Весьма довольный, он отложил книгу в сторону, цирюльник между тем продолжал:
— Далее следуют Иберийский пастух, Энаресские нимфы и Исцеление ревности.
— Предадим их, не колеблясь, в руки светской власти, сиречь ключницы, — сказал священник. — Резонов на то не спрашивайте, иначе мы никогда не кончим.
— За ними идет Пастух Филиды[98].
— Он вовсе не пастух, — заметил священник, — а весьма просвещенный столичный житель. Будем беречь его как некую драгоценность.
— Эта толстая книга носит название Сокровищницы разных стихотворений[99], — объявил цирюльник.
— Будь их поменьше, мы бы их больше ценили, — заметил священник. — Следует выполоть ее и очистить от всего низкого, попавшего в нее вместе с высоким. Пощадим ее, во-первых, потому, что автор ее — мой друг, а во-вторых, из уважения к другим его произведениям, более возвышенным и героичным.
— Вот Сборник песен Лопеса Мальдонадо[100], — продолжал цирюльник.
— С этим автором мы тоже большие друзья, — сказал священник, — ив его собственном исполнении песни эти всех приводят в восторг, ибо голос у него поистине ангельский. Эклоги его растянуты, ну да ведь хорошим никогда сыт не будешь. Присоединим же его к избранникам. А что за книга стоит рядом с этой?
— Галатея Мигеля де Сервантеса, — отвечал цирюльник.
— С этим самым Сервантесом я с давних пор в большой дружбе, и мне хорошо известно, что в стихах он одержал меньше побед, нежели на его голову сыплется бед. Кое-что в его книге придумано удачно, но все его замыслы так и остались незавершенными. Подождем обещанной второй части: может статься, он исправится и заслужит наконец снисхождение, в коем мы отказываем ему ныне. А до тех пор держите его у себя в заточении.
— С удовольствием, любезный друг, — сказал цирюльник. — Вот еще три книжки: Араукана дона Алонсо де Эрсильи[101], Австриада Хуана Руфо[102], кордовского судьи, и Монсеррат[103] валенсийского поэта Кристоваля де Вируэса.
— Эти три книги, — сказал священник, — лучшее из всего, что было написано героическим стихом на испанском языке: они стоят наравне с самыми знаменитыми итальянскими поэмами. Берегите их, — это вершины испанской поэзии.
Наконец просмотр книг утомил священника, и он предложил сжечь остальные без разбора, но цирюльник как раз в это время раскрыл еще одну — под названием Слезы Анджелики[104].
— Я бы тоже проливал слезы, когда бы мне пришлось сжечь такую книгу, — сказал священник, — ибо автор ее один из лучших поэтов не только в Испании, но и во всем мире, и он так чудесно перевел некоторые сказания Овидия!
О втором выезде доброго нашего рыцаря Дон Кихота Ламанчского
В это время послышался голос Дон Кихота.
— Сюда, сюда, отважные рыцари! — кричал он. — Пора вам выказать силу доблестных ваших дланей, не то придворные рыцари возьмут верх на турнире.
Пришлось прекратить осмотр книгохранилища и бежать на шум и грохот, — от того-то некоторые и утверждают, что Карлиада[105] и Лев Испанский[106], а также Деяния императора[107] дона Луиса де Авила, вне всякого сомнения находившиеся среди неразобранных книг, без суда и следствия полетели в огонь, тогда как если бы священник видел их, то, может статься, они и не подверглись бы столь тяжкому наказанию.
Войдя к Дон Кихоту в комнату, друзья и домашние его обнаружили, что он уже встал с постели; казалось, он и не думал спать, — так он был оживлен: по-прежнему шумел, безумствовал, тыкал во все стороны мечом. Его схватили и насильно уложили в постель, — тут он несколько успокоился и, обратившись к священнику, молвил:
— Какой позор, — не правда ли, сеньор архиепископ Турпин? — что так называемые Двенадцать Пэров ни с того ни с сего уступили пальму первенства на турнире придворным рыцарям, тогда как мы, странствующие рыцари, три дня подряд пожинали плоды победы!
— Полно, ваша милость, полно, любезный друг, — заговорил священник. — Бог даст, все обойдется, — что упущено сегодня, то всегда можно наверстать завтра, а теперь, ваша милость, подумайте о своем здоровье: сдается мне, вы очень устали, а может быть, даже и ранены.
— Ранен-то я не ранен, — возразил Дон Кихот, — а что меня избили и отколотили, в этом нет сомнения: ублюдок Роланд бросился на меня с дубиной — и все из зависти, ибо единственно, кто не уступит ему в храбрости, так это я. Но не будь я Ринальд Монтальванский, если, встав с этого ложа, я ему не отомщу, несмотря на все его чары. А пока что принесите мне поесть, сейчас я ни в чем так не нуждаюсь, как в пище, а уж постоять за себя я и сам сумею.
