Почувствовав приближение смерти, прежде чем проститься с миром, ландграф Людвиг подозвал к себе стоявшего среди окружавших его ложе слуг и вассалов графа Эрнста и назначил его вместо себя предводителем отряда крестоносцев, взяв с него клятву, что он не вернётся домой, пока трижды не обнажит свой меч против неверных.
Приняв от походного капеллана последнее причастие, он заказал столько заупокойных месс, что их с лихвой хватило бы не только ему, но и всей его свите, чтобы торжественно вступить в Небесный Иерусалим. С тем и умер.
Граф Эрнст приказал забальзамировать тело усопшего господина, положить его в серебряный гроб и отправить на родину.
Скорбя об умершем муже, Елизавета Святая до самой смерти не снимала траура.
Между тем граф Эрнст Глейхен, как мог, торопил войско и вскоре благополучно добрался до военного лагеря у Птолемаиды. То, что он там увидел, напоминало скорее спектакль, чем настоящий военный сбор.
Как на наших театральных сценах, где при изображении военного лагеря или битвы лишь на переднем плане ставятся палатки или сражается друг с другом небольшая группа актёров, – остальное же дополняют декорации, – так и в лагере крестоносцев войско представляло собой не столько действительную силу, сколько воображаемую. Из многочисленных отрядов, выступивших из своего отечества в поход, только небольшая часть дошла до страны, которую им предстояло завоевать. Меньше всего воинов погибло от мечей сарацин.
У неверных были могущественные союзники, которые первыми встречали вражеское войско далеко от их границ и храбро его уничтожали, не получая за своё усердие ни наград, ни благодарностей. То были голод и нехватка одежды, постоянный страх перед опасностью, подстерегающей чужестранца на суше и воде, враждебно настроенное население, холод и жара, а кроме того, ещё и мучительная тоска по дому, что тяжёлым грузом давила на стальной панцирь, сминая его, как картон, и заставляя поворачивать коня на дорогу к дому. Всё это оставляло графу Эрнсту мало надежд выполнить так скоро, как ему хотелось, обещание, данное ландграфу – трижды обнажить свой рыцарский меч против сарацин, прежде чем повернуть домой.
На расстоянии трёх дней пути от лагеря не было видно ни одного арабского стрелка, но обессиленное христианское войско укрылось за бастионами и земляными укреплениями и не решалось выйти оттуда на поиски неприятеля.
Крестоносцы ожидали сомнительную помощь от Папы, который после бессонной ночи, породившей крестовый поход, наслаждался безмятежным покоем, мало заботясь об исходе священной войны. В этой бездеятельности, такой же бесславной для христианского войска, как и для греческого, во время осады мужественной Трои, когда герой Ахилл поссорился с союзниками из-за беспутной женщины [240], христианское рыцарство вело беззаботную жизнь и убивало время в пустых развлечениях: итальянцы забавлялись пением и музыкой, под которую плясали легконогие французы; серьёзные испанцы играли в шахматы; англичане развлекались петушиными боями; немцы же проводили время в кутежах и попойках.
Эрнсту Глейхену такое времяпрепровождение не очень нравилось, поэтому он довольствовался охотой, преследуя в раскалённой пустыне лисиц и в опалённых солнцем горах диких коз. Рыцари его свиты, напротив, не имели никакого желания подвергать себя испытаниям дневным палящим солнцем и промозглой ночной сыростью под этим чужим небом и старались незаметно скрыться, как только их господин садился в седло. Поэтому обычно его сопровождали лишь верный оруженосец, по прозвищу «Ловкий Курт», да ещё один всадник.
Однажды, преследуя дикую серну, граф увлёкся погоней и подумал о возвращении в лагерь, когда солнце уже окунулось в Средиземное море. Как он ни торопился, ночь настигла его в пути. Обманчивый блуждающий огонёк, навстречу которому поспешил граф, в надежде что там дежурный пост, увёл его ещё дальше от лагеря. Убедившись в своей ошибке, он решил дождаться рассвета в поле, под одиноким деревом. Верный оруженосец сделал ему постель из мягкого мха и утомлённый от дневного зноя граф Эрнст уснул, не успев даже поднять руку, чтобы, как обычно, осенить себя крестным знамением. Только Ловкий Курт не смыкал глаз. Он от природы был чуток, как ночная птица, но если бы ему и не был дан этот дар, забота о господине все равно заставила бы его бодрствовать.
Обычная для Азии ночь, светлая и ясная, опустилась на землю. Звёзды сверкали, будто чистые бриллианты, и в огромной пустыне царила тишина, торжественная, как в долине смерти. Не было ни малейшего ветерка и, несмотря на это, ночная прохлада дарила отраду растениям и животным.
