Песнь девятнадцатая
Круг восьмой — Третий ров — Святокупцы
О Симон-волхв* , о присных сонм злосчастный,
Вы, что святыню божию, Добра
Невесту чистую, в алчбе ужасной
Растлили ради злата и сребра,
Теперь о вас, казнимых в третьей щели,
Звенеть трубе назначена пора!
Уже над новым рвом мы одолели
Горбатый мост и прямо с высоты
На середину впадины смотрели.
О Высший Разум, как искусен ты
Горе, и долу, и в жерле проклятом,
И сколько показуешь правоты!
Повсюду, и вдоль русла, и по скатам,
Я увидал неисчислимый ряд
Округлых скважин в камне сероватом.
Они совсем такие же на взгляд,
Как те, в моем прекрасном Сан-Джованни* ,
Где таинство крещения творят.*
Я, отрока спасая от страданий,
В недавний год одну из них разбил:
И вот печать, в защиту от шептаний!*
Из каждой ямы грешник шевелил
Торчащими по голени ногами,
А туловищем в камень уходил.
У всех огонь змеился над ступнями;
Все так брыкались, что крепчайший жгут
Порвался бы, не совладав с толчками.
Как если нечто маслистое жгут
И лишь поверхность пламенем задета, —
Так он от пят к ногтям скользил и тут.
«Учитель, — молвил я, — скажи, кто это,
Что корчится всех больше и оброс
Огнем такого пурпурного цвета?»*
И он мне: «Хочешь, чтоб тебя я снес
Вниз, той грядой, которая положе?
Он сам тебе ответит на вопрос».
И я: «Что хочешь ты, мне мило тоже;
Ты знаешь все, хотя бы я молчал;
Ты — господин, чья власть мне всех дороже».
Тогда мы вышли на четвертый вал
И, влево взяв, спустились в крутоскатый
И дырами зияющий провал.
Меня не раньше отстранил вожатый
От ребр своих, чем подойдя к тому,
Кто так ногами плакал, в яме сжатый.
«Кто б ни был ты, поверженный во тьму
Вниз головой и вкопанный, как свая,
Ответь, коль можешь», — молвил я ему.
Так духовник стоит, исповедая
Казнимого, который вновь зовет
Из-под земли, кончину отдаляя.*
«Как, Бонифаций* , — отозвался тот, —
Ты здесь уже, ты здесь уже так рано?
На много лет, однако, список* врет.
Иль ты устал от роскоши и сана,
Из-за которых лучшую средь жен,*
На муку ей, добыл стезей обмана?»*
Я был как тот, кто словно пристыжен,
Когда ему немедля возразили,
А он не понял и стоит, смущен.
«Скажи ему, — промолвил мне Вергилий: —
«Нет, я не тот, не тот, кого ты ждешь».
И я ответил так, как мне внушили.
Тут грешника заколотила дрожь,
И вздох его и скорбный стон раздался:
«Тогда зачем же ты меня зовешь?
Когда, чтобы услышать, как я звался,
Ты одолеть решился этот скат,
Знай: я великой ризой облекался.
Воистину медведицей зачат,
Радея медвежатам, я так жадно
Копил добро, что сам в кошель зажат.*
Там, подо мной, набилось их изрядно,
Церковных торгашей, моих предтеч,
Расселинами стиснутых нещадно.
И мне придется в глубине залечь,
Сменившись тем, кого я по догадке
Сейчас назвал, ведя с тобою речь.
Но я здесь дольше обжигаю пятки,
И срок ему торчать вот так стремглав,
Сравнительно со мной, назначен краткий;
Затем что вслед, всех в скверне обогнав,
Придет с заката пастырь без закона,
И, нас покрыв, он будет только прав.*
Как, в Маккавейских книгах, Иасона
Лелеял царь, так и к нему щедра
Французская окажется корона».*
Хоть речь моя едва ль была мудра,
Но я слова привел к такому строю:
«Скажи: каких сокровищ от Петра
Ждал наш господь, прельщен ли был казною,
Когда ключи во власть ему вверял?
Он молвил лишь одно: «Иди за мною».
Петру и прочим платы не вручал
Матвей, когда то место опустело,
Которое отпавший потерял.*
Торчи же здесь; ты пострадал за дело;
И крепче деньги грешные храни,
С которыми на Карла шел так смело.*
И если бы я сердцем искони,
И даже здесь, не чтил ключей верховных,
Тебе врученных в радостные дни,
Я бы в речах излился громословных;
Вы алчностью растлили христиан,
Топча благих и вознося греховных.
Вас, пастырей, провидел Иоанн*
В той, что воссела на водах со славой
И деет блуд с царями многих стран;
В той, что на свет родилась семиглавой,
Десятирогой и хранила нас,
Пока ее супруг был жизни правой.*
Сребро и злато — ныне бог для вас;
И даже те, кто молится кумиру,
Чтят одного, вы чтите сто зараз.
О Константин, каким злосчастьем миру
Не к истине приход твой был чреват,
А этот дар твой пастырю и клиру!»*
Пока я пел ему на этот лад,
Он, совестью иль гневом уязвленный,
Не унимал лягающихся пят.
А вождь глядел с улыбкой благосклонной,
Как бы довольный тем, что так правдив
Звук этой речи, мной произнесенной.
Обеими руками подхватив,
Меня к груди прижал он и початым
Уже путем вернулся на обрыв;
Не утомленный бременем подъятым,
На самую дугу меня он взнес,
Четвертый вал смыкающую с пятым,
И бережно поставил на утес,
Тем бережней, что дикая стремнина
Была бы трудной тропкой и для коз;
Здесь новая открылась мне ложбина.
