Гортензиус простил ему, но посоветовал больше не соваться в такие злачные места. Ремон же сказал, что после такого наказания дю Бюисон, наверное, раз навсегда проникнется к ним отвращением.
— Но и вы, Ремон, получили свою долю, — заметил Франсион. — Вам было здорово совестно, когда разоблачили ваши шуры-муры перед Лючио.
— Если бы вы видели жену сбира, — отвечал Ремон, — то сказали бы, что она того стоит; несмотря на свое подлое звание, это — милейшая особа.
— Как бы то ни было, — возразил Франсион, — но я с удовольствием прослушал рассказ об этом приключении, ибо теперь вы не можете попрекать меня тем, что я утаил от вас свою любовь к Эмилии. Я же говорил вам, что есть такие вещи, которые мы обычно храним в тайне. Но вернемся к происшествию с дю Бюисоном. Не следует ли послать за его одеждой? Много ли денег было у вас в кармане?
— Нет, немного, — отвечал дю Бюисон, — я готов оставить их Фьяметте, лишь бы получить от нее свое платье. Я счел бы для себя позором, если б она его мне не вернула.
Франсион согласился с ним, а потому отрядили хозяина и нескольких лакеев, которые угрозами вытребовали у Фьяметты все вещи. Тем временем сволочь продолжала дежурить подле дома, поджидая выхода дю Бюисона; но, наконец, удалось спровадить этих людей, сказав им, что то был бедный молодой человек, заболевший горячкой, и что его уложили в постель.
По наступлении обеденного часа наши французские дворяне уселись за стол вместе с дю Бюисоном, который успел достаточно отдохнуть. Они не переставали издеваться друг над другом по поводу своих приключений. Только один Одбер оставался неуязвим, ибо хотя и был человеком весьма занимательным, однако же отличался уравновешенным и рассудительным нравом, предпочитая общаться с местными любомудрами, нежели заводить знакомство с самыми прелестными куртизанками. Франсион, обсудив приключения своих приятелей, откровенно признал, что на его долю выпала худшая участь, и сомневался только, кто из двух его объединившихся врагов, Валерий или Эргаст, причинил ему больше вреда. Одни называли Валерия, заставившего заподозрить Франсиона в подделке денег, позорном преступлении, караемом смертной казнью; но сам он больше винил Эргаста, который поступил с ним гораздо хуже, лишив его благоволения Наис; зло, конечно, заключалось не столько в том, что он свел его с Эмилией, доставившей ему удовольствие своими беседами, сколько в том, что он подговорил ее пожаловаться Наис. Спустя несколько времени после обеда приехал Дорини и сказал Франсиону, что Лючио хлопотал за него с успехом и несколько обелил его в глазах Наис, которая разрешает ему навестить ее сегодня днем. Тогда Франсион поспешил приготовиться к предстоящему визиту и принарядился в лучшее платье, ибо в тюрьме ему было не до этого. Ему сопутствовали все наши французские дворяне, и когда Наис увидала его, то приняла весьма строгий и внушительный вид; но он ничего уже больше не боялся и сказал ей так:
— Перед вами невинный человек, которого облыжно обвинили и который принес вам доказательства своей безупречности.
— Не будьте столь самонадеянны, — отвечала она, — чтоб отрицать за собой всякую вину, ибо вы лишили бы меня удовольствия вас простить.
— Поскольку мне обеспечено ваше прощение, то готов признать себя виновным, — возразил Франсион.
— Но вы и виновны до некоторой степени, — промолвила Наис, — ибо, без всякого сомнения, любили Эмилию.
— Любил, — отвечал Франсион, — но как любят прекрасный плод, который висит на дереве и до которого не хочется дотронуться; вернее, я любил ее так, как любят цветы, но не более; едва ли вам угодно, чтоб я ослеп и не мог любоваться творениями природы? я нахожу все их прекрасными^ но мое любование ими сейчас же обращается на вас, ибо я нахожу красоту, лишь в том, что так или иначе сходствует с вами. Все же если вы считаете такой образ жизни преступным, то я готов переменить свой нрав, лишь бы остаться в границах повиновения.
— Можете говорить, что вам угодно, — возразила Наис, — но вам не удастся так легко оправдаться, как в деле о фальшивых монетах.
