Средневековая литература - Кудруна

Остановимся теперь на эпизоде, видимо, действительно связанном с христианской идеологией. Это явление птицы-ангела, приплывшей по волнам и открывающей Кудруне, что в недалеком будущем ее ждет освобождение из плена. Птица, возговорившая человеческим голосом, объявляет себя посланцем божьим. Автор несколько раз называет ее «высоким ангелом». Пророчество вскоре сбывается.

Ученый старой школы А. Шёнбах[231] считает, что этот эпизод навеян евангельским рассказом о явлении архангела Гавриила деве Марии и Благовещении (Ев. от Луки, I, 26–38). Его аргументы состоят в том, что Кудруне тоже явился ангел и принес благую весть и что чудо происходит, как можно догадаться, 25 марта, во время поста в честь Благовещения Марии, особенно почитаемого в Средние века. В связи с этим эпизодом Ф. Панцер[232] приводит различные примеры сказочного мотива вещих птиц, тогда как В. Гофман считает, что здесь чувствуется влияние средневековой христианской легенды безотносительно к Благовещению.

Мы позволим себе высказать предположение, что этот эпизод мог быть инспирирован «Песнью о Нибелунгах». В XXV авентюре «Песни» Хаген встречает трех вещих жен, купающихся в реке. Они, как птицы, носятся над волнами. Завладев их платьем, он вынуждает их открыть ему будущее. Пророчество вещих жен оказывается роковым. Одежда, которую Хаген возвращает вещуньям, должно быть, была птичьим оперением – лебедиными рубашками, которые на более древней ступени сказания[233] они сбрасывали, принимая человеческий облик. В «Кудруне» птица-ангел, которая тоже носится по волнам, могла появиться в результате дальнейшего переосмысления образа, большей его христианизации. То, что предсказание благое, соответствует всей оптимистической концепции поэта «Кудруны» и антитетично «Песни».

Религиозное сознание предполагает также наличие враждебных человеку дьявольских сил. В «Кудруне» королевского сына уносит гриф, который осмысляется как «посланец дьявола». Три королевские дочки на острове грифов принимают Хагена за горного гнома и с ужасом на него взирают. Их успокаивают заверения Хагена, что он крещен. Точно так же мореходы принимают Хагена и трех королевен за лесную нечисть и успокаиваются только тогда, когда он заклинает их именем Христовым.

Сознание средневекового человека, как оно отразилось в эпосе, сложнее и противоречивей, чем застывшее миропонимание клириков с его ортодоксальным разделением на добро и зло.

Поэт называет Герлинду «дьяволицей», «чертовкой», и в этом выражается ее осуждение и объяснение ее бесчеловечной сущности. «Дикий Хаген», став королем Ирландии, карает неправых, защищает друзей, побеждает врагов и заслуживает прозвище «Сам дьявол над князьями». В этом выражается восхищение его силой и смелостью.

В восприятии рассказчика воедино сливаются творимые господом чудеса и сказочные волшебные превращения. В одной и той же строфе говорится о том, что королевны, поев драконьего мяса, разом окрепли, они стали прекрасны телом и лицом, «их бог питал незримо и разум им дал не по летам» (81). Видимо, именно к таким явлениям применим термин «народная культура».[234]

В поэме рассказывается о дивном пении Хоранта. Волшебная сила его искусства была такова, что им заслушивались и люди, и звери. Кто раз услышал Хоранта, тот только его и хотел слушать, не умиляясь более ни пением церковного хора, ни звоном колоколов. И в этих словах не осуждение, а высшая похвала.

Индийская жена Хагена, по представлению поэта, видимо, от рождения христианка, но брак христиан с язычниками ему вообще не кажется запретным, так как мавр Зигфрид беспрепятственно женится на сестре Хервига. В числе вассалов Хагена и Зигебанда есть как язычники, так и христиане (183).

В этой области воззрения автора «Кудруны» ближе всего взглядам Вольфрама фон Эшенбах, а его мавр Зигфрид и по внешнему сходству (рожден от смешанного брака), н по его месту в сюжете – близкий родственник вольфрамова Фейрефнца.

