Купец. Вошла, но я думаю, что это несправедливо.
Франц. Те, кто вас знают, так не думают.
Гуттен. Вот почему, я полагаю, у них один бог с ворами и обманщиками — Меркурий: он их покровитель, по его имени названы коммерсанты, коммерция и меркантильность.
Купец. Эх, если бы я прежде не сказал то, что мне хотелось, не нужно было бы сейчас выслушивать то, чего не хочется!.. Но все же вы не будете отрицать, что есть купцы добросовестные и порядочные.
Франц. Я это и раньше говорил. Однако мы почти не видим таких купцов, которые, получая прибыток, не приносили бы никому вреда. Даже если бы можно было наживаться самым честным образом, все-таки богатство, когда оно слишком велико, порождает неприязнь и раздоры, а когда тает, — рабство. И нелегко увидеть человека, который бы стремился к богатству и, в то же время, вел примерную жизнь: забота о деньгах отвлекает от совершенствования в добродетели. Как видишь, ваши жизненные правила чрезвычайно опасны.
Гуттен. Я приведу мнения некоторых ученых, если ты не будешь сердиться.
Купец. Пожалуйста. Я уже научился терпеливо выслушивать порицания и нападки.
Гуттен. По Платону{957}, регулярно извлекать из чего бы то ни было наживу — бесчестно, ибо это марает благородную натуру. Слышал?
Купец. Слышал и ничего не имею против, чтобы у него в государстве так дело и обстояло.
Гуттен. Так оно обстоит везде. Ибо и Аристотель, более искушенный в политике философ, бранит купцов за то, что они постоянно нарушают спокойствие на рынках и чаще других возбуждают беспорядки и сеют раздоры. И если уж без купцов обойтись невозхможно, пусть хотя бы граждане торговлей не занимаются, заключает тот же философ. Ты видишь, что Аристотель, в свою очередь, закрывает перед вами городские ворота?
Франц. И все же ныне в городах, за малыми исключениями, живут одни купцы.
Купец. Правильно. Вот как преуспел этот болтун со своими поучениями.
Гуттен. Болтун? Да ведь наши теологи и нищенствующая братия чтут его словно бога!.. А Сократ, который говорил{958}, что между богатством и добродетелями так мало согласия, словно они лежат на двух противоположных чашах весов — кто кого перетянет! Он же замечал, что в государстве, где богатства и богачи окружены почетом, на добродетель и честных мужей смотрят с пренебрежением. Верно! Это повсюду так! Платон тоже считал{959}, что очень богатые люди порядочными не бывают. А Бион{960}, один из семи мудрецов, смеялся над теми, кто гонится за богатством, ибо дарует его счастливый случай, хранит — скупость, уносит — доброта. И Диоген был уверен, что добродетель не может жить ни в богатом государстве, ни в богатом доме.
Купец. К чему эти речи? Как будто одни купцы богаты!
Гуттен. Нет, не одни, но никто так много не печется о богатстве, как купцы: никаких других помыслов у них нет… А станешь ли ты отрицать, что чрезмерная изнеженность заслуживает ненависти?
Купец. Нет, не стану. Я и сам осуждаю ее у священников, не одобряю и у наших.
Гуттен. И ты согласен с решительным высказыванием славного римлянина{961}: «Изнеженность подобает женам, труды — мужам»?
Купец. Согласен.
Гуттен. Значит, ты уже не так, как прежде, восхищаешься деньгами — причиною всевозможных бедствий? И уже не взираешь с таким почтением на драгоценные камни и пышные одеяния — пустейшую утеху для глаз?
Купец. Больше того — я их презираю.
Франц. Ты будешь достаточно знатен — сохраняй только и в дальнейшем этот образ мыслей.
Гуттен. Теперь ты сам убедился, что порядки и правила вашей жизни хуже, чем в нашем сословии, которое ты недавно поносил и смешивал с грязью.
Купец. Нет, в этом я еще недостаточно убедился. Все, что ты сказал о нас, — верно и соответствует истине, но и у вас есть свои пороки, которые не меньше наших; иные из них, о которых я прежде пытался вспомнить, наконец снова пришли мне на ум.
Франц. Что ж, говори.
