Эпосы, легенды и сказания - Две монахини и блудодей

– Отец наш, не надо пытать, я и так все объясню. Эти монахини пришли в нашу обитель вчера. Они сказали, что им нанесена какая-то обида, и попросили приюта на день или два. Я по неосторожности разрешила им остаться. Об их прелюбодействе я знать ничего не знала. А это, – она показала на Цюй-фэя, – это моя ученица, она только недавно постриглась и никогда прежде даже не видела -этих монахинь. О своих бесстыдных проделках, подрывающих основы буддийской веры, они мне ничего не сказали. Знай я об этом, я бы сама пришла с жалобою и, уж конечно, не стала бы прятать их у себя. Я твердо уповаю, что справедливейший наш отец во всем разберется и отпустит меня с миром.

Уездный начальник признал ее слова убедительными.

– Говоришь-то ты складно, да только на сердце у тебя совсем не то, что на языке! – засмеялся он и велел Ляо-юань стать на прежнее место.

Тут же последовал приказ палачам: обеим монахиням – по пятьдесят палок, послушницам из восточного придела – по тридцать, обоим прислужникам – по двадцать. Спины и бока наказуемых обратились в кровавое месиво, и кровь их залила место расправы. Затем начальник уезда собственноручно начертал приговор: монахинь Цзин-чжэнь и Кун-чжао за прелюбодеяние и смертоубийство, в согласии с законом, обезглавить; послушниц из восточного двора продать в казенные веселые заведения, а перед тем бить палками – по восьмидесяти ударов каждой; прислужников за недонесение бить палками нещадно; обитель Отрешения от мирской суеты, ставшую притоном разврата, снести, а имущество обители передать в казну; настоятельнице Ляо-юань и ее ученице, укрывшим прелюбодеек, но не знавшим об их преступлениях, заменить телесное наказание денежным штрафом; послушницу из западного двора возвратить к мирской жизни. Что же касается Хэ Да-цина, то, поскольку он за свои прегрешения получил сполна, о нем в приговоре не упоминалось. Семье было разрешено забрать его тело и похоронить. После оглашения приговора каждый из обвиняемых поставил под ним свою подпись.

Обратимся теперь к старику со старухою, которые но ошибке признали умершего господина Хэ за своего сына. Стыдясь своих слез, пролитых накануне над гробом, они так и горели злобой и ненавистью к старому монаху. На коленях поползли они по помосту, умоляя уездного вернуть им сына. Старый монах клялся, что на него возводят напраслину, что Цюй-фэй обокрал монастырь и схоронился дома у стариков. Обе стороны кричали и спорили так яростно, что уездный растерялся. Он подозревал монаха в убийстве, но улик не было никаких, и притянуть монаха к ответу было не так просто. Вместе с тем, если бы Цюй-фэй спрятался дома, старики едва ли решились бы обратиться в суд и действовать с такою настойчивостью. Подумав немного, уездный сказал:

– Жив ваш сын или нет – никому не известно. С кого тут спросишь? Вот когда раздобудете надежные доказательства, тогда и приходите! Увести осужденных! – распорядился он.

Двух монахинь и двух послушниц повели в тюрьму. Настоятельнице Ляо-юань, переряженному монашку Цюй-фэю и обоим прислужникам – до тех пор, пока не объявятся люди, готовые взять их на поруки, – тоже предстояло заключение под стражей. Затем из ямыня вышел старый монах и родители Цюй-фэя, которые собирались продолжать розыски сына, а за ними пошли по домам и все остальные. Как принято и установлено, в присутствие входили через восточные двери, а выходили через западные. Когда настоятельница Ляо-юань и Цюй-фэй спустились с западного крыльца во двор, их охватило ликование. И недаром – ведь настоятельница обманула самого начальника уезда, ей удалось, что называется, скрыть свою гниль и мерзость. Цюй-фэй, боясь, как бы его не узнали, опустил голову на грудь и спрятался за спинами впереди идущих. Но не успели они выйти из западных ворот ямыня, как старик снова принялся ругать старого монаха.

– Плешивый разбойник! Убил моего сына, да еще надумал меня одурачить – подсунул чужой труп!

И старик бросился на монаха с кулаками.