Тут Дорини, отведя ее в сторону, посоветовал ей оставить строгость и принять во внимание, что Франсион был не так виновен, как ей казалось, и что если он навещал Эмилию, то происходило это тогда, когда Наис еще не выказывала ему благосклонности и он старался рассеять свою грусть в других местах. К тому же, как ей уже было известно, ничто не связывало Франсиона с этой дамой, а, напротив, Эргаст собирался на ней жениться. С другой стороны, она рассуждала, что если порвет с Франсионом после того, как дело зашло так далеко, то станет всеобщим посмешищем, и что он, обладая множеством друзей и большими связями, мог с отчаяния и гнева решиться на какой-нибудь досадный поступок. А потому она разрешила ему переговорить с ней наедине и повторить заверения в своей покорности; таким образом состоялось как бы новое соглашение. Тогда Дорини заявил, что не следует долее откладывать свадьбу, дабы завистливые враги не учинили какой-нибудь новой помехи. Тотчас же послали за священником, после чего их обручили и назначили венчание на следующий день.
Вернувшись домой вместе со своими друзьями, Франсион сказал им, что постарается вести себя благоразумнее, нежели прежде, и что, женившись на Наис, обретет спокойную гавань и перестанет блуждать по морю всевозможных увлечений, нарушая свой покой и подвергая себя непрестанной опасности кораблекрушения. Неприятности, испытанные им из-за Эмилии, живо рисовались его глазам, и он решил впредь любить одну только Наис. Он стал уговаривать остальные бросить сколь можно скорее беспутный образ жизни и не служить долее дурным примером для других.
Весь вечер прошел в подобных рассуждениях, а на следующий день наши французские дворяне принарядились, дабы присутствовать при бракосочетании Франсиона и Наис. Все с удовольствием узнали, что Эргаст в тот же день женится на Эмилии. Хотя этот последний и считал свою невесту прекрасной и исполненной всяких совершенств, однако же вступил в брак с нею не без некоторого отвращения, вспоминая об ее знакомстве с Франсионом. Он терзался мыслью о том, что его соперник, может статься, насладился ею и что сам он тому способствовал. Эти угрызения были достаточной карой; но все же он был наказан мягче Валерия, коего в тот же день отправили в ссылку, уличив в подделке денег. Корсего и доносчик, пособлявшие ему в этом воровском деле, были приговорены к галерам. Что же касается Бергамина и Сальвиати, пытавшихся обмануть Франсиона другим способом, то они не совершили такого большого зла, а потому их не наказали, а предоставили их собственному окаянству. Те, кто подвергся суровой каре, совершили еще и другие преступления помимо своих последних плутней. В тот же день повесили также одного вора, который оправдывался тем, что не обкрадывал никого, а, напротив, несколько времени тому назад положил деньги в кармашек некоего француза; его допросили обстоятельнее, и он оказался тем самым, которого Корсего подговорил подсунуть Франсиону воровские деньги; таким образом невиновность нашего кавалера оказалась бесспорно доказанной, к удовольствию тех, кто его знал, а особливо всех присутствовавших на свадьбе, среди коих слух об этом вскоре распространился. Общество было, однако, невелико: пригласили только самых интимных друзей Франсиона и ближайших родственников Наис, ибо не в обычае созывать много народу на свадьбу вдовицы и праздновать оную с чрезмерной пышностью; а потому и на сей раз наибольшая радость пришлась на долю новобрачных, и достаточно того, что они были довольны и наслаждались блаженством, предоставленным им по праву. А дабы никто не возымел мысли в нем участвовать, мы не станем его описывать. Скажем только, что оно было бесподобно и с течением времени нисколько не уменьшилось. Франсион, будучи вынужден бросить свою холостую жизнь, стал человеком степенного и серьезного нрава, и никто не узнал бы в нем прежнего удальца. Но хотя он и сознает, что не следует делать зло, дабы из этого вышло добро, однако же передают, будто он не слишком раскаивается во многих мелких проказах, совершенных им в дни юности с целью покарать людские пороки. Что касается Ремона и дю Бюисона, то, несмотря ни на какие уговоры своего женатого друга, они продолжали предаваться мирским наслаждениям весь остаток времени, которое положили пробыть в Риме. Первым вернулся во Францию Одбер, присоединившись к свите возвращавшегося туда посла, ибо достаточно насмотрелся на диковины Италии и не хотел долее там оставаться. Он не взял с собой Гортензиуса; Наис пристроила его к одному своему родственнику кардиналу, у коего он жил в свое удовольствие, не теряя надежды на королевскую корону, ибо под влиянием удачи дух его невесть как окрылился; таким образом он изо дня в день поджидал послов от польского народа, а потому речи его переставали забавлять окружающих. Когда Франсион увидал, что Ремон и дю Бюисон готовятся его покинуть, он не нашел иного средства пособить этой беде, как отправиться вместе с ними и постранствовать по отечеству, дабы навестить родных вместе со своей супругой. Дорини также принял в этом участие, и путешествие их оказалось наиблагополучнейшим и наиприятнейшим. Франсион был весьма рад пожить несколько времени со всеми прежними знакомцами, и при этом случае он и поведал некоторым бесподобные свои похождения.
