Вдруг вижу, передо мной столпились монахи в белых рясах и какие-то люди, похожие на миномуси — «червячка в соломенном плаще». Отбивают земные поклоны, встают, опять стукаются лбами и ничуть не хотят посторониться.
Право, меня взяла такая досада, что я готова была бы, если б могла, сбить их с ног и смести в сторону!
Вот повсюду так!
Знатных вельмож сопровождает множество слуг, они разгоняют докучную толпу перед покоями своих господ, но людям, не столь высоко стоящим, вроде меня, нелегко навести порядок. Казалось бы, пора привыкнуть, но все же неприятно лишний раз в этом убедиться.
Становится не по себе, словно хорошо начищенная шпилька для волос упала в кучу мусора.
305. Нередко случается, что придворная дама…
Нередко случается, что придворная дама должна попросить у кого-нибудь экипаж, чтобы прибыть во дворец или уехать из него достойным образом.
Владелец экипажа с самым любезным видом говорит, что готов услужить, но погонщик гонит быка быстрее обычного, громко покрикивая и больно стегая его бичом. У дамы от страха душа расстается с телом…
Скороходы с недовольным видом торопят погонщика:
— Скорей, скорей, понукай быка, а то и к ночи не вернемся!
Должно быть, хозяин дал экипаж крайне неохотно, и дама мысленно говорит себе, что больше никогда в жизни не обратится и нему с просьбой.
Не таков асон На̀рито. В любое время, хоть поздней ночью, хоть ранним утром, он готов предоставить даме свой экипаж без малейшей тени неудовольствия. Слуги его отлично вышколены.
Если Нарито, путешествуя ночью, заметит, что экипаж какой-нибудь дамы застрял в глубокой колее и погонщик не в силах вытащить его, сердится и бранится, он не преминет послать своих людей, чтоб те подхлестнули быка и освободили экипаж.
А тем более он любезен и предупредителен, если надо помочь знакомой даме. Тут он с особой заботой наставляет своих слуг.
Спустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась.
Добавлю только несколько строк.
Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит.
Кое-что в ней сказано уж слишком откровенно и может, к сожалению, причинить обиду людям. Опасаясь этого, я прятала мои записки, но против моего желания и ведома они попали в руки других людей и получили огласку.
Вот как я начала писать их.
Однажды его светлость Корэтика, бывший тогда министром двора, принес императрице кипу тетрадей.
— Что мне делать с ними? — недоумевала государыня. — Для государя уже целиком скопировали «Исторические записки».
— А мне бы они пригодились для моих сокровенных записок у изголовья, — сказала я.
— Хорошо, бери их себе, — милостиво согласилась императрица.
Так я получила в дар целую гору превосходной бумаги. Казалось, ей конца не будет, и я писала на ней, пока не извела последний листок, о том о сем, — словом, обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках.
Но больше всего я повествую в моей книге о том любопытном и удивительном, чем богат наш мир, и о людях, которых считаю замечательными.
Говорю я здесь и о стихах, веду рассказ о деревьях и травах, птицах и насекомых, свободно, как хочу, и пусть люди осуждают меня: «Это обмануло наши ожидания. Уж слишком мелко…»
Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства?
И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: «Это прекрасно!» Я была изумлена.
А собственно говоря, чему здесь удивляться?
Многие любят хвалить то, что другие находят плохим, и, наоборот, умаляют то, чем обычно восхищаются. Вот истинная подоплека лестных суждений!
Только и могу сказать: жаль, что книга моя увидела свет.
Тюдзё Левой гвардии Цунэфуса,[399] в бытность свою правителем провинции Исэ̀, навестил меня в моем доме.
Циновку, поставленную на краю веранды, придвинули к гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги. Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам.
