Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы

Когда Апрель обильными дождями

Разрыхлил землю, взрытую ростками,

И, мартовскую жажду утоля,

От корня до зеленого стебля

Набухли жилки той весенней силой,

Что в каждой роще почки распустила,

А солнце юное в своем пути

Весь Овна знак успело обойти, [1]

И, ни на миг в ночи не засыпая,

Без умолку звенели птичьи стаи,

Так сердце им встревожил зов весны, -

Тогда со всех концов родной страны

Паломников бессчетных вереницы

Мощам заморским снова поклониться

Стремились истово; но многих влек

Фома Бекет, [2] святой, что им помог

В беде иль исцелил недуг старинный,

Сам смерть приняв, как мученик безвинный.

Случилось мне в ту пору завернуть

В харчевню «Табард» [3], в Соуерке, свой путь

Свершая в Кентербери по обету;

Здесь ненароком повстречал я эту

Компанию. Их двадцать девять было.

Цель общая в пути соединила

Их дружбою; они – пример всем нам -

Шли поклониться праведным мощам.

Конюшен, комнат в «Табарде» немало,

И никогда в нем тесно не бывало.

Едва обильный ужин отошел,

Как я уже со многими нашел

Знакомых общих или подружился

И путь их разделить уговорился.

И вот, покуда скромный мой рассказ

Еще не утомил ушей и глаз,

Мне кажется, что было бы уместно

Вам рассказать все то, что мне известно

О спутниках моих: каков их вид,

И звание, и чем кто знаменит

Иль почему в забвенье пребывает;

Мой перечень пусть Рыцарь открывает.

Тот рыцарь был достойный человек. [4]

С тех пор как в первый он ушел набег,

Не посрамил он рыцарского рода;

Любил он честь, учтивость и свободу;

Усердный был и ревностный вассал.

И редко кто в стольких краях бывал.

Крещеные и даже басурмане

Признали доблести его во брани.

Он с королем Александрию брал, [5]

На орденских пирах он восседал

Вверху стола, был гостем в замках прусских,

Ходил он на Литву, ходил на русских,

А мало кто – тому свидетель бог -

Из рыцарей тем похвалиться мог.

Им в Андалузии взят Алжезир [6]

И от неверных огражден Алжир.

Был под Лайасом он и Саталией

И помогал сражаться с Бельмарией. [7]

Не раз терпел невзгоды он и горе

При трудных высадках в Великом море, [8]

Он был в пятнадцати больших боях;

В сердца язычников вселяя страх,

Он в Тремиссене трижды выходил

С неверным биться, – трижды победил.

Он помогал сирийским христианам

Давать отпор насильникам-османам,

И заслужил повсюду почесть он.

Хотя был знатен, все ж он был умен,

А в обхожденье мягок, как девица;

И во всю жизнь (тут есть чему дивиться)

Он бранью уст своих не осквернял -

Как истый рыцарь, скромность соблюдал.

А что сказать мне об его наряде?

Был конь хорош, но сам он не параден;

Потерт кольчугой был его камзол,

Пробит, залатан, в пятнах весь подол.

Он, возвратясь из дальнего похода,

Тотчас к мощам пошел со всем народом.

С собой повсюду сына брал отец.

Сквайр [9] был веселый, влюбчивый юнец

Лет двадцати, кудрявый и румяный.

Хоть молод был, он видел смерть и раны:

Высок и строен, ловок, крепок, смел,

Он уж не раз ходил в чужой предел;

Во Фландрии, Артуа и Пикардии [10]

Он, несмотря на годы молодые,

Оруженосцем был и там сражался,

Чем милостей любимой добивался.

Стараньями искусных дамских рук

Наряд его расшит был, словно луг,

И весь искрился дивными цветами,

Эмблемами, заморскими зверями.

Весь день играл на флейте он и пел,

Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать.

Он ярок, свеж был, как листок весенний.

Был в талию камзол, и по колени

Висели рукава. [11] Скакал он смело

И гарцевал, красуясь, то и дело.

Всю ночь, томясь, он не смыкал очей

И меньше спал, чем в мае соловей.

Он был приятным, вежливым соседом:

Отцу жаркое резал за обедом.

Не взял с собою рыцарь лишних слуг,

Как и в походах, ехал он сам-друг.

С ним Йомен был [12], – в кафтане с капюшоном;

За кушаком, как и наряд, зеленым

Торчала связка длинных, острых стрел,

Чьи перья йомен сохранять умел -

И слушалась стрела проворных рук.

