Отрывок
Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета,
С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув,
Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться,
Коли то суждено. Постепенно становится выше
Гор кедроносных гряда, — нет лучше лесов, чем на этом
Взморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам.
Дальше — гавань Дельфин, защищенная солнечной рощей
Мыса, что гребнем своим отметает разгульную силу
Австров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных.
Там же, с другой стропы, залив извивается Сестри.
Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя,
Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых,
Щедpo залиты солнцем — сладчайшим славятся соком
Здешние лозы везде, отступить перед ними не стыдно
Ни фалернским винам, ни даже хваленым меройским.
То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы были
Эти земли поэтам, но песен о них не слагали,
Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на берег глядя,
Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань,
Прямо напротив которой гора возвышается Эрик,
Что в италийском краю сицилийское носит названье.
Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила,
Ради местных олив родные покинув Афины.
Вот и Ворона выступ врезается в воду, и волны
С гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся.
Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной,
Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесом
Ярко белеет скала под ударами жгучими Феба.
Вот уже различимы в укромной извилине бухты
Устье стремительной Макры и Луны высокой чертоги.
Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские,
Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза.
Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальше
Берег Этрурии виден и крошечный остров Горгона,
Славная Эльба видна и Капрая, где только крутые
Скалы повсюду. И вот позади остался и слева
Джильо, что мрамором белым богат, — напротив и рядом
Две горы, чьи названья от двух происходят металлов,
Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый.
Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань,
Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурным
Омутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне.
Справа подветренный берег остался Корсики, густо
Лесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворных
Цепь открывает вдали с одпой стороны, а напротив
Рим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье.
Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниец
Близость смерти суровой почуял: все жарче и жарче
Страшная рана горит, и боль спирает дыханье.
Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин начал
Речь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой!
Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют,
Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутам
Их судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончит
Тем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка,
Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрыта
Слава пустая, и жизнь, что в труде непрестанном проходит,
Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданный
День, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбою
Люди родятся на свет! Все твари живые спокойны;
Нот лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге,
К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо,
Только ты и способна ошибки открыть и развеять
Жизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я,
Сколько сил положил впустую, как много ненужных
Взял трудов на себя. Человек, умереть обреченный,
К звездам стремится взлететь, но дел человеческих цену
Смерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучий
Шел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок,
В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье?
Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких,
Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий достался
Смерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой,
Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока,
Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унесся
Дух отлетевший его в такие высоты, откуда
Рим и родной Карфаген одинаково взору открыты.
Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не видел
Полного в самом конце, ни позора, что славному войску
Выпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.
ФЬЕЗОЛАНСКИЕ НИМФЫ
Отрывок
Со множеством прельщений и молений
Пред Мензолой тут Африко поник,—
Раз во сто больше наших исчислений;
Так жадно целовал уста и лик,
Что много раз, и все самозабвенней,
Пронзительный ему ответил крик.
Ей подбородок, шею, грудь лобзая,
Он мнил — фиалка дышит полевая.
Какая башня твердо возвышалась
Тут на земле, чтобы, потрясена
Напорами такими, не шаталась
И, гордая, не пала бы она?
Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,
Его броней стальной защищена,
Лобзаньям и прельщеньям недоступна,
Что сдвинули б и горы совокупно?
Но сердце Мензолы стальным ли было,
Колеблясь и борясь из крайних сил?
Амура восторжествовала сила,
Он взял ее, связал — и победил.
Сначала нежный вкус в ней оскорбила
Обида некая; но милый — мил;
Потом помнилось, что влилось в мученье
Желанье нежное и наслажденье.
И так была душой проста девица,
Что не ждала иного ничего
Возможного: ей негде просветиться,
Как человеческое естество
Рождается и человек творится,—
Слыхала вскользь — не более того;
Не знала, что двоих соединенье
Таит живого третьего рожденье.
Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,
Какой-то властной нежною судьбой
Влекусь тебе предаться непременно
И не искать защиты никакой
Против тебя. Сдаюсь тебе — и пленной
Нет сил уж никаких перед тобой
Противиться Амуру: истиранил
Меня тобой — глубоко в сердце ранил.
И я исполню все твои желанья,
Все, что захочешь, сделаешь со мной:
Утратила я силы для восстанья
Перед Амуром и твоей мольбой;
Но лишь молю — яви же состраданье,
Потом иди скорей к себе домой:
Боюсь, что все же буду здесь открыта
Подругами моими — и убита».
Дух Африко тут радость охватила
При виде, как в душе приятно ей;
Ее целуя, сколько силы было,
Он меру знал в одной душе своей.
Природа их на хитрость убедила —
Одежды снять как можно поскорей.
Казалось, у двоих одно лишь тело;
Природа им обоим так велела.
Друг друга целовали, и кусали
Уста в уста, и крепко обнялись.
«Душа моя!» — друг дружке лепетали.
Воды! Воды! Пожар! Остановись!
