Ахилл Татий - Античный роман

События основного повествования сконцентрированы вокруг героя и даются с его точки зрения: как у Ахилла Татия и Петрония, роману придана форма рассказа от первого лица. Обличив животного позволяет Луцию расширить круг своих наблюдений и познакомиться с такими сторонами жизни, которые обычно закрыты для наблюдателя-человека: ведь люди, принимая Луция за осла, в своем поведении не считаются с его присутствием, а слепая судьба заботится о том, чтобы возникали все новые и новые поводы для обогащения его опыта. Благодаря этому и перед глазами читателя появляется панорама римской жизни, не ограниченная единственно ее отрицательной стороной. Луций встречается на своем пути не только с проявлениями зла; хотя большинство приключений сталкивает его с людской жестокостью, алчностью, коварством и распутством, противоположные стороны действительности все же открываются ему в том, что он видит, переживает или о чем ему доводится слышать. Социальный диапазон романа очень широк — представлены все слои общества, множество профессий, люди различных религий, многие стороны культуры и быта.

Вставные новеллы, прерывающие повествование, служат у Апулея задачам основного замысла, связаны с ним и введены не ради отвлечения или развлечения читающею. Их содержание согласовано с соответствующими разделами книги, чтобы создать фон, на котором действует герой, или для освещения его судьбы и внутренней жизни; они являются сопровождением главной линии сюжета. Поэтому вставные новеллы образуют циклы, тематически соотнесенные с повествованием о Луции; так, тем его частям, которые предваряют превращение, сопутствуют новеллы о колдовстве, а рассказ о жизни Луция в плену у разбойников и непосредственно после бегства от них перемежается новеллами о разбойниках.

Сообразно с такой ролью вставных новелл в центре романа помещена повесть или, как ее принято называть, сказка об Амуре и Психее, перекликающаяся с его нравственной проблематикой. Несомненно, что, рассказывая поэтическую историю судьбы Психеи (psyche по гречески значит душа), автор рассчитывал на ее аллегорическое толкование и понимал бедствия и торжество Психеи как падение и возрождение человеческой души, возвращаясь здесь к теме, интересовавшей его в повествовании о Луции. Чтобы подчеркнуть связь вставной новеллы и основного повествования, Апулей наделяет Психею и Луция сходной чертой характера, любопытством, которое служит в их жизни причиной злоключений, в обоих случаях прерываемых вмешательством верховных божеств. Серьезное и смешное в новелле контрастно соединено, как и в главном сюжете, и поэтический рассказ, хотя он имеет осознанный автором аллегорический подтекст, передает «выжившая из ума пьяная старушонка», украшая его комически-пародийными деталями (такова, например, трактовка образа богини Венеры).

Новелла об Амуре и Психее пользовалась на протяжении веков особенно большим признанием и оставила след в творчестве ряда писателей и художников.

«Метаморфозы» написаны в стилистических традициях риторической прозы, в цветистой и утонченной манере. Стиль вставных новелл более прост.

Мы напрасно стали бы искать в романе психологического раскрытия характера его героя, хотя у Апулея встречаются отдельные — и подчас тонкие — психологические наблюдения. Аллегорическая задача исключала — необходимость в этом, и фазы жизни Луция должны были обнаруживать себя в смене его облика. Известную роль в подобной конструкции образа, вероятно, сыграло также стремление Апулея не покидать почвы фольклорной техники, поскольку сюжет был фольклорного происхождения.

Попытка религиозно-философски осмыслить фольклорный сюжет привела к противоречию: первая метаморфоза (превращение Луция в осла) не получила в концепции автора внутреннего оправдания; ведь это превращение по изменило природу Луция, а только наглядно показало ее: с точки зрения Апулея, Луций и в человеческом облике был в той же мере животным, то есть рабом чувственности, как и в личине осла.

Рассмотренные романы раскрывают разные стороны жизни греко-римского общества первых веков нашей эры, дополняя друг друга и способствуя возникновению многосторонней социально-культурной картины. Но значение античного романа, конечно, не исчерпывается этим; иначе его можно было бы заменить свидетельствами документов. Античный роман — это прежде всего своеобразное произведение искусства, и подлинную жизнь ему сообщает эстетическое воздействие воплощенного в нем материала. Именно это служит причиной широкого читательского интереса к античному роману и отводит его лучшим памятникам почетное место в истории мировой литературы.

