Песнь двадцать первая
1Терзаемый огнем природной жажды,
Который утоляет лишь вода,
Самаритянке данная однажды,*
Я, следуя вождю, не без труда
Загроможденным кругом торопился,
Скорбя при виде правого суда.
И вдруг, как, по словам Луки, явился
Христос в дороге двум ученикам,
Когда его могильный склеп раскрылся, —
Так здесь явился дух,* вдогонку нам,
Шагавшим над простертыми толпами;
Его мы не заметили; он сам
Воззвал к нам: «Братья, мир господень с вами!»
Мы тотчас обернулись, и поэт
Ему ответил знаком и словами:
«Да примет с миром в праведный совет
Тебя неложный суд, от горней сени
Меня отторгший до скончанья лет!»
«Как! Если вы не призванные тени, —
Сказал он, с нами торопясь вперед, —
Кто вас возвел на божии ступени?»
И мой наставник: «Кто, как этот вот,
Отмечен ангелом, несущим стражу,
Тот воцаренья с праведными ждет.
Но так как та, что вечно тянет пряжу,*
Его кудель ссучила не вполне,
Рукой Клото намотанную клажу,
Его душа, сестра тебе и мне,
Не обладая нашей мощью взгляда,
Идти одна не может к вышине.
И вот я призван был из бездны Ада
Его вести, и буду близ него,
Пока могу руководить, как надо.
Но, может быть, ты знаешь: отчего
Встряслась гора и возглас ликованья
Объял весь склон до влажных стоп его?»
Спросив, он мне попал в ушко желанья
Так метко, что и жажда смягчена
Была одной отрадой ожиданья.
Тот начал так: «Гора отрешена
Ото всего, в чем нарушенье чина
И в чем бы оказалась новизна.
Здесь перемен нет даже и помина:
Небесного в небесное возврат
И только — их возможная причина.
Ни дождь, ни иней, ни роса, ни град,
Ни снег не выпадают выше грани
Трех ступеней у загражденных врат.*
Нет туч, густых иль редких, нет блистаний,
И дочь Фавманта в небе не пестра,
Та, что внизу живет среди скитаний.*
Сухих паров* не ведает гора
Над сказанными мною ступенями,
Подножием наместника Петра.
Внизу трясет, быть может, временами,
Но здесь ни разу эта вышина
Не сотряслась подземными ветрами.*
Дрожит она, когда из душ одна
Себя познает чистой, так что встанет
Иль вверх пойдет; тогда и песнь слышна.
Знак очищенья — если воля взманит
Переменить обитель,* и счастлив,
Кто, этой волей схваченный, воспрянет.
Душа и раньше хочет; но строптив
Внушенный божьей правдой, против воли,
Позыв страдать, как был грешить позыв.
И я, простертый в этой скорбной боли
Пятьсот и больше лет, изведал вдруг
Свободное желанье лучшей доли.
Вот отчего все дрогнуло вокруг,
И духи песнью славили гремящей
Того, кто да избавит их от мук».
Так он сказал; и так как пить тем слаще,
Чем жгучей жажду нам пришлось терпеть,
Скажу ль, как мне был в помощь говорящий?
И мудрый вождь: «Теперь я вижу сеть,
Вас взявшую, и как разъять тенета,
Что зыблет гору и велит вам петь.
Но кем ты был — узнать моя забота,
И почему века, за годом год,
Ты здесь лежал — не дашь ли мне отчета?»
«В те дни, когда всесильный царь высот
Помог, чтоб добрый Тит отмстил за раны,
Кровь из которых продал Искарьот,* —
Ответил дух, — я оглашал те страны
Прочнейшим и славнейшим из имен,*
К спасению тогда еще не званный.
Моих дыханий был так сладок звон,
Что мною, толосатом* , Рим пленился,
И в Риме я был миртом осенен.
В земных народах Стаций не забылся.