Мололи жернова — не уставали,
И оба распростерлись, улеглись.
«Остановись! Увы, увы, увы!
Дай умереть! На помощь, боги, вы!»
Вода поспела, пламя погасили,
Замолкли жернова, — пора пришла.
С Юпитером так боги пособили,
Что Мензола от мужа зачала
Младенца — мальчика; что в полной силе
И доблести он рос — вершить дела;
Все в свой черед — так о повествованье
Мы доброе дадим воспоминанье.
Так целый день почти что миновался,
Край только солнца, видный, пламенел,
Когда усладой каждый надышался,
Все совершив, обрел, чего хотел;
Тут Африко уйти уж собирался,
Как сам решил, но все душой болел;
И, Мензолу руками обнимая,
Он говорил, влюбленный лик лобзая:
«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,
Завистница восторга нас двоих!
Ведь я так рано принужден тобою
Покинуть благородную! Каких
Я ждал блаженств — и их лишен судьбою!»
И много длительных речей иных
В страдании глубоком изливалось:
Разлука горше смерти показалась.
Стояла Мензола, мила, стыдлива,
Потупившись, как будто бы грешна,
Хотя уж не была она так живо,
Как в первый раз, тоской удручена.
Разнеженная, хоть чужда порыва,
Была уже счастливее она.
Обмана все-таки ей страшно было
Невольно — и она заговорила:
«Что можешь сделать ты — еще не знаю;
Не уходить — предлог теперь какой?
Любовь моя, тебя я умоляю,—
Ты утолен со всею полнотой —
Ты должен удалиться, полагаю,
Не медля ни минуты здесь со мной.
Ведь только если ты уйдешь, любимый,
Я здесь могу остаться невредимой.
И лишь листок, я слышу, шевельнется,
Мне чудятся шаги подруг моих.
Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:
Ведь от напастей я спасусь лихих.
Хоть пред разлукой больно сердце бьется,
Готова я, и страх во мне затих,
А ночь близка, а нам идти далеко
Обоим, чтобы дома быть до срока.
Но, юноша, скажи свое мне имя,
И пусть оно останется со мной:
Мне груз любви тяготами своими
С ним будет легче, нежели одной».
«Моя душа, — ответил он, — какими
Жить силами смогу, простясь с тобой?»
И назвал ей себя — и целовались
Они без счета, нежно миловались.
Влюбленные, готовые расстаться,
Уже прощались столько, столько раз
И не могли никак нацеловаться,—
Глав тысячу б я вел о том рассказ.
Но это всем знакомо, может статься,
Кто наслаждался так хотя бы раз,
Кто знает, сколько несказанной муки
В усладе, что обречена разлуке.
Несчетных поцелуев не умели
Они унять. Пойдут, скрепив сердца,
Но шаг — и вновь назад, к желанной цели
Лобзать румянец милого лица.
«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —
Друг другу лепетали без конца,
Вздыхая, и расстаться не решались,
Сходились вновь, и шли, и возвращались.
Но, видя, что уж невозможно дале
Отсрочить расставание никак,
В объятья руки жадные сплетали,
Друг друга, страстные, сжимая так,
Что их бы силою не разорвали:
Любовь не отступала ни на шаг.
И долго так стояло изваяпье —
Любовники влюбленные в слиянье.
* * *
На лодке госпожа моя каталась,
И не было вокруг быстрей челна,
И пела песню новую она,
Как только песня прежняя кончалась.
И лодка то у берега качалась,
То с берега была едва видна,
И среди стольких жен в тот день одна
Рожденною на небесах казалась.
Я видел — словно к чуду наших дней,
Исполненные чувством восхищенья,
Тянулись люди к ней со всех сторон.
И пробуждалися в душе моей
Все чувства, и не знало насыщенья
Блаженство петь о том, как я влюблен.
* * *
На мураву присев у родника,
Три ангельских созданья обсуждали
Возлюбленных, — от истины едва ли
Была моя догадка далека.
Струясь из-под зеленого венка,
Густые кудри златом отливали,
И цвет на цвет взаимно набегали,
Послушные дыханью ветерка.
Потом я слышал, как одна спросила:
«А что, как наши милые сейчас
Сюда пришли бы? Что бы с нами было?
Мы скрылись бы от их нескромных глаз?»
В ответ подруги: «Никакая сила
Спасаться бегством не заставит нас».
* * *
Мне имя Данте, Данте Алигьери,
Я новая Минерва, чей язык
Родимым красноречием велик,
Ее ума достойным в полной мере.
Я в преисподней был и в третьей сфере,
Куда воображением проник —
С намереньем последнею из книг
Развлечь потомков и наставить в вере.
Флоренция, моя родная мать,
Мне мачехою сделалась постылой,
Дав сына своего оклеветать.
Изгнанника Равенна приютила,
Ей — тело, духу — Божья благодать,
И зависть пред согласьем отступила.
