Все это так меня рассмешило, что я проснулся от собственного хохота, весьма довольный, что мне пришлось очнуться от столь тягостного сна скорее развеселенным, нежели напуганным.
Сны эти таковы, ваша милость, что, доведись вам уснуть за их чтением, вы убедитесь, что увидеть вещи такими, как я их вижу, можно лишь страшась их так, как я поучаю их страшиться.
БЕСНОВАТЫЙ АЛЬГУАСИЛ
Перевод И. Лихачева
Графу Лемосу, главе Совета по делам Индий
Мне хорошо известно, что в глазах вашей светлости бесноват не столько персонаж, сколько сочинитель; коль скоро то же самое можно будет сказать и о сочинении, стало быть, я выполнил все, чего можно было ожидать от скудной моей учености, каковая под защитой вашей светлости и ее величия презрит все страхи. Подношу вам это рассуждение про «Бесноватого Альгуасила» — хотя уместнее и предпочтительнее было поднестъ его самим дьяволам; да примет его ваша светлость с человечностью, каковой по своей милости меня удостаивает, и да увижу я в доме у вас потомство, коего требуют столь благородная кровь и столь высокие заслуги.
Да узнает ваша светлость, что шесть разрядов бесов, насчитываемых суеверами и ведунами (на такие разряды подразделяет их Пселл в главе одиннадцатой своей книги о бесах), суть те же самые, по каковым подразделяются дурные альгвасилы: первые — лелиурии, слово греческое, означающее «огненные»; вторые — ветродуи; третьи — землетрясы; четвертые влаголюбы; пятые — подспудники; шестые — страждущие светобоязнью, эти света страшатся. Огненные — лиходеи, преследующие людей огнем и мечом; ветродуи наушники, на ветер облыжные слова бросающие; влаголюбы — городские стражи, хватающие людей за то, что те нечистоты выльют без предупреждения и в неурочный час, и влаголюбы они потому, что все почти выпивохи и бражники; замлетрясы те, что из сыска, ибо от суда и расправ, что чинят они, земля трясется; страждущие светобоязнью — приставы из ночного обхода, они бегут света, хоть более пристало, чтобы свет их бежал; подспудники — те, что под землей обретаются, суют свой нос в чужую жизнь, фискалят в ущерб чужой чести и дают ложные показания; они наветы из-под земли выроют, мертвых из могилы вытащат, а живых в могилу загонят.
Благочестивому читателю
А если ты не благочестив, но жестокосерд, — прости, ибо эпитет этот, на языке нашем обозначаемый тем же словом, коим кличут цыплят, унаследовал ты от Энея; и в благодарность за то, что я обхожусь с тобою учтиво и не величаю тебя благосклонным читателем, знай, что в мире есть три разряда людей: те, что по невежеству своему сочинительством не занимаются и достойны прощения за то, что молчат, и хвалы за то, что познали себя; те, что держат свои знания при себе, — такие достойны жалости за свою долю и зависти за свой ум, и надо молить бога, чтобы простил он им их прошлое и наставил в будущем; и последние, те, что не занимаются сочинительством из боязни злых языков и достойны порицания: ведь если творение их попадет в руки людей мудрых — те ни о ком дурного слова не скажут, а если в руки невежд — как им злословить, коль скоро знают они, что если злословят о дурном, стало быть, злословят о самих себе, а если о хорошем, это не имеет значения, ибо всем известно, что тут они ничего не смыслят? Эта причина побудила меня написать «Сон о Страшном суде» и дала смелость напечатать это рассуждение. Коли хочешь прочесть его — читай, а не хочешь — не надо, ибо тому, кто его не прочтет, наказания не будет. Коли начнешь его читать и оно тебя раздосадует, в твоей власти прервать чтение в том месте, которое вызовет твою досаду. Я же только хотел уведомить тебя с самого начала, что писание мое порицает одних лишь худых слуг правосудия и не посягает на почтение, которое по праву причитается многочисленным, что достойны хвалы за добродетель и благородный нрав; и все, что здесь сказано, представлено на суд римской церкви и добродетельных слуг и ее, и юстиции.