С ним был его большой могучий лук, [13]

Отполированный, как будто новый.

Был йомен кряжистый, бритоголовый,

Студеным ветром, солнцем опален,

Лесной охоты ведал он закон.

Наручень пышный стягивал запястье,

А на дорогу из военной снасти

Был меч и щит и на боку кинжал;

На шее еле серебром мерцал,

Зеленой перевязью скрыт от взора,

Истертый лик святого Христофора. [14]

Висел на перевязи турий рог -

Был лесником, должно быть, тот стрелок.

Была меж ними также Аббатиса -

Страж знатных послушниц и директриса. [15]

Смягчала хлад монашеского чина

Улыбкой робкою мать Эглантина.

В ее устах страшнейшая хула

Звучала так: «Клянусь святым Элуа». [16]

И, вслушиваясь в разговор соседний,

Все напевала в нос она обедню;

И по-французски говорила плавно, [17]

Как учат в Стратфорде, а не забавным

Парижским торопливым говорком.

Она держалась чинно за столом:

Не поперхнется крепкою наливкой,

Чуть окуная пальчики в подливку, [18]

Не оботрет их о рукав иль ворот.

Ни пятнышка вокруг ее прибора.

Она так часто обтирала губки,

Что жира не было следов на кубке.

С достоинством черед свой выжидала,

Без жадности кусочек выбирала.

Сидеть с ней рядом было всем приятно -

Так вежлива была и так опрятна.

Усвоив нрав придворных и манеры,

Она и в этом не теряла меры

И возбуждать стремилась уваженье,

Оказывая грешным снисхожденье.

Была так жалостлива, сердобольна,

Боялась даже мышке сделать больно

И за лесных зверей молила небо.

Кормила мясом, молоком и хлебом

Своих любимых маленьких собачек.

И все нет-нет – игуменья заплачет:

Тот песик околел, того прибили -

Не все собак игуменьи любили.

Искусно сплоенное покрывало

Высокий, чистый лоб ей облегало.

Точеный нос, приветливые губки

И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло, -

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий,

А на руке коралловые четки

Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит

С короной над большою буквой «А»,

С девизом: «Amor vincit omnia». [19]

Была черница с нею для услуги

И трое Капелланов; на досуге

Они вели с Монахом важным спор.

Монах был монастырский ревизор.

Наездник страстный, он любил охоту

И богомолье – только не работу.

И хоть таких монахов и корят,

Но превосходный был бы он аббат:

Его конюшню вся округа знала,

Его уздечка пряжками бренчала,

Как колокольчики часовни той,

Доход с которой тратил он, как свой.

Он не дал бы и ломаной полушки

За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.

Веселый нравом, он терпеть не мог

Монашеский томительный острог,

Устав Маврикия и Бенедикта [20]

И всякие прескрипты и эдикты.

А в самом деле, ведь монах-то прав,

И устарел суровый сей устав:

Охоту запрещает он к чему-то

И поучает нас не в меру круто:

Монах без кельи – рыба без воды.

А я большой не вижу в том беды.

В конце концов монах – не рак-отшельник,

Что на спине несет свою молельню.

Он устрицы не даст за весь тот вздор,

Который проповедует приор.

Зачем корпеть средь книг иль в огороде,

Зачем тощать наперекор природе?

Труды, посты, лишения, молитвы -

На что они, коль есть любовь и битвы?

Пусть Августин печется о спасенье,

А братии оставит прегрешенья.

Был наш монах лихой боец, охотник.

Держал борзых на псарне он две сотни:

Без травли псовой нету в жизни смысла.

Он лебедя любил с подливкой кислой. [21]

Был лучшей белкой плащ его подбит.

Богато вышит и отлично сшит.

Застежку он, как подобает франтам,

Украсил золотым «любовным бантом». [22]

Зеркальным шаром лоснилась тонзура,

Свисали щеки, и его фигура

Вся оплыла; проворные глаза

Запухли, и текла из них слеза.

Вокруг его раскормленного тела

Испарина, что облако, висела.

Ему завидовал и сам аббат -

Так представителен был наш прелат.

И сам лицом упитанный, румяный,

И сапожки из лучшего сафьяна,

И конь гнедой, артачливый на вид.

С ним рядом ехал прыткий Кармелит. [23]

Брат сборщик был он [24] – важная особа.

Такою лестью вкрадчивою кто бы

Из братьи столько в кружку мог добыть?

Он многим девушкам успел пробить

В замужество путь, приданым одаря;

Крепчайшим был столпом монастыря.