отвечает дама.
Ничего особенного в ее песне не было, но, произнесенная к месту, тихим голосом, она показалась Удайсё чрезвычайно трогательной. Он снова обратился к принцессе, и она передала через Косёсё:
— Моя жизнь — словно страшный сон. Как только я хоть немного приду в себя, я не премину выразить вам свою признательность…
«О, как она жестока!»— вздохнул Удайсё и отправился домой.
В небе ярко сияла тринадцатидневная луна, и даже на Темной горе, горе Огура, были ясно видны тропинки. Путь Удайсё лежал мимо дома на Первой линии. За последнее время дом пришел в еще большее запустение, юго-западная часть стены была разрушена. Заглянув в пролом, он увидел, что решетки повсюду опущены, в саду ни души и только ручьи сверкают в лунном сиянии, напоминая о прежних днях, полных блеска и веселья…
— Знакомые лица
Не отражаются больше
В старом пруду.
Одна лишь луна осенняя
Охраняет эту обитель…—
проговорил Удайсё, ни к кому не обращаясь.
Вернувшись домой, он долго еще любовался луной, и к далеким небесам стремилась его душа.
— Прежде с ним такого не бывало,— недоумевали дамы.— Кто мог предугадать?
Госпожа была встревожена не на шутку. «Похоже, что господин совсем потерял голову,— думала она.— Ему всегда служили образцом обитательницы дома на Шестой линии, привыкшие жить в мире и согласии со своими соперницами. Возможно, по сравнению с ними я кажусь ему невеликодушной, нечуткой… Право же, это несправедливо. Когда б меня с первых дней супружества не приучали к иному, я вряд ли приняла бы случившееся так близко к сердцу, да и для других не было бы такой неожиданностью… Но ведь все, и в первую очередь отец мой и братья, почитали Удайсё образцовым супругом и радовались моему счастью. И теперь, после стольких лет совместной жизни… Какой позор!»
Рассвет был уже близок, а супруги сидели, отвернувшись друг от друга, и молча вздыхали. Не дожидаясь, пока рассеется утренний туман, Удайсё по обыкновению своему принялся писать письмо принцессе.
Госпожа была возмущена, но на этот раз уже не пыталась завладеть письмом. Удайсё писал довольно долго, затем, отложив кисть, тихонько произнес вслух песню. Госпоже удалось кое-что уловить.
«Как я узнаю,
Что миг наступил желанный?
Ты велела мне ждать,
Пока не разгонит утро
Виденья мучительных снов.
С вершины Оно падает… (344)»— вот что написал Удайсё. Затем, сворачивая письмо, долго еще повторял: «На что наконец решиться?» (344).
Призвав слугу, он вручил ему свое послание.
«Если б я могла увидеть ответ!— вздохнула госпожа.— Хотелось бы знать, что их связывает?»
Солнце стояло совсем высоко, когда гонец вернулся из Оно. Рукой Косёсё на листке темно-лиловой бумаги было начертано всего несколько строк. Сообщая, что пока ничего добиться не удалось, Косёсё заключала свое послание следующими словами:
«А вот что написала как-то госпожа на полях присланного Вами письма. Из жалости к Вам я решилась выкрасть его…»
В самом деле, в письмо были вложены исписанные клочки бумаги. «Значит, принцесса все-таки прочла мое письмо!» — обрадовался Удайсё. Право же, он мог бы и не проявлять своей радости так открыто!
Несвязные на первый взгляд обрывки фраз сложились в такую песню:
«Ни ночью, ни днем
Не смолкают мои рыданья.
Вниз по склону Оно
Водопад стремится безмолвно,
Бесконечен поток моих слез» (344).
Рядом были небрежно начертаны строки из печальных старинных песен. Почерк поражал удивительным изяществом.
Какими безумцами прежде казались Удайсё люди, потерявшие голову от любовной страсти, с каким пренебрежением отворачивался он от них! Мог ли он вообразить, что когда-нибудь сам будет томиться от нестерпимой тоски? «Непостижимо! — думал Удайсё, тщетно пытаясь вернуть утраченное хладнокровие.— Отчего с такой неодолимой силой влечется к ней мое сердце?»
Разумеется, по миру очень скоро пошли слухи и дошли до дома на Шестой линии. Гэндзи всегда гордился сыном, да и можно ли было не гордиться им? Удайсё считался образцом благонравия, рассудительности, до сих пор его имя ни разу не становилось предметом пересудов. К тому же достоинства сына до некоторой степени искупали былые заблуждения отца. Весть о неожиданном увлечении Удайсё раздосадовала Гэндзи, тем более что он хорошо понимал, сколь несчастные последствия может иметь эта страсть. Нельзя было забывать и о родственных связях. Что скажет, к примеру, Вышедший в отставку министр? Впрочем, вряд ли Удайсё не сознавал этого сам. Невозможно избежать того, что предопределено, так не лучше ли воздержаться от разговоров на столь щекотливую тему? И Гэндзи лишь печалился и вздыхал, сочувствуя обеим женщинам. Размышляя о прошлом и о грядущем, он нередко говорил госпоже Мурасаки, что подобные слухи вселяют в его сердце тревогу за ее будущее. Что станется с ней, когда его не будет рядом?
