Коллектив авторов - Европейские поэты Возрождения

Послушай сказку: дряхлый старец,
годов восьмидесяти, не меньше,
из леса дальнего в Афины
таскал огромные поленья.
Был труд его настолько тяжек,
что жаждал он одной лишь смерти
и лютую молил смиренно:
— Приди, о Смерть! О Смерть, не медли! —
И Смерть услышала однажды,
стуча доспехами скелета,
пред ним явилась и сказала
на костяном своем наречье:
— Ты звал меня, чего ты хочешь? —
И старец, задрожав, ответил:
— Хочу, чтоб ты мне пособила
вязанку дров взвалить на плечи.

Знакомая это картина:
не должен казаться слуга,
коль жизнь ему дорога,
ученее господина.

Король однажды сказал
своему любимцу такое: —
Мне лист не дает покоя,
что так ладно я написал;

я взгляну, как напишешь ты,
лучшее выбрать умея.—
У придворного вышло ладнее,
когда сравнили листы.

Королем расхваленный, к дому
направляется он скорей
и, из трех своих сыновей,
обращается ко старшому:

Нам здесь оставаться опасно,
большая грозит мне беда.—
О причине спросил тогда
сын, испугавшись ужасно.

Что в отце твоем больше прока
чем в нем, наш король нашел.
А того, кто его превзошел,
не терпит тот, кто высоко!

Иисусе, ах, как сладко
Пахнет клевер, Иисусе,
Алый клевер, весь в цвету!
Клевер женщины прекрасной,
Что так в мужа влюблена,
Клевер девушки, — она
Под охраною всечасной,
Но любовь в ней ложью страстной
Будит первую мечту.
Иисусе, ах, как сладко
Пахнет клевер, Иисусе,
Алый клевер, весь в цвету!
Клевер девушки без мужа,—
Женихам потерян счет,—
И вдовы, что мужа яедет,
Прикрывая неуклюже
Токой белою снаружи
Нижней юбки пестроту.
Иисусе, ах, как сладко
Пахнет клевер, Иисусе,
Алый клевер, весь в цвету!

Пусть себя поздравят
Май счастливый,
Ручьи и реки,
Радостные нивы!
У ольхи зеленой
Ствол пусть станет выше,
Даст миндаль цветущий
Плоды другие!
Расцветут на диво
На заре росистой
На зеленых шпагах
Рукоятки лилий.
Пусть стада уходят
За зеленым тмином
По горе, недавно
Снегами покрытой!

Пошли своим молодоженам
Благословенье, о господь!
Вам поздравлять, лугам зеленым!
Одна теперь в них кровь и плоть.

Вы — льдистые горы,
Вы — гордые пики,
Вы — древние дубы,
Вы — сосны седые,
О, дайте дорогу
Воде, чтобы чистым
Ручьем низвергалась
С утесов в долину!
Соловьи пусть звонким
Щекотом и свистом
Про любовь расскажут
Зеленым миртам,
Чтоб с искусством новым
И новым пылом
Для птенчиков гнезда
Свивали птицы.

Пошли своим молодоженам
Благословенье, о господь!
Вам поздравлять, лугам зеленым:
Одна теперь в них кровь и плоть.

Верни ягненка мне, пастух чужой,
Ведь у тебя и так большое стадо,
А он — моя последняя отрада,
В разлуке с ним я потерял покой.

Не мил ему ошейник золотой,
Бубенчик медный — лучше нет наряда;
А нужен выкуп — вот тебе награда:
Теленок, будет год ему весной.

Ты доказательств просишь? Вот приметы;
Глазенки с поволокой, как спросонок,
Шерсть темная, сплошные завитки.

Хозяин — я. Чтобы проверить это,
Пусти его — ко мне придет ягненок
И будет соль лизать с моей руки.

Терять рассудок, делаться больным,
Живым и мертвым стать одновременно,
Хмельным и трезвым, кротким и надменным,
Скупым и щедрым, лживым и прямым;

Все позабыв, жить именем одним,
Быть нежным, грубым, яростным, смиренным,
Веселым, грустным, скрытным, откровенным,
Ревнивым, безучастным, добрым, злым;

В обман поверив, истины страшиться,
Пить горький яд, приняв его за мед,
Несчастья ради счастьем поступиться,

Считать блаженством рая тяжкий гнет,—
Все это значит: в женщину влюбиться;
Кто испытал любовь, меня поймет.

Ну, Виоланта! Задала урок!
Не сочинил я сроду ни куплета,
А ей — изволь сонет. Сонет же — это
Геенна из четырнадцати строк.