Купец. Во-первых, нрав у вас дикий и грубый, человечность вы и в грош не ставите — не то что горожане. Затем, как слышал я некогда от твоего наставника, Гуттен, германское дворянство особенно страдает двумя пороками — высокомерием и невежеством; по вине последнего оно не знает само себя, в силу первого — презирает остальных. Вряд ли где-нибудь еще сыщутся люди, которые бы на словах больше похвалялись своим благородством и так редко проявляли его на деле. В ваших домах на каждом шагу — изображения предков, куда бы вы ни явились — тут же исписываете все стены своими девизами, а вот чтобы вы занимались каким-нибудь порядочным делом — увидишь не часто. Обыкновенно вы гордитесь преимуществом своего происхождения и пустыми звуками слова «знать», а многие ли из вас думают о славных подвигах и стараются их совершить? Разве вы не успокаиваетесь весьма охотно на том, что упорно держитесь за титулы, перестав ревновать о добродетели? Я видел, как иные из вашего сословия, считая себя оскорбленными, требовали удовлетворения у тех, кто именовал их недостаточно полно и пышно. Другие заставляют нас оказывать им почести без всякого на то права и без всяких заслуг, кроме той, что они из «такого» рода. А один даже войну объявил некоему почтенному городу за то, что его (как он утверждал) принимали там недостаточно торжественно. И это ничтожное обстоятельство послужило причиною злых грабежей и даже убийств и поджогов. Нашлось достаточно друзей и родичей, которые, точно бог знает какое славное дело затевалось, поддержали этого воителя и деньгами, и силой оружия и так свирепствовали, будто война шла за отечество, религию и законы. Это ли превосходные правила жизни? И разве достойны благородного происхождения эти нравы?
Франц. Я уже говорил тебе, что я думаю о таких людях: все, кто подобным образом изменяют своему долгу, по-моему, предают дворянство и ставят себя вровень с самою подлой чернью. Впрочем, пороки, которые ты только что перечислил, — согласись, — свойственны вам в такой же мере, как и нам. Ведь и вы, горожане, хвастаетесь своим происхождением и смотрите друг на друга свысока. А в роскоши вы нас намного опередили и проводите век свой в безобразных попойках и возлияниях.
Купец. Ну, а вы-то? Разве вы не напиваетесь то и дело до потери сознания?
Франц. Ах, если бы я мог сказать, что нашему сословию этот порок чужд! Да, мы тоже пьянствуем, но реже, чем вы. Более всего нам свойственна некая грубая и неотесанная отчаянность, которую ты толкуешь как дикость и называешь бесчеловечностью. Во всяком случае, живем мы проще вас, умереннее и, я бы сказал, разумнее и строже, крепче держимся старины. Мы заняты возделыванием полей и военным искусством, все остальные источники дохода мы отвергаем и бесконечно далеки от вашей грязи и мерзости. Затем, мы отличаемся широтою натуры и презираем деньги — вы же безмерно сребролюбивы; мы страшимся срама, бежим позора, стыдимся бесчестия — вы же, ради обогащения, пройдете через огонь, воду и медные трубы. Нам присущи какая-то честность и прямодушие — а вы даже друга постоянно подозреваете в коварстве и обмане. Да оно и вполне естественно: натуры в хорошем роду выше и лучше, чем в никудышном. И, наконец, скажи-ка, разве не блещет в нас самая прекрасная из добродетелей — храбрость, разве не мы оберегаем справедливость, защищаем невинность?
Купец. Ты убедил бы меня возненавидеть наше сословие, а рыцарей прославить до небес — но только в том случае, если бы и вы ни в чем не изменяли своим принципам, и мы все, как один, были соучастниками того, что может быть вменено в вину некоторым из нас. Но сейчас мне хочется, следуя твоему же примеру, потребовать, чтобы пороки отдельных лиц ты не распространял на все сословие, а иначе из-за нескольких человек все мы окажемся заслуживающими ненависти и тяжелого наказания.
Франц. Я уже об этом позаботился, сделав исключение для людей порядочных, которые среди вас есть, и я этого не отрицал, — меж тем как ты нападал на всех рыцарей без разбора. Однако выслушай то, что я еще тебе не досказал. Верно говорится (откуда бы эта мысль ни шла), что чем ближе к богам, тем дальше от городов{962}… Что же касается грабежей, то я, право, не понимаю, почему чаще всего подозрения падают на нас (если только дело действительно обстоит так, как ты говоришь). Вот разве потому, что, когда мы воюем, солдатская разнузданность временами приводит к таким поступкам, которые возбуждают ненависть к нам, но эту разнузданность ни мы, ни кто бы то ни было еще обуздать не в состоянии. Впрочем, у меня нет ни малейшего желания оправдывать пороки, и если человек пятнает славу высокого рода безобразной жизнью и дурными нравами, я считаю своим долгом выступить с обвинением против него, а о том, чтобы брать его под защиту, не может быть и речи. Да, поистине тот, кто хвастается великими подвигами знаменитых предков, не понимает, какое бремя возлагает он себе на плечи: если сам он уже далеко не таков, чтобы не слишком сильно от них отличаться, он только доставит другим оружие против себя, даст им в руки доказательства собственного ничтожества… А вот если бы оба сословия самым неукоснительным образом придерживались своих жизненных правил, ты бы не смог отрицать, что мы лучше вас, потому что мы больше трудимся, честнее снискиваем себе пропитание и меньше вашего позволяем безделью портить нас: ведь наш отдых — охота, которая сама по себе — немалый труд. К тому же мы занимаемся военным искусством, выше которого нет ничего, ибо нет ничего важнее и необходимее для неприкосновенности всех вещей и соблюдения всеобщего достоинства. В самом деле, военное искусство служит защите невинности и борьбе с насилием и, единственное из всех, постоянно было предметом усердного изучения самых первых и самых лучших людей.