Желание Дон Кихота было исполнено: ему принесли поесть, а затем он снова заснул, прочие же еще раз подивились его сумасбродству.
В ту же ночь стараниями ключницы были сожжены дотла все книги: и те, что валялись на дворе, и те, что еще оставались в комнате; по всей вероятности, вместе с ними сгорели и такие, которые надобно было сдать на вечное хранение в архив, но этому помешали судьба и нерадение учинявшего осмотр, — недаром говорит пословица, что из-за грешников частенько страдают и праведники.
Священник с цирюльником решили, что первое средство от недуга, который овладел их приятелем, — это заложить и замуровать вход в книгохранилище, чтобы, встав с постели, он не нашел его (если, мол, устранить причину, то следствия, может статься, отпадут сами собой), а затем объявить ему, что некий волшебник вместе со всеми книгами похитил и комнату; и все это было осуществлено с великим проворством. Два дня спустя Дон Кихот встал с постели и прежде всего пошел взглянуть на свои книги, но, не обнаружив помещения, в котором они находились, стал бродить и шарить по всем комнатам. Несколько раз подходил к тому месту, где раньше была дверь, ощупывал стену, молча обводил глазами комнату; наконец после долгих поисков он спросил ключницу, где находится его книгохранилище. Ключницу же научили, как должно отвечать.
— О каком таком книгохранилище вы говорите, ваша милость? — в свою очередь, спросила она. — Нет у нас теперь ни книг, ни хранилища, все унес дьявол.
— Вовсе не дьявол, а волшебник, — возразила племянница. — После того как вы от нас уехали, ваша милость, на следующую ночь он прилетел сюда на облаке, спрыгнул с дракона, на котором сидел верхом, и проник в книгохранилище. Не знаю, что он там делал, только немного погодя, гляжу, вылетает через крышу, а в комнатах полно дыму. Пошли мы посмотреть, что он натворил, а уж ни книг, ни комнаты нет и в помине. Одно только мы обе отлично помним: улетая, этот злой старик громко крикнул, что по злобе, которую он втайне питает к владельцу книг и помещения, он нанес его дому урон и что урон этот впоследствии обнаружится. Еще он сказал, что зовут его мудрый Муньятон.
— Не Муньятон, а Фрестон, — поправил ее Дон Кихот.
— Не то Фрестон, не то Фритон, — вмешалась ключница, — помню только, что имя его оканчивается на тон.
— Так, так, — подхватил Дон Кихот, — это один мудрый волшебник, злейший мой враг: он меня ненавидит, ибо колдовские чары и тайнопись открыли ему, что по прошествии некоторого времени мне предстоит единоборство с рыцарем, коему он покровительствует, и что, несмотря на все его козни, я над тем рыцарем одержу победу, оттого-то он всеми силами и старается мне досадить. Но да будет ему известно, что ни нарушить, ни обойти предустановленного небесами он не властен.
— Какие же тут могут быть сомнения! — воскликнула племянница. — Но только вот что, дядюшка: кто велит вашей милости лезть в драку? Не лучше ли спокойно сидеть дома, нежели мыкаться по свету и ловить в небе журавля, забывая о том, что коли идешь за шерстью — гляди, как бы самого не обстригли?
— Ах, племянница! — воскликнул Дон Кихот. — Как мало ты во всем этом смыслишь! Прежде нежели меня обстригут, я сам выщиплю и вырву бороду всякому, кто посмеет дотронуться до кончика моего волоса.
Обе женщины, видя, что он гневается, решились более ему не перечить.
Как бы то ни было, целых две недели сидел он спокойно дома, ничем не обнаруживая желания снова начать колобродить, и в течение этих двух недель у него не раз происходили в высшей степени забавные собеседования с двумя его приятелями, священником и цирюльником, которых он уверял, что в настоящее время мир ни в ком так не нуждается, как в странствующих рыцарях, и что странствующему рыцарству суждено воскреснуть в его лице. Священник, полагая, что его можно вразумить не иначе, как пустившись на хитрости, в иных случаях спорил с ним, в иных — соглашался.
Одновременно Дон Кихот вступил в переговоры с одним своим односельчанином: это был человек добропорядочный (если только подобное определение применимо к людям, которые не могут похвастаться порядочным количеством всякого добра), однако ж мозги у него были сильно набекрень. Дон Кихот такого ему наговорил, такого наобещал и так сумел его убедить, что в конце концов бедный хлебопашец дал слово отправиться вместе с ним в качестве его оруженосца. Между прочим, Дон Кихот советовал ему особенно не мешкать, ибо вполне, дескать, может случиться, что он, Дон Кихот, в мгновение ока завоюет какой-нибудь остров и сделает его губернатором такового. Подобные обещания соблазнили Санчо Пансу — так звали нашего хлебопашца, — и он согласился покинуть жену и детей и стать оруженосцем своего односельчанина.