Круг восьмой — Четвертый ров — Прорицатели
О новой муке повествую ныне
В двадцатой песни первой из канцон,*
Которая о гибнущих в пучине.*
Уже смотреть я был расположен
В провал, раскрытый предо мной впервые,
Который скорбным плачем орошен;
И видел в круглом рву толпы немые,*
Свершавшие в слезах неспешный путь,
Как в этом мире водят литании* .
Когда я взору дал по ним скользнуть,
То каждый оказался странно скручен
В том месте, где к лицу подходит грудь;
Челом к спине повернут и беззвучен,
Он, пятясь задом, направлял свой шаг
И видеть прямо был навек отучен.
Возможно, что кому-нибудь столбняк,
Как этим, и сводил все тело разом, —
Не знаю, но навряд ли это так.
Читатель, — и господь моим рассказом
Тебе урок да преподаст благой, —
Помысли, мог ли я невлажным глазом
Взирать вблизи на образ наш земной,
Так свернутый, что плач очей печальный
Меж ягодиц струился бороздой.
Я плакал, опершись на выступ скальный.
«Ужель твое безумье таково? —
Промолвил мне мой спутник достохвальный.
Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.*
Не те ли всех тяжеле виноваты,
Кто ропщет, если судит божество?
Взгляни, взгляни, вот он, землею взятый,
Пожранный ею на глазах фивян,
Когда они воскликнули: «Куда ты,
Амфиарай? Что бросил ратный стан?»,
А он все вглубь свергался без оглядки,
Пока Миносом не был обуздан.
Ты видишь — в грудь он превратил лопатки:
За то, что взором слишком вдаль проник,
Он смотрит взад, стремясь туда, где пятки.*
А вот Тиресий, изменивший лик,
Когда, в жену из мужа превращенный,
Всем естеством преобразился вмиг;
И лишь потом, змеиный клуб сплетенный
Ударив вновь, он стал таким, как был,
В мужские перья* снова облаченный.*
А следом Арунс надвигает тыл;
Там, где над Луни громоздятся горы
И где каррарец пажити взрыхлил,
Он жил в пещере мраморной* и взоры
Свободно и в ночные небеса,
И на морские устремлял просторы.*
А та, чья гривой падает коса,
Покров грудям незримым образуя,
Как прочие незримы волоса,
Была Манто* ; из края в край кочуя,
Она пришла в родные мне места;*
И вот об этом рассказать хочу я.
Когда она осталась сирота
И принял рабство Вакхов град* злосчастный,
Она скиталась долгие лета.
Там, наверху, в Италии прекрасной,
У гор, замкнувших Манью рубежом
Вблизи Тиралли, спит Бенако* ясный.
Ключи, которых сотни мы начтем
Меж Валькамбникой и Гардой, склоны
Пеннинских Альп омыв, стихают в нем.*
Там место есть, где пастыри Вероны,
И Брешьи, и Тридента, путь свершив,
Благословить могли бы люд крещеный.*
Оплот Пескьеры, мощен и красив,
Стоит, грозя бергамцам и брешьянам,
Там, где низиной окружен залив.*
Все то, что в лоне уместить песчаном
Не мог Бенако, — устремясь сюда,
Течет рекой по травяным полянам.
Начав бежать из озера, вода
Зовется Минчо, чтобы у Говерно
В потоке По исчезнуть навсегда.*
Встречая падь, на полпути примерно,
Она стоит, разлившись в топкий пруд,
А летом чахнет, но и губит верно.*
Безжалостная дева, идя тут,
Среди болота сушу присмотрела,
Нагой и невозделанный приют.
И здесь она, чуждаясь всех, осела
Со слугами, гаданьям предана,
И здесь рассталась с оболочкой тела.
Рассеянные кругом племена
Потом сюда стянулись, ибо знали,
Что эта суша заводью сильна.
Над мертвой костью город основали
И, по избравшей древле этот дол,
Без волхвований Мантуей назвали.
Он многолюдней прежде был и цвел,
Пока недальновидных Касалоди
Лукавый Пинамонте не провел.*
И если ты услышал бы в народе
Не эту быль о родине моей,
Знай — это ложь и с истиной в разброде».
И я: «Учитель, повестью твоей
Я убежден и верю нерушимо.
Мне хладный уголь — речь других людей.
Но молви мне: среди идущих мимо
Есть кто-нибудь, кто взор бы твой привлек?
Во мне лишь этим сердце одержимо».
И он: «Вот тот, чья борода от щек
Вниз по спине легла на смуглом теле, —
В те дни, когда у греков ты бы мог
Найти мужчину только в колыбели
Был вещуном; в Авлиде сечь канат
Он и Калхант совместно повелели.
То Эврипил;* и про него звучат
Стихи моей трагедии высокой.*
Тебе ль не знать? Ты помнишь всю подряд.
А следующий, этот худобокой,
Звался Микеле Скотто* и большим
В волшебных плутнях почитался докой.
А вот Бонатти* ; вот Азденте с ним;
Жалеет он о коже и о шиле,
Да опоздал с раскаяньем своим.*
Вот грешницы, которые забыли
Иглу, челнок и прялку, ворожа;
Варили травы, куколок лепили.*
Но нам пора; коснулся рубежа
Двух полусфер и за Севильей в волны
Нисходит Каин, хворост свой держа,*
А месяц был уж прошлой ночью полный:
Ты помнишь сам, как в глубине лесной
Был благотворен свет его безмолвный».*
Так, на ходу, он говорил со мной.