А впрочем, я четыре превозмог,
Хоть и не мыслил о судьбе поэта…
Что ж, если доберусь я до терцета,
Катрены не страшны мне, видит бог.

Вот я трехстишья отворяю дверь…
Вошел. И не споткнулся, право слово!
Один терцет кончаю. А теперь,

С двенадцатым стихом — черед второго…
Считайте строчки! Нет ли где потерь?
Четырнадцать всего? Аминь! Готово.

Король — легенда есть — был деревом пленен,
А юноша один так с мрамором сдружился,
Что близ своей любви он вечно находился,
И камню страсть свою вверял всечасно он.

Но тот, кто в грубый ствол и в камень был влюблен,
Надеждой большею, бесспорно, тот гордился.
Мог подойти он к ним, когда мечтой томился,
Лобзанием своим был тайно награжден.

Увы, о, горе мне! Я о скале тоскую.
Зеленый плющ, что той скале родня,
Жестокий, дикий плющ разжалобить хочу я.

Надежду скорбную в душе своей храня,
Что ты, крылатый бог, коль от любви умру я,
В такой же камень здесь ты превратишь меня!

Как дым, что в небе вычертил почти
Живой узор — и все уж улетело;
Как ветер, что везде шныряет смело,
А сеть расставишь — пустота в сети;

Как пыль, что тучей вьется на пути,
Но дождь пошел — и тут же пыль осела;
Как тень, что похищает форму тела,
Но тела нет — и тени не найти,—

Так речи женщин: фальшь в любом ответе;
Прельстятся чем-нибудь, — рассудок вон! —
Стыд потеряв, забудут все на свете.

Непостоянство — имя им. Смешон,
Кто верит женщине: лишь дым и ветер,
Лишь пыль и тлен — то, в чем уверен он.

Мужей оружья, славой вознесенных,
Что с Запада, где жили Лузитаны,
Путем морей, дотоле не пройденных,
Прошли далёко мимо Топробаны,
В опасностях и битве непреклонных
Превыше силы, человеку данной,
И Королевство Новое воздвигли
Среди чужан, и мощи сей достигли;

А также память Королей суровых,
Расширивших Империи и Вере
Простор в открытых ими землях новых,
Всю Африку и Азию измеря,
И тех, кто смерти разорвал оковы,
Величьем подвига дела поверя —
Я воспою, прославивши повсюду,
Коль мыслью и уменьем взыскан буду.

Забыты мудрый Грек и гений Трои,
Что в плаваньях великих отличились;
И Александр и Траян, герои,
Что громкими победами гордились;
Я Лузитан усердье боевое,
Пред коим и Нептун и Марс склонились,
Пою, чтоб Муза древняя молчала
И новое величье воссияло.

Вы, Нимфы Тежо, что мое творенье
Исполнили могущества и пыла,
Коль ране стих мой, выказав смиренье,
Пел вашу реку, что меня пленила,—
Мне новое даруйте вдохновенье
И красноречье, в коем страсть и сила.
Пусть правит Феб волною вашей пенной,
Соперничать заставив с Гигшокреной.

Меня даруйте яростью певучей,
Не сельского рожка, простой свирели,—
Трубы военной, гулкой и могучей,
Чтоб грудь трещала и чтоб щеки рдели.
Пусть песнь моя достойна будет лучшей
Победы тех, что Марсу так радели;
Лусть ширится она по всей вселенной,
Коль стоит стих награды столь священной.

Как будто небо ясное хранило
Для Мануэла за его старанья
То дело трудное, что пробудило
В нем смелые и славные дерзанья;
Он от Жоана, как в преемстве было,
Наследовал и власть и упованья,
И, Королевством сим прияв управу,
Над дальным морем он приял державу.

И, будучи высоким помышленьем
О славном долге, что ему достался
Еще от предков (кто приумноженьем
Земли, столь недешевой, занимался),
Захвачен, каждым пользуясь мгновеньем,
Он, когда свет дневной уже скрывался
И звезды, ясно в небе расцветая,
Как будто падали, к покою приглашая,

Однажды, на златом лелеясь ложе,
Где так простор мечтаниям дается,
И в мыслях все вертя одно и то же —
Свой кровный долг, что выполнить придется,
Вдруг видит сон, и этот сон дороже
Ему всего и в сердце остается.
Ибо пред ним, когда он сном забылся,
Морфей в обличьях разных появился.