Монах, видя неминуемую опасность, громко закричал. На его счастье, поблизости оказалось с десяток учеников и мальчишек-послушников из его обители – они пришли к ямыню узнать, чем кончился суд. Услыхав жалобные вопли своего наставника, они бросились к нему на помощь, повалили старика на землю и принялись молотить кулаками. Боясь за отца, Цюй-фэй взволновался настолько, что даже забыл о своем женском наряде.

– Братья! Братья! Не бейте его! – закричал он, подбегая к месту свалки.

Послушники подняли глаза и сразу его узнали. Отпустив старика, они обступили товарища.

– Наставник! Наставник! Цюй-фэй нашелся! Вот это да! – закричали они настоятелю.

– Это монахиня из обители Безмерного Блаженства, – сказал стражник, не сразу поняв, в чем дело. – Она будет содержаться под стражей, пока ее не возьмут на поруки. Вы, наверное, обознались!

– Вот оно что! Ты переоделся монахиней и веселился в женском монастыре! А тем временем из-за тебя наш учитель терпел столько мук!

Тут только все сообразили, что происходит. Раздался оглушительный хохот. Настоятельница Ляо-юань с позеленевшим лицом проклинала Цюй-фэя. Старый монах растолкал учеников, схватил мнимую монахиню за шиворот и принялся колотить.

– Проклятый ублюдок! Ты веселился, а я из-за тебя чуть не пропал! Сейчас же пойдем к начальнику уезда!

И он потащил Цюй-фэя в ямынь.

Отец Цюй-фэя мигом понял, что сыну грозит суровое наказание, и стал умолять монаха:

– Уважаемый учитель, я был несправедлив и кругом неправ. Я отблагодарю тебя, не останусь в долгу, только сжалься над сыном, не тащи его к уездному! Как-никак, а ведь он был твоим учеником.

И он отбивал поклон за поклоном.

Но монах, претерпевший от старика столько обид и поношений, слушать ничего не хотел и продолжал тянуть Цюй-фэя за собой. Стражник повел назад настоятельницу.

– Что такое, монах? Зачем ты привел обратно эту женщину? – удивился уездный начальник.

– Отец ты наш, это не женщина, а мой ученик Цюй-фэй, переодетый женщиною!

– Что за наваждение! – засмеялся начальник уезда и приказал Цюй-фэю выкладывать все начистоту.

Монашек не стал запираться и во всем признался. Начальник уезда вынес приговор: настоятельнице и беглому монаху дать по сорок палок, после чего Цюй-фэя наказать по всей строгости закона, а бывшую настоятельницу продать в услужение, а чтобы другим было неповадно, надеть на обоих кангу, вычернить пол-лица краскою и в таком виде провести по городу; обитель Безмерного Блаженства разрушить до основания; старого монаха и родителей Цюй-фэя за отсутствием вины отпустить с миром.

Старики словно языки проглотили. Размазывая по лицу слезы и утирая носы, они уцепились за кангу и вышли вместе с сыном из ямыня.

Это происшествие вызвало в городе большое волнение. Все жители, от мала до велика, сбежались посмотреть на преступников. А какой-то шутник успел мигом сложить песенку:

Родственники Хэ Да-цина вместе с Третьим Куаем прибежали к госпоже Лу и сообщили ей о суде, о признании монахинь и приговоре уездного. Госпожа Лу едва не умерла от горя. В тот же вечер она приготовила гроб, одеяние для умершего и обратилась к начальнику уезда с просьбой допустить ее в опечатанную обитель. Тело Да-цина переложили в новый гроб и, выбрав подходящий день, предали земле на семейном кладбище.

Что еще осталось рассказать? Старая настоятельница обители Отрешения от мирской суеты умерла с голода, и староста с помощниками, сообщив о ее смерти начальнику уезда, похоронили старуху. А госпожа Лу, постоянно держа в памяти дурной пример своего мужа, который сгубил себя блудом, дала сыну самое строгое воспитание. Впоследствии сын ее получил ученую степень Сведущего в Канонах [14] и должность помощника судьи провинции.

Завершим наш рассказ следующими стихами:

Чжан Чан – жил во времена династии Хань, славился своим пылким чувством к жене и выражал свою любовь тем, что подкрашивал жене брови. Любовь поэта Сыма Сян-жу к жене Чжо Вэнь-цзюнь (о них см. комментарий к повести «Игрок в облавные шашки») считалась в древности образцом супружеской верности.