У нас две служанки: Эмили, которая живет у нас уже пять лет, и еще приходящая, ее муж служит в республиканской гвардии.
Среди машин, стоящих под окнами вдоль тротуара, есть, конечно, более роскошные, но и наша недурна, она еще почти новая.
Наконец, вот уже два года как твоя мама носит норковое манто, а еще у нее есть бобровая шубка, которую я купил в первые годы нашей совместной жизни.
Да, чуть было не забыл — лето мы проводим в Аркашоне, а на рождество отправляемся в Межев или в Швейцарию кататься на лыжах.
Твои товарищи по лицею Карно в большинстве своем принадлежат к тому же кругу, что и мы, так что у тебя нет оснований чувствовать себя среди них чужаком.
Итак: «Что делает твой папа?» — спросили тебя.
Очевидно — я не совсем уверен, но думаю, что это так, — ты несколько дней обдумывал свой вопрос, и когда наконец решился как-то вечером за ужином задать мне его, то выразил это иначе:
— Как ты зарабатываешь деньги?
Ты видел, что каждый день я ухожу из дому с портфелем, возвращаюсь в полдень (правда, не всегда), потом вечером, а после обеда ухожу в свой кабинет. Если ты слишком шумел, мама говорила:
— Тс-с! Папа работает!
А если во время обеда мне случалось проявить недовольство чем-нибудь, она объясняла тебе:
— Папа устал.
На твой вопрос я, помнится, с улыбкой ответил:
— Зарабатываю, как все, выполняю свою работу.
— Какую?
— Я — прогнозист.
Ты нахмурил бровки, и на лице твоем появилось выражение не то разочарования, не то недоверия. Подобную реакцию мне случалось встречать и у людей постарше восьми лет. Среди твоих однокашников есть сыновья врачей, адвокатов, управляющих и помощников управляющих банками. Есть богаче, есть и беднее нас. Но детей прогнозистов среди них нет.
— А что ты там делаешь, в своем бюро? Это что, большая комната?
Дело происходило летом, окна столовой были раскрыты, герань мадемуазель Огюстины стояла на своем месте, за окном. Твои вопросы смешили меня, я отвечал тебе весело, — мне было приятно, если хочешь, даже лестно, что ты наконец заинтересовался моей особой.
— Бюро, в котором я работаю, находится в одном из самых больших и солидных зданий Парижа, на улице Лафит, улице, где ежедневно ворочают миллионами, даже миллиардами, поэтому с ней не может сравняться ни одна другая улица нашей столицы. В здании этом размещается страховая компания, такая влиятельная и такая известная, что обычно называют лишь ее заглавные буквы, когда упоминают о ней.
Уверяю тебя, я говорил без тени иронии и даже с некоторой гордостью. Хотя тебе в твои шестнадцать лет, может, и покажется смешным, что я горжусь своей работой в компании, которая держится на равной ноге со всеми банками мира и с правительством.
Мой ответ не совсем удовлетворил тебя.
— Ты что, сидишь за окошечком?
— Нет.
— Ты целый день пишешь? Считаешь?
— Да, вроде этого. Я рассчитываю вероятности.
— Тебе этого все равно не понять, — вмешалась мама. — Ешь.
— Я ем.
Тем не менее я попытался дать тебе, разумеется, самое элементарное, наглядное объяснение, и, по-моему, оно в какой-то мере тебя удовлетворило. В ближайший четверг, после обеда, я взял тебя с собой на улицу Лафит; на тебя с первой же минуты произвели впечатление и тяжелая, украшенная бронзой дверь, и нижний холл, облицованный черным мрамором.
— Это полицейские? — спросил ты, указывая на двух охранников в мундирах, которые мне поклонились.
— Нет, это охрана.
— А почему у них на поясе револьверы?
Швейцар почтительно поздоровался со мной.
— А почему у него на шее цепь?
Это были едва ли не самые приятные часы, которые я когда-либо проводил с тобой. Я получал истинное удовольствие, показывая тебе огромную кабину лифта, куда одновременно могут войти двадцать человек, широкие пустынные коридоры и длинный ряд дверей красного дерева с номерами. Наконец на третьем этаже этого прекрасно организованного улья я с удовольствием ввел тебя в свой кабинет, на двери которого ты прочитал надпись: «Вход воспрещен».
— Почему сюда воспрещается входить?
— Потому что прогнозист не общается с клиентами и ему нельзя мешать.
— А почему?
— Потому что работа у него очень сложная и секретная.
