Песнь тридцать первая
1Язык, который так меня ужалил,
Что даже изменился цвет лица,
Мне сам же и лекарством язву залил;*
Копье Ахилла и его отца
Бывало так же, слышал я, причиной
Начальных мук и доброго конца.*
Спиной к больному рву, мы шли равниной,*
Которую он поясом облег,
И слова не промолвил ни единый.
Ни ночь была, ни день, и я не мог
Проникнуть взором в дали окоема,
Но вскоре я услышал зычный рог,
Который громче был любого грома,
И я глаза навел на этот рев,
Как будто зренье было им влекомо.
В плачевной сече, где святых бойцов
Великий Карл утратил в оны лета,
Не так ужасен был Орландов зов.*
И вот возник из сумрачного света
Каких-то башен вознесенный строй;
И я: «Учитель, что за город это?»
«Ты мечешь взгляд, — сказал вожатый мой, —
Сквозь этот сумрак слишком издалека,
А это может обмануть порой.
Ты убедишься, приближая око,
Как, издали судя, ты был неправ;
Так подбодрись же и шагай широко».
И, ласково меня за руку взяв:
«Чтобы тебе их облик не был страшен,
Узнай сейчас, еще не увидав,
Что это — строй гигантов, а не башен;
Они стоят в колодце, вкруг жерла,
И низ их, от пупа, оградой скрашен».
Как, если тает облачная мгла,
Взгляд начинает различать немного
Все то, что муть туманная крала,
Так, с каждым шагом, ведшим нас полого
Сквозь этот плотный воздух под уклон,
Обман мой таял, и росла тревога:
Как башнями по кругу обнесен
Монтереджоне* на своей вершине,
Так здесь, венчая круговой заслон,
Маячили, подобные твердыне,
Ужасные гиганты, те, кого
Дий, в небе грохоча, страшит поныне.*
Уже я различал у одного
Лицо и грудь, живот до бедер тучных
И руки книзу вдоль боков его.
Спасла Природа многих злополучных,
Подобные пресекши племена,
Чтоб Марс не мог иметь таких подручных;
И если нераскаянна она
В слонах или китах, тут есть раскрытый
Для взора смысл, и мера здесь видна;
Затем что там, где властен разум, слитый
Со злобной волей и громадой сил,
Там для людей нет никакой защиты.
Лицом он так широк и длинен был,
Как шишка в Риме близ Петрова храма;*
И весь костяк размером подходил;
От кромки — ноги прикрывала яма —
До лба не дотянулись бы вовек
Три фриза,* стоя друг на друге прямо;
От места, где обычно человек
Скрепляет плащ, до бедер — тридцать клалось
Больших пядей. «Rafel mai amech
Izabi almi», — яростно раздалось
Из диких уст, которым искони
Нежнее петь псалмы не полагалось.
И вождь ему: «Ты лучше в рог звени,
Безумный дух! В него — избыток злобы
И всякой страсти из себя гони!
О смутный дух, ощупай шею, чтобы
Найти ремень; тогда бы ты постиг,
Что рог подвешен у твоей утробы».*
И мне: «Он сам явил свой истый лик;
То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык.
Довольно с нас; беседы с ним напрасны:
Как он ничьих не понял бы речей,
Так никому слова его не ясны».*
Мы продолжали путь, свернув левей,
И, отойдя на выстрел самострела,
Нашли другого, больше и дичей.
Чья сила великана одолела,
Не знаю; сзади — правая рука,
А левая вдоль переда висела
Прикрученной, и, оплетя бока,
Цепь завивалась, по открытой части,
От шеи вниз, до пятого витка.
«Гордец, насильем домогаясь власти,
С верховным Дием в бой вступил, и вот, —
Сказал мой вождь, — возмездье буйной страсти.
То Эфиальт* ; он был их верховод,
Когда богов гиганты устрашали;
Теперь он рук вовек не шевельнет».
И я сказал учителю: «Нельзя ли,
Чтобы, каков безмерный Бриарей* ,
Мои глаза на опыте узнали?»
