Сердце надрывалось слышать жалобы этих еле живых бедняг, умолявших священников утешить их, помолиться за них, дать им совет и наставление, просящих Бога простить и помиловать их, признающихся в своих прошлых грехах. И самое твердокаменное сердце облилось бы кровью, доведись ему услышать предупреждения умирающих грешников другим не откладывать покаяние до последнего дня, так как в эти бедственные времена у них может даже не остаться времени для раскаяния, чтобы воззвать к Богу. Хотелось бы мне, чтоб я был в состоянии воспроизвести сами звуки этих стонов и восклицаний, которые довелось мне слышать от умирающих в тяжелейшие моменты агонии, и чтоб читатель мог представить это себе так же живо, как я, а мне так и кажется, что звуки эти все еще звенят у меня в ушах.
Если б только я мог передать эту часть моего повествования такими проникновенными словами, чтоб растревожить душу читателя, я возрадовался бы, что написал все это, каким бы кратким и несовершенным ни оказался бы мой рассказ.
Богу угодно было, чтобы я все еще оставался жив и здоров и только испытывал страшное нетерпение от того, что был заперт в доме и не выходил на свежий воздух недели две или около того; я более не мог сдерживать себя и решил пойти отнести письмо брату на почту.[196] Тогда-то я и отметил полнейшую пустоту на улицах. Когда же я подошел к почте, чтобы отправить письмо, то обнаружил человека, стоящего в углу двора и о чем-то говорящего с другим человеком, находящимся у окна; третий же стоял в дверях конторы. Посреди двора лежал маленький кожаный кошелек с деньгами и с двумя ключами, висящими сбоку, но никто не решался поднять его. Я спросил, долго ли он здесь лежит; человек у окна ответил, что лежит он уже почти час, но никто не хочет впутываться в это дело, так как уронивший его может вернуться за потерей. У меня не было большой нужды в деньгах, да и сумма в кошельке была явно не так велика, чтобы ввести в соблазн и брать деньги с риском, что за ними придут; так что я решился было уходить, когда человек, стоявший в дверях, сказал, что он возьмет деньги, но, если истинный владелец вернется за ними, он, конечно, их отдаст. И вот он сходил за ведром с водой и поставил его рядом с кошельком, потом пошел принес немного пороху, бросил пригоршню на кошелек и сделал дорожку вокруг. Дорожка была около двух ярдов длиной. Тут он пошел в третий раз и принес докрасна раскаленные щипцы, которые он, полагаю, приготовил заранее; потом поджег пороховую дорожку, так что подпалил кошелек и хорошенько прокурил воздух. Но и этого показалось ему мало, он взял кошелек щипцами и держал, пока не прожег насквозь, потом высыпал деньги в ведро с водой и унес его в дом. Денег, насколько помню, оказалось тринадцать шиллингов, несколько стершихся серебряных монет по четыре пенса и сколько-то медных фартингов.[197]
Возможно, и были, как я уже говорил, такие бедняки, которых нужда заставила бы рискнуть и взять деньги, но вы ясно видите из моего рассказа, что те, кто не так бедствовал, были крайне осторожны в то время — так велика была опасность.
Вскоре после этого случая пошел я полями по направлению к Боу,[198] потому что мне страшно хотелось узнать, как обстоят дела на реке и на судах; и так как я немного разбираюсь в судах, у меня было представление, что один из лучших способов уберечься от заразы — поселиться на корабле; размышляя о том, как удовлетворить свое любопытство по этой части, я повернул с полей Боу к Бромли,[199] затем вниз, к Блэукуэллу и спуску, куда ходили за водой и куда причаливали суда.
Здесь я увидел беднягу, идущего вдоль берега, или береговой насыпи, как ее тогда называли. Я тоже прошел немного в том же направлении и убедился, что дома на набережной все заколочены. В конце концов, продолжая идти на некотором расстоянии от этого несчастного, я все же вступил в разговор с ним; и прежде всего поинтересовался, каково здесь приходится людям.
— Увы, сэр, — отвечал он, — округа почти совсем обезлюдела. Кто захворал, а кто помер. Здесь уцелело всего несколько семей, и в деревнях тоже, — он указал на Поплар,[200] — из тех, что еще не померли, почти все хворают. — Он махнул рукой в сторону одного из домов. — Здесь все перемерли, дом стоит открытым, и никто не решается зайти в него. Один бедолага воришка рискнул стащить из него что-то и здорово поплатился за кражу: вчера и его свезли на погост. — Потом он стал указывать на другие дома. — Там все умерли: хозяин, его жена и пятеро детей. Там дом стоит запертым — видите сторожа у дверей?
И в том же духе рассказывал он о других домах.
— Ну, а что же ты сам тут делаешь, один-одинешенек? — спросил я.