И чудится ему, что он высоко
Вдруг поднялся, до самой Первой Сферы,
И чуждые миры он зрит широко
И нации иной судьбы и веры.
Он видит, дале устремляя око,
Туда, где день, рождаясь, чертит меры,
Как среди гор далеких, древних, мрачных,
Бьют два ключа высоких и прозрачных,

Там звери странные, неведомые птицы
В горах и рощах диких обитают;
И тысяча деревьев там ветвится,
И травы встречам и ходьбе мешают.
И горы дикие, где только лес темнится,
Своим немым молчаньем выражают,
Что от греха Адамова до века
Нога там не ступала человека.

И видится ему: из вод поднялись,
К нему шаги широко направляя,
Два старца, что преклонными казались,
Хоть дикий, но почтенный вид являя.
С волос их, что на спину опускались,
Стекали капли, тело омывая;
Смуглы, черны, с огромной бородою,
Всклокоченной, нестриженой, густою.

Чело обоих старцев увенчало
Сплетенье трав неведомых и дрока.
Один из них глядел совсем устало,
Словно бы шел сюда уж издалёка;
Казалось, что в иных местах начало
Берет волна могучего потока.
Так, из Аркадии направясь в Сиракузы,
Искал Алфей объятий Аретузы.

Сей муж, чье столь обличье величаво,
Так издалёка Королю вещает:
«О ты, кого корона и держава
Большою частью мира обладает!
Здесь мы, кого летит широко слава,
Кто выи ни пред кем не преклоняет,
Речем: настало время приказанью
Нас обложить твоей великой данью.

Я славный Ганг, и на земле небесной
Имеет колыбель мое теченье;
А этот — Инд, что на горе отвесной,
Что видишь, первое обрел рожденье.
Войны мы будем стоить, но, известной
Своею силой выиграв сраженье,
Путем побед, одержанных тобою,
Всех, кто предстанет, свяжешь ты уздою».

И боле не сказал Поток Священный,
Но оба вдруг исчезли в то мгновенье.
И Мануэл проснулся, потрясенный,
Во власти весь тревоги и сомненья.
А тут и Феб раскинул плащ нетленный
На Полумира сонные владенья;
И небо утра цветом засияло
Стыдливой розы и гвоздики алой.

Созвал Король совет, и приближенным
Обрисовал виденья сна былого,
И всем поведал, крайне пораженным,
Святого старца мудростное слово.
И порешили: флотом оснащенным,
Послушавшись сердец отважных зова,
Искать, избороздя валы морские,
Климаты чуждые и берега чужие.

А я, кто не надеялся уж было,
Что скрытое стремленье может сбыться,
Хоть сердце зачастую мне дарило
Предчувствие, что важное свершится,
Увидел вдруг, — что за черта, иль сила,
Иль знак во мне успели проявиться? —
Как наш Король мне ключ вручает чудный,
Чтоб путь открыть великий, многотрудный.

И мне словами, полными смиренья,
Что у монархов тверже приказаний,
Он молвит: «Все великие свершенья
Суть плод труда и тяжких испытаний;
Чьи высоки и горды устремленья,
Тем жизнь готовит множество терзаний,
И лишь для жалких, кто всего страшится,
Она не так тяжка и доле длится.

Вы мной средь прочих избраны как главный
На труд, определенный вам судьбою,
На подвиг тяжкий, дерзостный и славный,
Что легок вам, ибо предложен мною».
Я не сдержался: «О Король державный,
Готов с огнем, железом, мерзлотою
Сразиться я за вас, одно мне больно,
Что краткой жизни будет не довольно.

Представьте вы такие приключенья,
На кои Еврисфея нрав тиранский
Толкнул Геракла: Гарпий убиенье,
Немейский Лев и Вепрь Эриманфский.
И с Гидрою стоглавою сраженье.
Спущусь туда, где рой теней гигантский,
Ибо для вас и плотью и душою
Готов с любою встретиться бедою».

Меня он милостями осыпает
И восхваляет мудрыми словами,
Ибо хвала решимость подымает
И управляет доблести делами.
За мной к походу тотчас примыкает,
Из нежной друяхбы, что царит меж нами,
Алкая славы, как и я, упрямо,
Мой брат любимый Пауло да Гама.

За ним и Николау Коэльо тоже,
Что не страшится никаких трудов.
И разумом и честью оба схожи,
И каждый яр и к подвигу готов.
И так растет, во мне отвагу множа,
Вокруг меня команда храбрецов.
Бесстрашны все, как быть и подобает
Тем, кто дела подобные свершает.

Награждены все щедро Мануэлем,
Дабы охотнее готовы были
Заняться ждущим их опасным делом,
На что его слова одушевили.
Так Аргонавты, было чьим уделом,—
Когда за золотым руном уплыли
На Корабле судьбы, — узнать впервые,
Сколь грозны Моря Черного стихии.

