Эта позорная казнь бросала тень на меня и на Перету, так как Марсо постоянно бывал у нас, а потому мы боялись, как бы, потеряв заступника, не испытать какой-либо невзгоды. Комиссар, завернув как-то к нам, думал встретить обычную клиентуру, но на сей раз попал не на таковских. Сидевшие у меня трое прожженных
дворян вздрючили его как следует и заставили спуститься с лестницы быстрее, чем ему было желательно. Он ре шил, что Перета подстроила ему эту штуку, а потому озлился и задумал выселить нас из околотка. Но прежде чем выбраться оттуда, нам хотелось отомстить ему какой-нибудь изысканной каверзой. Комиссара звали Люкрен, и отличался он весьма мрачным нравом. Но знали мы еще и другого, по имени Моризо, проживавшего на более отдаленной улице; он был весельчак и не прочь пожуировать. Иногда он заходил к нам, о чем мы доложили Люкрену, который взъелся на него за это и сказал, что не потерпит такого вмешательства в свои дела. Желая доказать ему, что мы не соврали и что тот даже всячески его поносит, послали мы за Моризо как бы по делу, а Люкрена спрятали в маленькой боковушке. Сидели у нас в то время четверо дворян, у коих Моризо спросил, зачем они ко мне пожаловали. Те не пожелали с ним разговаривать, а я заявила, что не обязана отдавать ему отчет в своих поступках, так как он, по словам Люкрена, не комиссар нашего околотка. На это он возразил, что Люкрен врет и что он дурак, после чего тот вышел из своего укромного уголка и принялся лупить его кулаками. Моризо схватил для защиты палку, и тут пошла такая жаркая потасовка, что мы только руки потирали. Они обхватили друг друга, царапались, кусались и вместе повалились на пол, где разукрасили себя таким манером, что под каждым глазом было у них по синяку, а остальное лицо — как китайская тафта: красное, синее и желтое. Пришлось бы послать за третьим комиссаром, дабы угомонить этих двух, которые дрались, вместо того чтобы мирить других, но находившиеся у нас дворяне взяли на себя эту обязанность, и один из них, разнимая бойцов, крикнул зычным голосом:
— Эй вы, мерзавцы, откуда у вас столько наглости, чтоб драться в моем присутствии? Как вы смеете позорить этот честный дом? Если я рассвирепею, то искромсаю обоих в кусочки. Цыц, перецыц! Сейчас же покончить с этой возней: обнимитесь, поцелуйтесь и пожмите друг другу руки.
Комиссары, сконфуженные своим поведением, прекратили побоище, однако вражда их не улеглась, и они вовсе не думали так быстро мириться. Тогда вышереченный дворянин приказал лакею приготовить какую-нибудь закуску и принести вина, дабы враги вместе выпили.
Было уже поздно посылать за чем-либо в город, а потому удовольствовались тем, что нашлось в доме; с субботы остались яйца, из коих приготовили яичницу с салом и подали ее на стол с превеликой помпой и торжественностью. Дворянин же сказал комиссарам:
— Ну-с, кушайте со мной, а не то я сам вас скушаю.
С этими словами он первый принялся за блюдо, а Моризо не заставил просить себя дважды, но Люкрен, испытывая стыд и неловкость, не решился прикоснуться к угощению. Тогда дворянин, взяв его одной рукой за подбородок, раскрыл ему рот, а другой швырнул туда кусок яичницы на манер того, как каменщик кидает известку в дыру, которую хочет заткнуть; она попала ему в глаза, на бороду и даже на камзол, после чего он уже самолично принялся за еду. Затем велели лакею принести вина, а Моризо сказали, чтоб он выпил за здоровье Люкрена. Этот отважный муж, не мешкая, повиновался и промолвил:
— Итак, господин комиссар, осушаю кубок в вашу честь; хочу доказать вам, что не таю злобы в сердце, ибо мудрец сказал: не памятуйте обиды.
Тогда пришла очередь Люкрена почтить тем же своего собрата, но он нехотя взял чарку, и рука его при этом так сильно дрожала, что он пролил половину вина.
— Придется и мне выпить за ваше здоровье, раз меня заставляют, — сказал он неуверенным голосом.
Но после этого не захотел он больше ни есть, ни пить, к чему, впрочем, никто его уже не понуждал. Моризо исполнил эту обязанность за него и вылакал всю нашу бутыль.
