Декабрь 1730
Уже тысячу лет, сударыня, не свидетельствовала я вам своего почтения; это, разумеется, отнюдь не означает, что я забыла все те радости, коими наслаждалась у вас в Женеве. Память, подкрепляемая чувством, то и дело живо воскрешает во мне все до мельчайших подробностей. В мыслях своих совершаю я дальние путешествия — приезжаю к вам и обнимаю вас, плача от радости; и сердце сжимается от тоски, когда, опомнившись, я понимаю, что все это одни мечты. Позвольте мне обнять дорогих моих сестер, добрых моих подруг{98}; для меня такое удовольствие любить вас, и мне так недостает вас здесь для моего счастья. Госпожа де Ферриоль прельщает меня еще одним путешествием в Пон-де-Вель; она чувствует себя уже лучше. Что до меня, то я похвалиться здоровьем не могу. У меня сильное несварение желудка, ужасные головные боли, часто бывает насморк, и я очень слаба.
Хочу отдать вам отчет о состоянии денежных дел моих. Вам известно, что у меня давно накопилось много долгов, и я все время тратила деньги, не зная толком, сколько могу тратить. Наконец, уставши от этого беспорядка, я, чтобы заплатить свои самые неотложные долги, заняла две тысячи экю, которые верну через четыре года, выплачивая в год по тысяче восьмисот ливров от своих доходов; тем самым я должна буду обходиться тысячей двумястами в год. Окажусь я в изрядно стесненных обстоятельствах, но какое это будет облегчение — знать, что отныне я должна только четыре тысячи четыреста ливров господину Пари де Монмартелю, которому буду выплачивать по тысяче ливров в год. Какое это будет счастье — не видеть больше никаких кредиторов — не столько они рады будут избавиться от меня, сколько я расплатиться с ними, потому что все это добрые люди, которые отнюдь меня не беспокоили. Я имела удовольствие уладить свои дела с Софи таким образом, что она сейчас богаче меня; надеюсь, что наши доходы мы будем проедать вместе. Не могу выразить, какую радость испытываю я теперь, после того как приняла это решение со всеми расплатиться, чтобы уже никому не оставаться должной.
Помнит ли еще обо мне госпожа П.? Она выказала бы себя весьма неблагодарной, если бы хоть немножко не любила меня, ибо я бесконечно ее уважаю. Не забудьте, прошу вас, поклониться от меня господину де Казу. Герцогиня де Сен-Пьер очень расспрашивала меня о его здоровье и поручила мне передать ему сердечный поклон. Она очень к нему благоволит, судя по тому, что мне о нем говорила. Скажите ему, что дама эта все хорошеет, у нее все такой же прекрасный цвет лица, все такие же прекрасные шея и грудь — она осталась совсем такой, какой была в двадцать лет. Она весьма любезна, у нее превосходные манеры и — строгий муж, который, хорошо зная свет, сумел привить ей очаровательную обходительность. Она умеет держаться светской дамой, не унижая при этом остальных. Нет в ней ни капли высокомерия; она весьма остроумна, каждому умеет сказать приятное, и всякий чувствует себя при ней непринужденно.
Несколько дней тому назад я сама лично передала от вас поклоны госпоже де Тансен. Вы удивлены? Но читайте дальше, вы удивитесь еще больше. Я была в комнате ее сестры; она вошла, я хотела выйти вон, как всегда делаю при ее появлении, поскольку на мое приветствие она обычно не отвечает; и тут она вдруг весьма смущенно со мной заговорила, похвалила бывшее на мне платье, посетовала на здоровье своей сестры, в общем битых два часа беседовала со мной, и притом весьма дружелюбно. Речь зашла о нашем пребывании в Бургундии, в Пон-де-Веле, в Женеве. Воспользовавшись этим, я сказала, что на днях получила от вас письмо, где вы просите передать ей поклон. На это она отвечала, что весьма этому рада, она-де уже бог знает как давно ничего о вас не слыхала. Я уверила ее, что не вы в этом виноваты, ибо почти во всех своих письмах передаете ей приветы, но, поскольку все это время я не имела чести ее видеть, я всякий раз передавала их через различных лиц, в том числе через д’Аржанталя; что особенно сердечные поклоны вы передали ей, когда я уезжала из Женевы. Она ответила, что это доставляет ей тем большее удовольствие, что она чувствует к вам давнюю приязнь. Она засыпала меня вопросами о вашем здоровье и положении ваших дел. Я рассказала о том, как вы их уладили; на это она заметила, что в этом узнает вас и что никто другой не способен был бы действовать столь толково и благородно. С этого дня мы не раз с ней виделись и разговаривали, словно и не было между нами никакой ссоры, — и безо всяких объяснений. Мне бы хотелось, чтобы все так оставалось и впредь. У нее я не бываю. Мне трудно будет этого избежать; но коли я к ней и пойду, то держать свои чувства буду при себе.