— Я несчастный одинокий человек. По милости Божией, меня не постигло еще испытание, хотя семья моя уже пострадала и один из детей моих умер.
— Тогда как же ты говоришь, что тебя не постигло испытание? — спросил я.
— Вон мой дом. — Он указал на маленький, низенький домик. — И там живут моя бедная жена и двое детей, если можно назвать это жизнью, — ведь жена и один ребенок больны. Но я туда не хожу.
Тут я заметил, что слезы градом катятся у него по щекам, и, уверяю вас, мои щеки тоже стали мокры от слез.
— Да как же ты не приходишь к ним? Как мог ты покинуть свою собственную плоть и кровь?
— Что вы, сэр, упаси Боже! Я вовсе не бросил их. Я работаю на них, сколько в моих силах; и, с Божьей помощью, они не терпят нужды. — С этими словами он поднял к небу глаза, и выражение лица у него тотчас же убедило меня в том, что повстречался я не с ханжой, а с трезвомыслящим, богобоязненным и добрым человеком; на лице его была благодарность за то, что в том положении, в котором он оказался, он все же способен был уберечь семью свою от нужды.
— Что ж, честный человек, — сказал я, — это величайшая милость, особенно если учесть, каково сейчас приходится беднякам. Но на что же ты живешь и как удалось тебе уберечься от страшного бедствия, всех нас постигшего?
— Дело в том, сэр, что я лодочник, и вон моя лодка. В лодке этой я и живу. Днем я в ней работаю, а ночью — сплю. А все, что зарабатываю, кладу вон на тот камень. — Он указал на большой камень на другой стороне улицы на значительном расстоянии от его дома. — И тогда я кличу и высвистываю их, пока они не услышат, и они выходят забрать деньги.
— Но послушай, друг, как же тебе удается заработать хоть что-нибудь? Разве люди пользуются лодками в наше время?
— Да, сэр. В том смысле, для чего меня нанимают, — пользуются. Видите, там на якоре стоят пять кораблей? — Он указал вниз по течению реки, значительно ниже города. — А видите восемь-десять кораблей, стоящих на цепях у причала и на якоре там, подальше? — Теперь он указал вверх по реке. — На всех этих кораблях семьи на борту — купцы, их владельцы и прочие; все они засели на кораблях и не сходят на берег из страха заразы. Я доставляю им провизию, отвожу письма и делаю самое необходимое, так что им не приходится спускаться на берег. Каждую ночь я прицепляю лодку к одному из таких кораблей, и, слава Создателю, пока что я цел.
— Но, друг, — сказал я, — неужели они разрешают тебе подниматься на борт после того, как ты побывал здесь, на берегу, в этом ужасном месте, где столько заразных больных?
— Ну, что до этого, — сказал он, — так я очень редко поднимаюсь на борт. Я перекладываю все, что привез, в их лодку или кладу все у борта, и они поднимают все на корабль. Но если бы я и поднимался на борт, думаю, опасаться им было бы нечего: ведь я не захожу в дома на берегу, ни с кем не общаюсь, даже с собственной семьей; я только доставляю ей пищу.
— Но это, может быть, как раз самое опасное, — сказал я, — ведь эту провизию все равно приходится от кого-то получать. А раз вся эта часть города так заражена, то опасно даже заговаривать с кем-либо: ведь деревня, по существу, является началом города, хоть она и несколько удалена от него.
— Все это так, — сказал он, — но вы не совсем меня поняли. Здесь я не покупаю для них провизию. Я плыву вверх по реке к Гринвичу[201] и покупаю там свежее мясо, а иногда плыву вниз по реке в Вулидж[202] и делаю закупки там; потом я плыву к уединенной ферме на Кентской стороне,[203] где меня знают, и покупаю птицу, яйца и масло, и развожу все это, как меня просили, одно на тот, другое на другой корабль. Я редко схожу здесь на берег и сейчас пришел сюда лишь за тем, чтобы навестить жену и узнать, как поживает моя семья, да отдать им то немногое, что я получил вчера вечером.
— Бедняга, — сказал я, — и сколько же ты получил?
— Три шиллинга, — сказал он, — огромная сумма по нынешним временам для бедняка; да еще мне дали целую сумку хлеба, соленой рыбы и немного мяса. Так что не так уж плохо.
— Ну, и ты уже все это отдал?
— Нет, — сказал он, — но я уже кликал жену, и она сказала, что сейчас выйти не может, а постарается подойти через полчаса, и я дожидаюсь ее. Бедняжка, — добавил он, — ей очень туго приходится. У нее был нарыв, а сейчас он прорвался, так что я надеюсь, что она выкарабкается. Боюсь только, ребенок погибнет, но на все воля Божия.