По окончании трапезы комиссары собрались уходить, но, вспомнив, что они разодрали воротники во время баталии, не решились возвращаться в таком виде. А потому обратились они с просьбой к кавалерам уступить им одного лакея с тем, чтоб он отправился к их женам и попросил прислать каждому по смене белья; кавалеры же отвечали, что это слишком далеко и что они сами имеют надобность в своих людях, но что они разрешают им позвать белошвейку, проживающую с нами по соседству. Она явилась и, предупрежденная нами, захватила одни только большие кружевные воротники, каковые им носить не подобало; вдобавок запросила она втридорога, так что они их не купили и были вынуждены отправиться по домам в том виде, в какой себя привели, уткнувшись носами в свои длинные плащи, из боязни быть узнанными. Только Моризо придумал обложить вокруг шеи платок наподобие отложного воротника.
На другой день те же дворяне, сопровождаемые изрядным числом слуг, подъехали в карете к жилищам комиссаров и принудили их сесть с ними, а затем прихватили и нас с Перетой и, притворившись, будто хотят примирить всех и устроить всеобщее развлечение, отвезли всю компанию в Бургундский дворец; но надо вам знать, что эти озорники переговорили наперед с комедиантами и рассказали им про мордобой комиссаров, на каковой сюжет те и разыграли свой фарс. Видя, что над ними так измываются, вознамерились они отомстить, и хотя удалились, не обнаруживая своей злобы, однако же порешили разделаться с нами и заключили между собой мир, дабы действовать соединенными силами, когда на то представится случай. Но мы не стали дожидаться того, чтоб они это учинили, и, желая обезопасить себя от такой напасти, покинули околоток, в коем была у нас отличная клиентура.
Поселились мы на краю предместья в прескверном домишке, где немало грустили по прежнем сытном житье, ибо пришлось питаться весьма скудно, поскольку не было у нас ничего, кроме небольшой суммы сбережений, оставшихся от чрезмерной нашей расточительности. Столь горемычная жизнь была, вероятно, главной причиной тяжкого недуга, донимавшего Перету; сильно удрученная дряхлым своим состоянием, добрая эта особа несколько упала духом; вот почему она поступила так, как обычно делают в подобной крайности. Поскольку я была ей как бы заместо дочери, выказала она мне явные знаки своего расположения: она не утаила от меня ничего такого, что знала сама, и надавала всяких советов, сослуживших мне в дальнейшем немалую службу. Не стану вам лгать, но не ведала она ни предрассудков, ни суеверий и жила так беззастенчиво, что если рассказы про загробный мир не враки, то другие покойники нынче играют в шары ее душой. О совести она имела не больше понятия, чем ботокуды, и сама говаривала, что хотя и слыхала о ней кое-что в оное время, однако же все позабыла, ибо нет от нее никакого толку, а одно только беспокойство. Нередко она повторяла мне, что земные блага суть общее достояние, что не должны они принадлежать одному человеку преимущественно перед другим и что вполне справедливо похищать их умело из рук ближнего, когда представляется оказия. «Ибо, — говорила она, — нагой я пришла в сей мир и нагой уйду из него; я не унесу с собой благ, отнятых у других, пусть ищут их там, где они находятся, и забирают себе: они мне ни к чему. А если меня накажут после смерти за так называемую кражу, то неужели я буду не вправе оказать тому, кто меня попрекнет, что было бы крайней несправедливостью разрешить мне жить на свете и не дать средств к существованию».
Наговорив мне подобных речей, она испустила дух, и я похоронила ее, согласно ее желанию, безо всякой пышности, ибо она знала, что ничто не может быть бесполезнее.
После того навещали меня некоторые новые знакомые, приносившие мне кое-что на обед; но потеря любезной моей матушки, к коей была я весьма чувствительна, а также случившиеся иной раз неприятные встречи с лицами, слишком хорошо знавшими мои делишки, побудили меня покинуть Париж и отправиться в город Руан. Красота моя была еще достаточно могущественна, чтоб привлечь ко мне изрядное число клиентов; но поскольку служила я конюшней для всех лошадей без разбора, то вскоре схватила дурную болезнь: будь прокляты те, кто занес ее во Францию! Она портит удовольствие роем честным людям и на руку только цирюльникам, коим надлежит поставить немало свечей тому из наших королей, что водил в Неаполь своих солдат [19], подхвативших там эту хворь и принесших сюда ее семена. И если была мне какая-либо удача в моем злоключении, то лишь в том, что один добропорядочный и благодарный костоправ, коему доставила я перед тем любовные услады, брал с меня за лечение гораздо дешевле, нежели взял бы всякий другой из его шатии. Не стану занимать вас всеми этими мерзостями, хотя знаю, что вы не из тех неженок, коим столь же претит описание предмета, сколь и он сам.