Обратимся к развязке поэмы. На протяжении всей последней части «Кудруны» месть норманнам, но мысли поэта и его героев-хегелингов, была делом правым. Теперь же героиня вместе с сестрой Хартмута просит помиловать норманнского князя, вернуть ему свободу. Она говорит: «Никто за зло не должен платить другому злом» (1595). Это речение, как отмечают А. Шёнбах и А. Бек,[235] перекликается с известной евангельской заповедью. (Ев. от Матф., V, 44). Для всей поэмы характерна множественность мотивов, как это было выявлено еще Ф. Панцером.[236] Множественность мотивов, по нашему мнению, есть и в развязке поэмы. Наряду с религиозным мотивом всепрощения, как он прозвучал в приведенных словах Кудруны, есть другие мотивы, более тесно связанные с фабулой и с характером действующих лиц. Надо вспомнить, что Хартмут только что спас Кудруне жизнь, что Ортруна ходатайствует за брата, наконец что главной причиной хлопот Кудруны является ее желание установить мир для всех – для победителей и побежденных, мавров и христиан. И если это в известной мере совпадало с евангельской заповедью, то шло вразрез, скажем, с практикой Крестовых походов. Деятельность пилигримов-крестоносцев совсем не была такой безобидной и мирной, как это показано в поэме.

Поэма изначально лишена того трагизма, который присущ «Песни о Нибелунгах». Это дало повод некоторым исследователям утверждать, что «Кудруна» – рыцарский роман (Ф. Панцер[237]), что она «недостаточно героична» (Г. Шнейдер[238]), тогда как другие (А. Бек, Р. Виснивски[239]) считают, что отсутствие героического элемента, присущего старогерманскому эпосу, где герой почти всегда погибает, поэт восполняет годами плена Кудруны.

В самом деле, честь и верность, хранимые героиней, почитались величайшими моральными ценностями в докуртуазную и в дофеодальную пору, и тогда же история пленницы – сюжет, который позволил этот эпос назвать «Книгой о Кудруне», – волновала многоликую аудиторию и вызывала у нее сочувствие.

Пусть мы не знаем саги, которая передала бы все перипетии этого сюжета, но его отдельные звенья – нападение на замок, увоз героини, плен, освобождение из плена – встречаются в очень древних памятниках. Свидетельством этого служит англосаксонская героическая поэма «Беовульф», дошедшая в рукописи X в. В ней на пире в честь славного героя Беовульфа дружинный певец исполняет эпическую песнь, повествующую о битвах данов (датчан) и фризов, о том, как даны нарушили договор о мире, сожгли и разграбили дворец короля фризов Финна, самого убили, а жена его стала пленницей.[240] И в эддической «Первой песни о Гудрун» (строфы 6 – 10) знатная гуннская женщина по имени Херборг рассказывает, как она потеряла семерых сыновей и мужа, погибших в битве, лишилась всех остальных родичей и стала пленницей:

Можно привести и другие примеры из саг. Певец «Кудруны» их мог не знать, но он гениально воссоздал сюжет, подсказанный ему жизнью. Свою героиню он вознес высоко над названными и безымянными женщинами, страдавшими в плену. Кудруна тем и отличается от пленниц эпических песен и саг, что она не пассивный объект разбойничьих притязаний похитителя или благородных усилий своих освободителей, но субъект мыслящий и действующий. Кудруна бескомпромиссна, как и герои эддических песен, в том смысле, что она смерть предпочитает бесчестью (95П). Королева Хильда, снаряжая своих вассалов в поход за дочерью, говорит о том же: «Скорей умрет Кудруна, чем Хартмута примет в объятья».

В куртуазном романе освобождение пленниц, где рыцарь мог проявить себя наилучшим образом, стало устойчивым и любимым мотивом. Стоит сравнить плен и освобождение Кудруны с авентюрой в «Парцифале», где доблестный Гаван освобождает из заточенья пленниц злокозненного волшебника Клингсора, чтобы убедиться, насколько поэт «Кудруны» по духу и воззрениям ближе к горестным былям прошлого, чем к затейливой феерии Вольфрама фон Эшенбах, хотя и куртуазные идеалы (в частности Вольфрама) во многом на него влияли.

Кто же был этот поэт? Уроженец Австрии или Баварии, он мог быть шпильманом, в пользу чего говорит как его неизменная симпатия к этому «бродячему люду», так и выдающаяся роль благородного шпильмана Хоранта в поэме или восхищение его искусством.[242] Поэма сохранила некоторые черты, присущие шпильманским поэмам, например, обращения к слушателям, указывающие на живое общение певца с аудиторией, а также то, что поэма анонимна. Это подкрепляет наше предположение об авторе-шпильмане. Как мы говорили выше, поэты-рыцари называли себя в своих произведениях, так же как клирики, тогда как шпильманские поэмы, как правило, безымянны.