У нас только и разговоров, что об аббате Парисе, о чудесах, творящихся на его могиле, да о конвульсионерах{99}. Одни видят в этом чудо, другие все это считают жульничеством. Оба лагеря доходят до неистовства. Те, кто не примыкает ни к одному из них, а также добрые католики, в этом не разбираются, и они на истинном пути. А вокруг — сплошь клевета, ненависть, злоба и мошенничество. Лучшие из них — просто фанатики, прочие же считают, что все им дозволено. Вот что составляет предмет всех разговоров, а господа де Б. перелагают все это в куплеты. Есть куплеты о вдовствующей герцогине{100}, но они слишком грубые, чтобы я могла их вам послать. В Опере дают «Каллирою», и хоть сама опера красива и занимательна, успеха она не имеет. Однако хорошим тоном нынче считается в Оперу ездить только по пятницам. Впрочем, и здесь все проникнуто враждой двух партий — сторонники Лемор теперь более многочисленны, нежели обожатели Пелисье. В последнюю влюблен д’Аржанталь, у них роман, и он тщательно это скрывает. Он воображает, будто я об этом не знаю, а я остерегаюсь в разговорах с ним касаться сего предмета. Она от него без ума — самонадеянности в ней столько же, сколько и в Лекуврер, но эта вдобавок еще и глупа, так что никаких безумств из-за нее он совершать не станет. Поистине смешно, чтобы человек с его положением и умом был вечно пришит к юбке какой-нибудь актерки. Все сторонники Лемор находят игру Пелисье преувеличенной и ненатуральной. Они уверяют, будто д’Аржанталь и его товарищи дурно влияют на нее. Меня это огорчает; но, зная, сколь безоглядно предается он своим увлечениям, утешаюсь тем, что связь эту он держит в тайне, а следовательно, достаточно бывает в свете, чтобы отвлекаться. Что до господина Пон-де-Веля, то он чувствует себя превосходно, в высшей степени любезен и часто справляется у меня о вашем здоровье. Господин де Ферриоль находится в добром здравии, только глух как тетерев и изрядный обжора. Вот вам точный отчет о всех здешних новостях, — но о сердечных своих делах я пока еще отчета вам не даю. Что касается вас, то вас я люблю безусловно. Наша дружба составляет радость моей жизни, но порой и печаль ее, ибо как подумаю, что я не вижу той, которую так нежно люблю, сердце у меня всякий раз сжимается. Любите же меня, сударыня, так же, как я люблю вас.
ПИСЬМО XXVIII
Из Парижа, 1731
Здоровье мое, сударыня, понемногу поправляется. Выздоравливала я долго, но долгой была и болезнь моя. Нет ничего удивительного, что мне так трудно восстанавливать свои силы. Ваша ко мне доброта и добрые пожелания бесконечно поддерживают меня, и я благодарю вас за это от всего сердца. Письма ваши доставляют мне огромное удовольствие, но радость быть столь любимой вами омрачается мыслью об огорчении, которое я доставляю вам. Право же, сударыня, нежной своей привязанностью к вам я вполне заслужила ваше расположение. Я люблю и уважаю вас так, как вы этого заслуживаете, то есть безмерно. Удостаивайте же меня и впредь своей любовью, сударыня, я умерла бы от горя, когда бы вы перестали питать ко мне дружеские чувства.
Госпожа де Тансен, как вы знаете, уже четыре месяца как выслана в Аблон{101}. Она была очень больна. Астрюк{102} ведет себя подобно Роланду{103}. Уж не знаю, в шутку это или всерьез; но в чем нет сомнений, так это в том, что ее никто не жалеет, и немало есть людей, которые говорят, что ей ничего теперь не остается, как умереть. Приятные разговоры, нечего сказать. Господин де Сен-Флорантен при смерти; ежели он выживет, то либо поумнеет, либо таким и останется. Господин де Жевр и герцог д’Эпернон по-прежнему в изгнании{104}. Заговор их называют «Комплотом малолетних». Все над ними потешаются. Господин де Беддеволь{105} был в числе заговорщиков; репутация у него отнюдь не блестящая. Говорят, он опасный вольнодумец, да к тому же еще и мошенник. Прощайте, сударыня, больше писать не могу, слишком я еще слаба.
ПИСЬМО XXIX
История моих любовных отношений с герцогом де Жевром
1731
Как ни велико мое к вам почтение, сударыня, я, невзирая на гнев ваш, подтверждаю, что питала к господину герцогу де Жевру пламенную страсть и в сем великом грехе даже призналась на исповеди. Правда, мой духовник не счел нужным наложить на меня за него епитимью. Мне было восемь лет, когда началась сия любовная страсть, а в двенадцать я обратила все это в шутку, не потому что господин де Жевр перестал мне нравиться, а потому что мне самой вдруг показалось смешным, что я с такой готовностью всякий раз спешила в сад, чтобы поболтать и поиграть с ним и его братьями. Ему было на два или три года больше, чем мне, и мы с ним чувствовали себя старше всех остальных. И в то время как остальные играли в прятки, мы с ним разговаривали; мы держались степенно, как взрослые, и встречались каждый день. О любви у нас речи не было никогда, ибо, по правде говоря, ни я, ни он понятия не имели, что это такое.
