь воздаянье!
Говорит Иса ибн Хишам:
Я сказал ему, указывая на кошелек:
— Там кое-что еще осталось. Кто ты — мне откроешь, что в нем — получишь.
Он сдвинул покрывало с лица — и оказалось, клянусь Богом, что это наш шейх Абу-л-Фатх Александриец! Я сказал:
— Ну и ну! Какой же ты хитрец!
А он ответил стихами:
Всю жизнь в обмане проводи
И людям головы дурачь!
Судьба на месте не стоит,
И я несусь за нею вскачь:
То сам ей горе причиню,
То стану жертвой неудач.
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Торговля тканями привела меня в Балх. Был я тогда молодостью ублажен, беззаботностью ублаготворен, богатством украшен и считал главной своей заботой жеребенка мысли себе подчинить или самые редкостные слова в силки свои уловить, и ничья беседа и голос ничей мне тогда не казались красивей моих речей.
Когда же наша разлука с Балхом готова была натянуть свой лук, вошел к нам некий юноша — одежда его услаждала взгляд, борода окаймляла ровных жемчужин ряд, а с чистотой его взора не могли соперничать ни Тигр, ни Евфрат. Подошел он ко мне и хвалу произнес, а я в ответ еще больше его превознес. Затем он спросил:
— В путешествие собираешься?
Я ответил:
— Да, клянусь Богом.
Он сказал:
— Пусть плодородной будет земля, к которой ты стремленьем приник, и пусть в пути не заблудится твой проводник. Когда же ты отправляешься?
— Завтра утром.
— Пусть после разлуки утро подарит встречу, когда я сулящую счастье птицу примечу. А куда ты собираешься?
— На родину.
— Да прибудешь ты благополучно на родину и будешь там пребывать в дородности. А когда ты вернешься?
— На будущий год.
— Пусть скорее покрывало пути твоего свернется и нитка его не оборвется. А как далеко простирается твоя щедрость?
— Как ты захочешь.
Он попросил:
— Если в этом пути Бог избавит тебя от смерти и от недуга, привези мне врага в обличье доброго друга, что к роду желтых себя причисляет, к неверию призывает, танцем на пальцах забавляет, бремя долгов облегчает. Этот двуликий лицемер сияет, как солнце, хоть ничтожен его размер.
Говорит Иса ибн Хишам:
Я понял, что он имеет в виду динар, и сказал ему:
— Он будет за речи твои награжденьем, а другой получишь при моем возвращенье.
Тут юноша продекламировал:
Ты дал мне больше, чем ожидал я,
Ведь руки добрые не скупятся.
Пусть мощь твоя всюду пустит корни,
А ветви щедрости укрепятся!
Как тяжко бремя — просить подачки
И в унижении побираться!
Твои дары велики. За ними
Не могут просьбы мои угнаться.
О пусть подольше судьба и слава
Твоим содействием насладятся!
Я дал ему динар и спросил:
— Какая же почва вырастила этот превосходный талант?
Он ответил:
— Племя курейш[13] меня вскормило и своим благородством подготовило для меня почву в напоенной влагой мекканской долине.
И тут один из присутствующих воскликнул:
— А ведь ты Абу-л-Фатх Александриец! Не тебя ли я видел на рынке в Багдаде? Помнится, ты не остался в накладе: листочки с просьбами ты раздавал[14] и богатую дань со всех собирал.