Перед третьей вахтой [241], когда утренняя звезда возвестила о наступлении дня, в туманной дали вдруг послышался шум, словно где-то водопад низвергал с крутого обрыва свои грохочущие воды. Бдительный оруженосец насторожился, но его взгляд никак не мог проникнуть сквозь предутренний туман, поэтому ему пришлось призвать на помощь слух и обоняние. Он прислушался и принюхался, как ищейка, и уловил аромат благоухающих трав, растоптанных былинок и одновременно странный, всё нарастающий гул. Приложив ухо к земле, Курт услышал звук, похожий на топот конских копыт. Казалось, где-то мчится дикая орда сарацин. Холодный озноб пронизал всё тело оруженосца. Охваченный ужасом, он стал трясти господина. Когда граф проснулся, то сразу понял, что дело придётся иметь не с призраками. Пока рейтар [242] взнуздывал коней, он приказал спешно вооружаться.
Тёмные тени постепенно исчезли. Наступающий день окрасил пурпурным светом горизонт на востоке, и тогда граф увидел, что к ним и в самом деле приближается хорошо вооружённый для охоты на христиан отряд сарацин. Избежать с ним встречи не было никакой возможности, а гостеприимное дерево, посреди широкой равнины, не могло защитить, или хотя бы укрыть, ни коней, ни людей. К несчастью, крупный конь графа, – тяжеловесный фрисландец, – не был гиппогрифом и не мог унести хозяина на крыльях ветра. Поэтому мужественный герой, поручив душу Богу и Пресвятой Деве Марии, решил умереть по-рыцарски. Он призвал слуг всюду следовать за ним и как можно дороже продать свою жизнь. Потом дал шпоры коню и врезался в самую середину вражеского войска, не ожидавшего такого внезапного нападения от одного единственного рыцаря.
Неверные рассеялись, как лёгкая мякина на ветру, но когда они убедились в малочисленности противника, к ним снова вернулось мужество. Начался неравный бой, где сила взяла верх над храбростью.
Граф Эрнст бесстрашно носился по полю боя. Его копьё несло гибель и смерть врагу. Едва оно касалось сарацина, как тот сразу вылетал из седла. Самого предводителя отряда сарацин, яростно налетевшего на него, опрокинула могучая рука рыцаря, и неверный, пригвождённый к земле его победоносным копьём, извивался, подобно страшному дракону, повергнутому святым Георгием.
Ловкий Курт не отставал от своего господина и, хотя не очень был ловок во встречном бою, зато проявлял большое искусство в преследовании. Он рубил подряд всё, что не было защищено и не успевало от него ускользнуть. (Так литературный критик душит беззащитный сброд увечных и хромых, столь дерзко осмелившихся вступить на литературное поприще; а если даже какой-нибудь немощный инвалид, словно обозлившийся пасквилянт – гроза рецензентов, и швырнёт в него камень обессиленной рукой, то он не испугается, ибо хорошо знает, что выдержат этот слабый удар).
Рейтар с не меньшей энергией прокладывал себе путь, успевая оберегать спину господина. Но, как девять оводов одолели самую сильную лошадь, четыре кафрских быка – могучего африканского льва и сто мышей – одного архиепископа, о чём, если верить Хюбнеру [243], свидетельствует Мышиная башня на Рейне [244], так и граф Эрнст Глейхен был побеждён превосходящим численностью врагом. Рука его устала, копьё расщепилось, меч притупился, а конь споткнулся и рухнул на землю, обагрённую вражеской кровью.
Падение рыцаря означало победу врага. Сто сильных рук схватили графа Эрнста, чтобы вырвать у него меч и, обессиленный, он больше не мог сопротивляться.
Как только Ловкий Курт увидел, что рыцарь упал, упало и его мужество, а вместе с ним и секира, которой он так мастерски раскалывал сарацинские черепа. Он сдался на милость победителя, моля о пощаде.
Погружённый в тупую апатию, рейтар недвижно стоял, с воловьим равнодушием ожидая последнего удара дубиной по шлему.
Между тем сарацины оказались более великодушными победителями, чем ожидали побеждённые. Они разоружили всех трёх военнопленных, не причинив им никакого вреда. Но эта снисходительность вовсе не была актом человеколюбия. Милосердие сарацин объяснялось их желанием получить у пленных нужные сведения о неприятеле. Им необходимо было выведать всё о христианском войске у Птолемаиды, а мёртвые, как известно, молчат.