И он ответил: «Здесь вблизи Антей;
Он говорит, он в пропасти порока
Опустит нас, свободный от цепей.
А тот, тобою названный, — далеко;
Как этот — скован, и такой, как он;
Лицо лишь разве более жестоко».
Так мощно башня искони времен
Не содрогалась от землетрясенья,
Как Эфиальт сотрясся, разъярен.
Я ждал, в испуге, смертного мгновенья,
И впрямь меня убил бы страх один,
Когда бы я не видел эти звенья.
Мы вновь пошли, и новый исполин,
Антей, возник из темной котловины,
От чресл до шеи ростом в пять аршин.
«О ты, что в дебрях роковой долины, —
Где Сципион был вознесен судьбой,
Рассеяв Ганнибаловы дружины, —
Не счел бы львов, растерзанных тобой,
Ты, о котором говорят: таков он,
Что, если б он вел братьев в горний бой,
Сынам Земли венец был уготован,*
Спусти нас — и не хмурь надменный взгляд —
В глубины, где Коцит морозом скован.
Тифей и Титий* далеко стоят;
Мой спутник дар тебе вручит бесценный;
Не корчи рот, нагнись; он будет рад
Тебя опять прославить во вселенной;
Он жив и долгий век себе сулит,
Когда не будет призван в свет блаженный».
Так молвил вождь; и вот гигант спешит
Принять его в простертые ладони,
Которых крепость испытал Алкид.
Вергилий, ощутив себя в их лоне,
Сказал: «Стань тут», — и, чтоб мой страх исчез,
Обвил меня рукой, надежней брони.
Как Гаризенда* , если стать под свес,
Вершину словно клонит понемногу
Навстречу туче в высоте небес,
Так надо мной, взиравшим сквозь тревогу,
Навис Антей, и в этот миг я знал,
Что сам не эту выбрал бы дорогу.
Но он легко нас опустил в провал,
Где поглощен Иуда тьмой предельной
И Люцифер. И, разогнувшись, встал,
Взнесясь подобно мачте корабельной.
Круг девятый — Коцит — Обманувшие доверившихся — Первый пояс (Каина) — Предатели родных. — Второй пояс (Антенора) — Предатели родины и единомышленников
Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,
Как требует зловещее жерло,
Куда спадают все другие кручи,
Мне б это крепче выжать помогло
Сок замысла; но здесь мой слог некстати,
И речь вести мне будет тяжело;
Ведь вовсе не из легких предприятий —
Представить образ мирового дна;
Тут не отделаешься «мамой-тятей».
Но помощь Муз да будет мне дана,
Как Амфиону* , строившему Фивы,
Чтоб в слове сущность выразить сполна.
Жалчайший род, чей жребий несчастливый
И молвить трудно, лучше б на земле
Ты был овечьим стадом, нечестивый!
Мы оказались* в преисподней мгле,
У ног гиганта, на равнине гладкой,
И я дивился шедшей вверх скале,
Как вдруг услышал крик: «Шагай с оглядкой!
Ведь ты почти что на головы нам,
Злосчастным братьям,* наступаешь пяткой!»
Я увидал, взглянув по сторонам,
Что подо мною озеро, от стужи
Подобное стеклу, а не волнам.
В разгар зимы не облечен снаружи
Таким покровом в Австрии Дунай,
И дальний Танаис* твердеет хуже;
Когда бы Тамбернику* невзначай
Иль Пьетрапане* дать сюда свалиться,
У озера не хрустнул бы и край.
И как лягушка выставить ловчится,
Чтобы поквакать, рыльце из пруда,
Когда ж ее страда и ночью снится,
Так, вмерзши до таилища стыда*
И аисту под звук стуча зубами,
Синели души грешных изо льда.
Свое лицо они склоняли сами,
Свидетельствуя в облике таком
О стуже — ртом, о горести — глазами.
Взглянув окрест, я вновь поник челом
И увидал двоих,* так сжатых рядом,
Что волосы их сбились в цельный ком.
«Вы, грудь о грудь окованные хладом, —
Сказал я, — кто вы?» Каждый шею взнес
И на меня оборотился взглядом.