Как-то зашел я в церковь святого Петра к тамошнему священнику лисенсиату Калабресу. Опишу его: шапка что твой трехэтажный дом, смахивающая на мерку в пол-селемина; препоясан — не слишком туго — кромкой какой-то материи; глаза живые, рыскающие, словно блох высматривают; кулачищи — бронза коринфская; вместо воротника из-под сутаны ворот рубахи торчит; в руке четки, за поясом — плеть; башмаки огромные, грубые; туг на ухо; рукава словно после драки, все продраны и в лохмотьях; руки — фертом; пальцы граблями; по жалостному голосу судя, не то кается, не то плоть умерщвляет; голову набок склонил, словно добрый стрелок, что в сердце мишени, в самое белое целится (особливо если это белое сеговийского или мексиканского происхождения). Взгляд вперен в землю, как у скупца, что чает там затерявшийся грошик найти; мысли устремлены горе; лицо в морщинах и бледное; к мессам склонности не питает, но зато к мясу — превеликую; прославленный заклинатель бесов, чуть ли не одними духами свое бренное тело и поддерживающий; знает толк в заговорах и, осеняя кого-нибудь крестным знамением, кладет кресты побольше тех, что несут на своем горбу несчастливые в браке; на плаще заплаты по здоровому сукну; неряшливость возводит в святость; рассказывает, какие ему были откровения, и если кто-нибудь по неосмотрительности ему поверит, начинает распространяться о том, какие он творит чудеса, так что тошно становится его слушать.
Человек этот был из тех, кого Христос называл гробами повапленными: Снаружи — резьба и краска, а внутри тлен и черви. По внешнему виду его можно было решить, что это сама скромность, но в глубине души человек этот был распутник с весьма гибкой и покладистой совестью, а сказать напрямик отъявленный лицемер, воплощенный обман, одушевленная ложь и говорящий вымысел. Отыскал я его в ризнице наедине с человеком, на которого набросили епитрахиль, а руки связали кушаком. Зато языку его была дана полная воля: человек этот источал проклятия и судорожно бился.
Это кто такой? — спросил я в изумлении.
— Человек, одержимый злым духом, — ответил Калабрес, не отрывая глаз от своего «Flagellum demonium».[6]
В это самое мгновение бес, терзавший несчастного, подал голос:
— Какой же это человек? Это альгуасил! Надо знать, о чем толкуешь. Из вопроса одного и из ответа другого ясно, что в этих делах вы не больно-то разбираетесь. Прежде всего надо принять в соображение, что нас, бесов, в альгуасилов вселяют силой и никакой радости мы от этого не испытываем, и уж если вы хотите быть точными, зовите меня обальгуасилившимся бесом, только его не именуйте бесноватым альгуасилом. Людям куда легче уживаться с нами, чем с ними, потому что мы по крайней мере бежим от креста, а они пользуются им как орудием для того, чтобы творить зло. Кто отважится утверждать, что альгуасилы и мы не занимаемся одним и тем же делом? Правда, наша тюрьма хуже, и мы уже не отпускаем того, в кого мы вцепились, однако, если хорошо поразмыслить, и мы, и альгуасилы стараемся осудить человека; мы стремимся к тому, чтобы на земле было больше пороков и грехов, и альгуасилы стремятся к тому же и добиваются своего даже более настойчиво, чем мы, ибо чужие преступления — для них хлеб насущный, а нам грешники служат всего лишь забавой, и быть альгуасилом — занятие куда более предосудительное, чем быть бесом, ибо вред-то они приносят людям, иначе говоря — существам одной с ними породы, а мы — нет, ибо мы ангелы, хоть и лишенные благодати. А кроме того, демонами мы стали из желания сравняться с богом, а альгуасилы — альгуасилами из стремления стать хуже всех. И напрасно ты, падре, обкладываешь этого альгуасила мощами, ибо нет ничего святого, что бы, попав в его руки, не потеряло для него своей святости. Проникнись мыслью, что и мы, и альгуасилы одним миром мазаны, с тою разницей, что альгуасилы — черти обутые, а мы черти босоногие, самого что ни на есть строгого устава, и умерщвляем плоть свою в аду.
Все эти хитрословесия дьявола очень пришлись мне по вкусу, но изрядно рассердили Калабреса, который перепробовал все свои заклинания, пытаясь заткнуть ему глотку, но тщетно, пока не подкрепил их окроплением святой водой. Тут бесноватый сорвался с места, заголосил, и дьявол из его уст вымолвил:
— Слушай, поп, не думай, пожалуйста, что этого альгуасила так корежит из-за того, что вода твоя освященная, просто нет ничего на свете, что бы народ этот так ненавидел, как воду, и даже для того, чтобы в имени их не было корня «агуа» — вода, они вставили посредине «ль» и из агуасилов превратились в альгуасилов. В моей свите нет ни фискалов, ни стукачей, ни писца. Отбросьте от меня тару, как делают, когда взвешивают уголь, и посмотрите, что из нас больше потянет, я или этот коршун. И дабы вы окончательно уразумели, что это за люди и как мало в них христианского, знайте, что наименование их — одно из немногих, сохранившихся в Испании со времен мавров, ибо раньше их звали мерино. И очень хорошо, что их зовут по-собачьи альгуасилами, ибо такое имя под стать их жизни, а жизнь под стать их делам.