Воспеты мной и Фивы и Ахилл,
Но под второю ношей я свалился.*
В меня, как семя, искру заронил
Божественный огонь, меня жививший,
Который тысячи воспламенил;
Я говорю об Энеиде, бывшей
И матерью, и мамкою моей,
И все, что труд мой весит, мне внушившей.
За то, чтоб жить, когда среди людей
Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье*
Провесть хоть солнце* свыше должных дней».
Вергилий на меня взглянул в молчанье,
И вид его сказал: «Будь молчалив!»
Но ведь не все возможно при желанье.
Улыбку и слезу родит порыв
Душевной страсти, трудно одолимый
Усильем воли, если кто правдив.
Я не сдержал улыбки еле зримой;
Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть,
Где ярче виден помысел таимый.
«Да завершишь добром свой тяжкий путь! —
Сказал он мне. — Но что в себе хоронит
Твой смех, успевший только что мелькнуть?»
И вот меня две силы розно клонят:
Здесь я к молчанью, там я понужден
К ответу; я вздыхаю, и я понят
Учителем. «Я вижу — ты смущен.
Ответь ему, а то его тревожит
Неведенье», — так мне промолвил он.
И я: «Моей улыбке ты, быть может,
Дивишься, древний дух. Так будь готов,
Что удивленье речь моя умножит.
Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,
И есть Вергилий, мощи той основа,
С какой ты пел про смертных и богов.
К моей улыбке не было иного,
Поверь мне, повода, чем миг назад
О нем тобою сказанное слово».
Уже упав к его ногам, он рад
Их был обнять; но вождь мой, отстраняя:
«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».
«Смотри, как знойно, — молвил тот, вставая, —
Моя любовь меня к тебе влекла,
Когда, ничтожность нашу забывая,
Я тени принимаю за тела».
Восхождение в круг шестой — Круг шестой — Чревоугодники
Уже был ангел далеко за нами,
Тот ангел, что послал нас в круг шестой,
Еще рубец смахнув с меня крылами;
И тех, кто правды восхотел святой,
Назвал блаженными, и прозвучало
Лишь «sitiunt»* — и только — в речи той;
И я, чье тело снова легче стало,
Спешил наверх без всякого труда
Вослед теням, не медлившим нимало, —
Когда Вергилий начал так: «Всегда
Огонь благой любви зажжет другую,
Блеснув хоть в виде робкого следа.
С тех пор, как в адский Лимб, где я тоскую,
К нам некогда спустился Ювенал* ,
Открывший мне твою любовь живую,
К тебе я сердцем благосклонней стал,
Чем можно быть, кого-либо не зная,
И короток мне путь средь этих скал.
Но объясни, как другу мне прощая,
Что смелость послабляет удила,
И впредь со мной, как с другом, рассуждая:
Как это у тебя в груди могла
Жить скупость* рядом с мудростью, чья сила
Усердием умножена была?»
Такая речь улыбку пробудила
У Стация; потом он начал так:
«В твоих словах мне все их лаской мило.
Поистине, нередко внешний знак
Приводит ложным видом в заблужденье,
Тогда как суть погружена во мрак.
В твоем вопросе выразилось мненье,
Что я был скуп; подумать так ты мог,
Узнав о том, где я терпел мученье.
Так знай, что я от скупости далек
Был даже слишком — и недаром бремя
Нес много тысяч лун за мой порок.
И не исторгни я дурное семя,
Внимая восклицанью твоему,
Как бы клеймящему земное племя:
«Заветный голод к золоту, к чему
Не направляешь ты сердца людские?»* —
Я с дракой грузы двигал бы во тьму.*
Поняв, что крылья чересчур большие
У слишком щедрых рук, и этот грех
В себе я осудил, и остальные.
Как много стриженых воскреснет,* тех,
Кто, и живя и в смертный миг, не чает,
Что их вина не легче прочих всех!
И знай, что грех, который отражает
Наоборот какой-либо иной,
Свою с ним зелень вместе иссушает.
И если здесь я заодно с толпой,
Клянущей скупость, жаждал очищенья,
То как виновный встречною виной».