И их глаза, набухшие от слез,
Излились влагой, и она застыла,
И веки им обледенил мороз.
Бревно с бревном скоба бы не скрепила
Столь прочно; и они, как два козла,
Боднулись лбами, — так их злость душила.
И кто-то молвил,* не подняв чела,
От холода безухий: «Что такое?
Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?
Когда ты хочешь знать, кто эти двое:
Им завещал Альберто, их отец,
Бизенцский дол, наследье родовое.
Родные братья; из конца в конец
Обшарь хотя бы всю Каину, — гаже
Не вязнет в студне ни один мертвец:
Ни тот, которому, на зоркой страже,
Артур пронзил копьем и грудь и тень,*
Ни сам Фокачча* , ни вот этот даже,
Что головой мне застит скудный день
И прозывался Сассоль Маскерони;
В Тоскане слышали про эту тень.*
А я, — чтоб все явить, как на ладони, —
Был Камичон де'Пацци,* и я жду
Карлино* для затменья беззаконий».
Потом я видел сотни лиц* во льду,
Подобных песьим мордам; и доныне
Страх у меня к замерзшему пруду.
И вот, пока мы шли к той середине,
Где сходится всех тяжестей поток,*
И я дрожал в темнеющей пустыне, —
Была то воля,* случай или рок,
Не знаю, — только, меж голов ступая,
Я одному ногой ушиб висок.
«Ты что дерешься? — вскрикнул дух, стеная. —
Ведь не пришел же ты меня толкнуть,
За Монтаперти лишний раз отмщая?»*
И я: «Учитель, подожди чуть-чуть;
Пусть он меня избавит от сомнений;
Потом ускорим, сколько хочешь, путь».
Вожатый стал; и я промолвил тени,
Которая ругалась всем дурным:
«Кто ты, к другим столь злобный средь мучений?»
«А сам ты кто, ступающий другим
На лица в Антеноре, — он ответил, —
Больней, чем если бы ты был живым?»
«Я жив, и ты бы утешенье встретил, —
Был мой ответ, — когда б из рода в род
В моих созвучьях я тебя отметил».
И он сказал: «Хочу наоборот.
Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:
Нашел, чем льстить средь ледяных болот!»
Вцепясь ему в затылок волосатый,
Я так сказал: «Себя ты назовешь
Иль без волос останешься, проклятый!»
И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,
Я не скажу, не обнаружу, кто я,
Хотя б меня ты изувечил сплошь».
Уже, рукой в его загривке роя,
Я не одну ему повыдрал прядь,
А он глядел все книзу, громко воя.
Вдруг кто-то крикнул: «Бокка, брось орать!
И без того уж челюстью грохочешь.
Разлаялся! Кой черт с тобой опять?»
«Теперь молчи, — сказал я, — если хочешь,
Предатель гнусный! В мире свой позор
Через меня навеки ты упрочишь».
«Ступай, — сказал он, — врать тебе простор.
Но твой рассказ пусть в точности означит
И этого, что на язык так скор.
Он по французским денежкам здесь плачет.
«Дуэра* , — ты расскажешь, — водворен
Там, где в прохладце грешный люд маячит»
А если спросят, кто еще, то вон —
Здесь Беккерия* , ближе братьи прочей,
Которому нашейник* рассечен;
Там Джанни Сольданьер* потупил очи,
И Ганеллон, и Тебальделло с ним,*
Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи».
Мы отошли, и тут глазам моим
Предстали двое, в яме леденея;
Один, как шапкой, был накрыт другим.
Как хлеб грызет голодный, стервенея,
Так верхний зубы нижнему вонзал
Туда, где мозг смыкаются и шея.
И сам Тидей не яростней глодал
Лоб Меналиппа, в час перед кончиной,*
Чем этот призрак череп пожирал.
«Ты, одержимый злобою звериной
К тому, кого ты истерзал, жуя,
Скажи, — промолвил я, — что ей причиной.
И если праведна вражда твоя, —
Узнав, кто вы и чем ты так обижен,
Тебе на свете послужу и я,
Пока не станет мой язык недвижен».