Вот так ты впервые увидел большое светлое помещение, где я работаю, мой письменный стол — огромный, с тремя телефонами, которые вызвали у тебя поток новых вопросов, сейф, комнату, где сидят два моих секретаря, и еще комнату счетчиков со стеллажами во всю стену, битком набитыми папками.
— А это что за штука?
— Это счетная машина.
С того далекого дня ты был у меня всего несколько раз, забегал по поручению матери или по какому-нибудь делу. Последний раз — это было месяца два назад — ты зашел за мной в шесть часов вечера, чтобы вместе идти к портному.
С тех пор ты уже никогда не расспрашивал о моей работе. Тебе хватает тогдашних моих объяснений? А может быть, в лицее или еще где-нибудь тебе уже рассказали, в чем состоит работа прогнозиста? Скорее всего, тебя это больше не интересует…
Ты раз и навсегда уместил меня в определенную рубрику. Прилично, хоть и не слишком модно одетый господин, достаточно сохранившийся для своих сорока восьми лет, занимающий вполне пристойное положение между низшей и высшей ступеньками социальной лестницы…
Я и не рядовой служащий, как те, кого ты видел на первом этаже, но я и не настоящий начальник — у тех кабинеты расположены на втором этаже и вход к ним через приемную, где всегда дежурит швейцар с серебряной цепью на груди. Во мне нет ничего, что могло бы вызвать твое восхищение, но нет и ничего, что внушало бы тебе жалость. Если исходить из той оценки, которую я сам, будь я в твоем возрасте, дал бы себе теперешнему, ты, очевидно, считаешь меня добрым малым, без особых талантов, без особого честолюбия, вполне удовлетворенным своей хоть и однообразной, но хорошо налаженной жизнью, который как огня боится всякого рода риска и случайностей.
А может быть, ты считаешь, что в сорок восемь лет у человека остается не так уж много желаний и ему вполне достаточно удовлетворять свои маленькие причуды?
А ты? К чему ты стремишься? И стремишься ли? Думал ли уже над тем, кем бы ты хотел быть через десять лет, через двадцать? Не знаю, я никогда тебя об этом не спрашивал, потому что сам в твоем возрасте не мог бы ответить на такой вопрос. А если бы даже и мог, то из какого-то целомудрия не стал бы ни с кем говорить об этом.
И без меня тебе достаточно досаждают этим вопросом. У иных просто мания какая-то приставать с ним к детям своих приятелей, даже у людей, в сущности, мало знакомых.
— Какое поприще собираетесь вы избрать, молодой человек?
И всякий раз мама приходит в негодование, но не от вопроса, а от твоего ответа.
— Еще не знаю.
— Такое уж это милое поколение, — торопится объяснить мама. — Они не знают. Их, видите ли, будущее не интересует. Им бы только поменьше учиться да побольше бегать в кино.
Ты даже не споришь с ней. Чувствуешь ли ты в такие минуты, что я на твоей стороне, что я не верю в это пресловутое различие между поколениями, на которое все так охотно сетуют?
Я в твоем возрасте отвечал глухим голосом, потому что был страшно застенчив:
— Хочу быть юристом…
Отвечал так не потому, что мне в самом деле этого хотелось, а потому, что знал: такой ответ доставит удовольствие моему отцу. Сказать тебе правду? В глубине души я был уверен, что сумею избежать этого. Не хотел я быть адвокатом или иметь какое-то отношение к высоким сферам.
Я еще не знал, кем буду, но втайне мечтал о профессии, которая мне позволит как можно меньше соприкасаться с людьми. Охотнее всего я стал бы ученым. Правда, это слово тогда означало для меня прежде всего возможность жить, не общаясь с другими, как бы в ином измерении, притаиться где-нибудь в лаборатории, в тиши своего кабинета.
И что ж, хоть и сложными путями, хоть и волей случая, но в конечном итоге именно этого я и достиг, потому что прогнозирование тоже своего рода наука, пусть и второстепенная.
Поверь мне, я не тщеславен, но все же пишу это с некоторым чувством гордости, ибо табличка «Вход воспрещается» на двери моего кабинета лишь в очень малой степени дает представление о том, как значительна моя роль в роскошном здании на улице Лафит.
Разумеется, в глазах непосвященных огромные, богатые, прямо-таки министерские кабинеты на втором этаже с их мраморными статуями и старинными гобеленами выглядят куда солиднее моего кабинета на третьем этаже, да и сам я не произвожу такого внушительного впечатления, как директора, распорядители и весь персонал страховой компании, который видят клиенты.
А знаешь ли ты, что именно от меня, от бюро прогнозов зависит благополучие всего этого здания?