«Неужели он собирается оставить меня одну?— покраснев, подумала госпожа.— Право, есть ли на свете существа несчастнее женщин? Они живут замкнуто, хороня на дне души каждый свой порыв, каждое чувство, делая вид, будто их пониманию недоступна красота вещей, будто их не волнует ни трогательное, ни забавное. Где отыскать им средство приблизиться к тем радостям, которые скрашивают человеческую жизнь, что способно отвлечь их от унылых мыслей о тщете мирских упований? Можно, разумеется, убедить себя в том, что женщины просто слишком никчемны, что редко кому из них удается проникнуть в душу вещей, но тогда становится жаль их попечительных родителей… Не бессмысленно ли вечно таить в глубине души чувства, в ней зарождающиеся, подобно принцу Бессловесному[102], о котором так часто рассказывают монахи в невеселых своих притчах? Стоит ли упорно молчать, даже если понимаешь, что хорошо, а что дурно? Как научиться всегда и во всем соблюдать должную меру?»
Несомненно, мысли госпожи прежде всего устремлялись к малолетней Первой принцессе.
Однажды, когда Удайсё был в доме на Шестой линии, Гэндзи, воспользовавшись случаем, решил выведать, что у него на душе.
— Я слышал, что срок скорби по миясудокоро уже кончился,— говорит он.— Да, думаешь — вчера-сегодня, а на самом деле проходят целых три года[103]… Увы, мир слишком печален… Стоит ли цепляться за жизнь, если она подобна росе, упавшей вечером на травы? Я давно уже собираюсь принять постриг, но, увы… Вот и живу, словно не ведая печалей…
— Так, даже людям, которым, казалось бы, нечем дорожить в этой жизни, бывает трудно отречься от мира,— отвечает Удайсё.— Можете ли вы вообразить, что я почувствовал, узнав, что подготовкой поминальных служб занимается один правитель Ямато? Увы, отсутствие у женщин надежного покровителя ощущается не столько при жизни, сколько после смерти.
— Наверное, и Государь-монах изволил прислать соболезнования?— спрашивает Гэндзи.— Как тяжело должно быть теперь Второй принцессе! В последние годы мне чаще обычного приходилось слышать о покойной миясудокоро, похоже, что это была весьма достойная особа. Весь мир оплакивает ее. К сожалению, люди, которым следовало бы жить, часто уходят раньше других. Для Государя-монаха ее кончина, несомненно, была тяжелым ударом. К тому же Вторую принцессу он всегда любил почти так же, как Третью. Она, должно быть, весьма миловидна…
— Мне трудно об этом судить,— отвечает Удайсё.— Ее мать истинно обладала многочисленными достоинствами. Не могу сказать, что мы были коротко знакомы, но мне случалось иногда беседовать с ней, и я имел возможность оценить ее прекрасные душевные качества.
Таким образом, ему удалось довольно ловко уйти от разговора о принцессе. «Нелепо предостерегать человека, который и сам все понимает,—подумал Гэндзи.— Стоит ли докучать ему советами, которыми он и не подумает воспользоваться?» И он не стал ничего говорить.
Удайсё принимал большое участие в подготовке поминальных служб. Разумеется, слухи об этом сразу же распространились по миру и достигли ушей Вышедшего в отставку министра. Он был поражен и, как это ни печально, во всем обвинил принцессу!
Сыновья министра, связанные с покойной миясудокоро давними узами, тоже присутствовали на молебнах, а сам министр прислал роскошные дары для монахов. Люди соперничали друг с другом в проявлении щедрости, и поминальные дни были отмечены таким великолепием, что казалось, будто скончался кто-то из самых влиятельных сановников.
Принцесса решила навсегда остаться в Оно, но кто-то сообщил о том Государю-монаху, и он воспротивился.
— Вы ни в коем случае не должны этого делать,— заявил он.— То, что позволительно простой женщине, не подобает дочери Государя. Она не вправе произвольно располагать своей участью, связывая себя с тем или иным человеком. Однако женщине, не имеющей надежного покровителя, не следует отворачиваться от мира, ибо это может иметь обратные последствия. Вы и оглянуться не успеете, как впадете в заблуждение, ваше имя подхватит молва, и в конце концов вы окажетесь опозоренной в глазах всего света, погубите свое благополучие в этом мире и воздвигнете непреодолимые преграды на своем будущем пути. Вскоре после моего отречения от мира в монашеское платье облачилась ваша младшая сестра. У людей может создаться впечатление, что род наш угасает. Я понимаю, что все это не должно волновать человека, разорвавшего связи с миром, но мне больно смотреть, как мои дети оспаривают друг у друга право первому пойти по этой стезе. О нет, тот, кто спешит отвернуться от мира потому лишь, что жизнь стала ему тягостна и ненавистна, редко обретает душевный покой, скорее наоборот. Прошу вас, не торопитесь, обдумайте все как следует и тогда…