Японская писательница Сэй Сёнагон родилась около 996 года, жила в первой половине XI века. Настоящее имя этой придворной дамы неизвестно. Она принадлежала к роду Киёвара, ее отец происходил из провинциальной чиновничьей аристократии и был известным поэтом и ученым. В 26 лет Сэй Сёнагон по настоянию и протекции отца поступила в свиту императрицы Тэйси и оставалась на службе почти десять лет. Известны ее романтические отношения с придворными среднего ранга и правителями провинций. Позднее, оказавшись в центре дворцовых интриг, она была вынуждена покинуть дворец. О последних годах жизни Сэй Сёнагон достоверных сведений нет. Есть предположение, что в конце жизни она очень нуждалась; по другим сведениям, постриглась в монахини. Широкую известность в японской и мировой литературе ей принесли «Записки у изголовья» («Макура-но со̀си») — свыше 300 дневниковых миниатюр. Среди них — анекдоты, новеллы, стихи, психологические этюды, зарисовки природы, живые и нередко юмористические описания частной жизни. В них приводится много народных преданий и поверий. «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон положили начало жанру «дзуйхицу» (эссе) в японской литературе.
Текст, положенный в основу перевода (см. предисловие), содержит в себе 318 основных данов, — в русском переводе исключены 20 данов, не имеющие интереса для читателя. После 296-го дана (согласно нашей нумерации) следует приложение, куда японские редакторы включили даны из разных сохранившихся списков, место которых в книге не могло быть с точностью установлено, и эпилог. Нами переведены все наиболее интересные фрагменты, за исключением отрывочных заметок, видимо, входивших некогда в состав других данов.
Хороши первая луна… — В старой Японии был принят лунный календарь.
Новый год. — Согласно лунному календарю, переходящая дата. Приходится на конец января — середину февраля по современному календарю. Справлялся с большим торжеством, как праздник весны и обновления.
В седьмой день года… — Семь считалось магическим числом. В седьмой день года во дворце устраивали «Праздник молодых трав» и шествие «Белых коней». Оба эти ритуала, заимствованные из Китая, имели магическое значение. Семь трав (петрушку, пастушью сумку, хвощ и др.) варили вместе с рисом и подносили императору. Считалось, что это кушанье отгоняет злых духов, насылающих болезни, и отведавший его целый год будет невредим.
Шествие «Белых коней». — Согласно старинным поверьям, конь обладает защитной магической силой. Перед императором проводили белых коней. Число их (трижды семь) тоже имело мистическое значение. Телохранители эскорта, парадно одетые и вооруженные луком и стрелами, белили свои лица согласно придворному обычаю.
Ворота, крытые кровлей, стояли на столбах, соединенных внизу поперечным брусом. Экипаж знатного человека представлял собой род арбы на двух больших колесах. Плетеный кузов, богато украшенный, даже раззолоченный, привязывался к дрогам, по бокам иногда устраивались окна. Сзади и спереди кузов был открыт, но шторы и занавеси закрывали сидящих от посторонних глаз. В экипаж впрягали быка, рядом шел погонщик, полагался также эскорт слуг и скороходов. У дворцовых ворот быка распрягали, слуги вкатывали экипаж во двор и опускали оглобли на особую подставку. Дамы, приехавшие посмотреть на какое-либо зрелище, следили за ним, не выходя из экипажа.
Дворец охраняли три гвардейских полка: личная охрана, императорский эскорт и дворцовая стража. Каждый полк делился на два отряда: Левый (т. е. первый) и Правый (т. е. второй). Здесь идет речь о гвардии, охраняющей ворота.
Девять врат (коконоэ̀) — метафорическое название (китайского происхождения) для всей огороженной стенами запретной, территории, где жил император, а также для столицы: «Как в вышине девять небес, так девять врат ведут в чертог Сына неба». Дворцовая территория вмещала в себя комплекс правительственных учреждений (дайда̀йри), в центре был расположен собственно дворцовый ансамбль (да̀йри).
В этот день знатным дамам жаловались дары от государя, фрейлин возводили в более высокий ранг.