С. Полякова

На Ассирийском море стоит город Сидон. Он приходится матерью финикийскому народу — отцу фиванцев. Просторная двойная гавань залива постепенно смыкает морскую ширь. С правой стороны воды залива глубже вдаются в сушу, заполняя второе прорытое ими устье, и у гавани образуется другая гавань, тихая, укрытая от ветров. Торговые суда уходят зимовать в эту гавань, в то время как летом они стоят в самом заливе.

Я оказался в Сидоне, спасшись от сильного ненастья, и поспешил принести благодарственную жертву богине, которую жители города называют Астартой. Затем я отправился бродить по городу, рассматривал жертвенные приношения и остановился перед картиной, изображавшей море и землю. Я узнал Финикийское море, Сидонскую землю и Европу. На лугу кружился хоровод девушек. В морских волнах несся бык, на спине у него сидела прекрасная девушка, они плыли по направлению к Криту.

Цветы в несметном множестве покрывали луг, деревья и кусты росли в столь близком соседстве, что касались друг друга листьями, сплетались ветвями кроны, образуя над цветами непроницаемую крышу. Художник нарисовал и тень, которую отбрасывали деревья, — солнечные лучи едва-едва пробивались сквозь густую сень листвы. Луг был обнесен оградой и покоился внутри нее в лиственном венце. Нарциссы, розы, мирты росли на грядках, разбитых в тенистых кущах. В самой середине луга бил из глубины земли родник, влагой своей освежавший цветы и кусты. Мастер изобразил и землекопа, с киркой в руках склонившегося над ручьем и расчищающего воде русло. На краю луга, у самого моря стояли девушки. Одновременно восторг и ужас являли собой они. Венки обрамляли чело каждой, волосы разметались по плечам. Хитон, подтянутый поясом до колен, открывал ноги, не обутые в сандалии. Бледные, искаженные лица, устремленные к морю глаза, чуть прикрытые уста, казалось, готовые испустить вопль ужаса, руки, простертые к быку. Они вошли в море, ступни их в волнах, кажется, что им хотелось бы за быком побежать, но страх не позволяет глубже в море зайти. Морская вода переливается двумя оттенками, у берега она отливает пурпуром, вдали — переходящим в синь. Мастер изобразил и пену морскую, и скалы, и волны. Скалы возвышались над землей, убеленные пеной воля, вздымающихся и разбивающихся об их подножия. Несся среди морской пучины бык, — согнув ноги, он оседлал вздыбленный вал. На спине его сидела девушка, ноги ее свешивались с пра вой стороны. Бык послушно следовал за рукой, которая направляла его. Хитон закрывал грудь девушки, а нижняя часть ее тела была скрыта складками плаща. Тело ее просвечивало сквозь белый хитон и пурпурный плащ. Глубоко посажен пупок в напряженных мышцах ее живота, тонкий стан округлялся ниже талии, едва угадывались сквозь ткань соски грудей. Пояс, стягивающий хитон, касался и сосков ее, так что хитон обратился как бы в зеркальное отражение ее тела. Одну руку она протягивала к рогам быка, другую к его хвосту. Обеими руками она держала развевающееся над головой покрывало, ниспадающее вдоль спины. Ткань, наполненная воздухом, выгибалась и растягивалась — так художник изобразил ветер. Девушка плыла на быке подобно тому, как плывут на корабле, и покрывало служило ей парусом. Плясали вокруг быка дельфины, играли в волнах Эроты, они были нарисованы, словно живые, в движении. Эрот увлекал за собой быка. Малое дитя, осененный крылом Эрот, с колчаном за спиной и факелом в руке, улыбаясь, обратил свое личико к Зевсу, как бы насмехаясь над тем, что из-за него Зевсу пришлось стать быком.

Все нравилось мне в этой картине, но, тонкий знаток любви, я не мог оторвать взора от Эрота, увлекающего за собой быка.

— Чтобы такому младенцу, — воскликнул я, — равно повиновались и небо, и земля, и море!

В ответ на мои слова юноша, который стоял рядом со мной перед картиной, возразил:

— Я претерпел столько горестей от любви, что очень хорошо это знаю.