«Но ведь когда ты грозные сраженья
Двойной печали Иокасты пел,* —
Сказал воспевший мирные селенья,* —
То, как я там Клио* уразумел,
Тобой как будто вера не водила,
Та, без которой мало добрых дел.
Раз так, огонь какого же светила
Иль светоча тебя разомрачил,
Чтоб устремить за рыбарем* ветрила?»
И тот: «Меня ты первый устремил
К Парнасу,* пить пещерных струй прохладу,
И первый, после бога, озарил,
Ты был, как тот, кто за собой лампаду
Несет в ночи и не себе дает,
Но вслед идущим помощь и отраду,
Когда сказал: «Век обновленья ждет:
Мир первых дней и правда — у порога,
И новый отрок близится с высот».*
Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!
Но, чтоб все части сделались ясны,
Я свой набросок расцвечу немного.
Уже был мир до самой глубины
Проникнут правой верой, насажденной
Посланниками неземной страны;
И так твой возглас, выше приведенный,
Созвучен был словам учителей,
Что к ним я стал ходить, как друг исконный.
Я видел в них таких святых людей,
Что в дни Домициановых гонений*
Их слезы не бывали без моей.
Пока я жил под кровом смертной сени,
Я помогал им, и их строгий чин
Меня отторг от всех других учений.
И, не доведши греческих дружин,
В стихах, к фиванским рекам,* я крестился,
Но утаил, что я христианин,
И показным язычеством прикрылся.
За этот грех там, где четвертый круг,
Четыре с лишним века я кружился.
Но ты, моим глазам раскрывший вдруг
Все доброе, о чем мы говорили,
Скажи, пока нам вверх идти досуг,
Где старый наш Теренций, где Цецилий,
Где Варий, Плавт?* Что знаешь ты про них:
Где обитают и осуждены ли?»
«Они, как Персий* , я и ряд других, —
Ответил вождь мой, — там, где грек* , вспоенный
Каменами щедрее остальных:
То — первый круг тюрьмы неозаренной,
Где речь нередко о горе звучит,
Семьей кормилиц наших населенной.*
Там с нами Антифонт и Еврипид,
Там встретишь Симонида, Агафона*
И многих, кто меж греков знаменит.
Там из тобой воспетых — Антигона,
Аргейя, Деифила, и скорбям
Верна Йемена, как во время оно;
Там дочь Тиресия, Фетида там,
И Дейдамия с сестрами своими,
И Лангию открывшая царям».*
Уже беседа смолкла между ними,
И кругозор их был опять широк,
Не сжатый больше стенами крутыми,
И четверо служанок дня свой срок
Исполнило, и пятая вздымала,
Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,*
Когда мой вождь: «По мне бы, надлежало
Кнаруже правым двигаться плечом,
Как мы сходили с самого начала».
Здесь нам обычай стал поводырем;
И так как был согласен дух высокий,
Мы этим и направились путем.
Они пошли вперед; я, одинокий,
Вослед; и слушал разговор певцов,
Дававший мне поэзии уроки.
Но вскоре сладостные звуки слов
Прервало древо, заградив дорогу,
Пленительное запахом плодов.
Как ель все уже кверху понемногу,
Так это — книзу, так что взлезть нельзя
Хотя бы даже к нижнему отрогу.
С той стороны, где замкнута стезя,
Со скал спадала блещущая влага
И растекалась, по листам скользя.
Поэты стали в расстоянье шага;
И некий голос, средь листвы незрим,
Воскликнул: «Вам запретно это благо!»*
И вновь: «Мария не устам своим,
За вас просящим, послужить желала,
А лишь тому, чтоб вышел пир честным.*
У римлянок напитка не бывало
Иного, чем вода; и Даниил
Презрел еду, и мудрость в нем мужала.
Начальный век, как золото, светил,
И голод желудями услаждался,
И нектар жажде каждый ключ струил.
Акридами и медом насыщался
Среди пустынь креститель Иоанн;
А как велик и славен он остался,
Тому залог в Евангелии дан».