У Града Одиссеева предела
Во власти юной силы непреклонной
(Где волны и песок приемлет белый
От Тежо пресного Нептун соленый)
Стояли наготове каравеллы;
И не был страх бесстрашию препоной,
Ведь людям Марса и морскому люду
За мной пристало следовать повсюду.

По побережью шествуют солдаты,
Лицом различны и цветно одеты,
Решимостью и храбростью богаты,
Чтоб новые разведать части света.
На крепких мачтах знамена крылаты
Колышут ветры тихие рассвета,
Чтоб кораблям, как Арго, за морями
Стать на Олимпе новыми звездами.

Покончив с уготовкою такою
К опасному походу, как ведется,
Мы к смерти уготовились душою,
Товарке неотлучной мореходца.
Небесного Владыку, что одною
Лишь милостью о небесах печется,
Молили на пути нас не покинуть
И в трудных начинаниях подвинуть.

Так в храме мы молились, отбывая,
Что на морском брегу расположился
И носит, для примера, имя края,
Где миру во плоти господь явился.
Клянусь тебе, Король, что, созерцая,
Как берег, мне знакомый, отдалился,
Я испытал мучения такие,
Что еле обуздал глаза сухие.

Все люди города в то утро хором
(Одни — друзья, другие домочадцы,
А третьи — лишь взглянуть) с печальным взором
Пришли на берег с нами попрощаться.
А мы, идя под благостным призором
Честных монахов, стали направляться,
Всевышнему молясь в смиренье кротком,
Процессией торжественною к лодкам.

Перед путем, опасностию грозным,
Потерянными нас уже считали,
И женщины своим стенаньем слезным,
Мужчины ж тяжким вздохом провожали.
Супруги, Матери, чьи в пребыванье розном
Сердца всегда страшатся, выражали
Свое унынье взглядами немыми,
Уж не надеясь видеть нас живыми.

Одна твердит: «О сын, кого считала
Опорой неявною и утешеньем,
Зачем ты в старости моей усталой,
Что будет впредь наполнена мученьем,
Меня бросаешь, жалкою и малой?
Куда спешишь с подобным нетерпеньем?
Или тебе конец ужасный нужен,
Когда ты рыбам попадешь на ужин?»

А та, простоволоса: «Муж мой нежный,
Любовь права: жить без тебя не смею.
Зачем бросаешь в океан безбрежный
Жизнь, что была моей, а не твоею?
Зачем меняешь ты на путь мятежный
Ту нежность, что всегда в душе лелею?
Иль хочешь, чтоб умчалось все, что было,
Как в бурном ветре легкое ветрило?»

Словами провожали нас такими,
Что были полны скорби и привета,
И старцы и младенцы вслед за ними,
В ком меньше силы умещают лета.
Гудели горы склонами своими,
Словно печалью каждая задета;
И белые песчинки омывались
Слезами, что обильем им равнялись.

А мы и взора подымать не смели
На Жен и Матерей, чтоб не смущаться
Всей этой скорбью и от твердой цели,
К какой стремимся, вдруг не отказаться;
И я решил: минуты подоспели
Взойти на борт и нужды нет прощаться,
Хоть то любви благое предписанье,
Кто вдаль, кто остается — всем страданье.

Но тут старик, наружностью почтенный,
Что пребывал на берегу с толпою,
На нас уставив взор свой удрученный
И трижды покачавши головою,
Свой голос подымая дерзновенный,
Чтоб нами быть услышан за волною,
Со знанием из опыта суровым
Напутствовал нас следующим словом:

«О, жажда властвовать, о, суетность пустая
Тщеславия, что называем Славой!
Обманчивая страсть, что, раздувая,
Молва народная равняет с честью правой!
Сердца несчастные, что надут тебя, алкая,
Какой караешь карою кровавой!
На них испытываешь грозности какие,
Какие смерти, страхи и стихии!

Души и жизни горестное бремя,
Источник тягостей и прелюбодеяний,
Пожрательница, признанная всеми,
Империй, королевств и состояний:
Тебя великою назвало время,
Когда достойна ты лишь проклинаний,
Тебя вотще назвало Славой дивной,
Обманывая тем народ наивный.

Какою новою еще бедою
Сразишь ты сих людей и государства?
Под именем, прославленным молвою,
Какие уготовишь им мытарства?
Почто коварной тешишь их мечтою
Обресть златые россыпи и царства?
Какие обещаешь им событья,
Победы, восхваления, открытья?

А ты, о племя, кое безрассудный,
Грех совершивший неповиновенья,
Не только вертоград оставя чудный,
Познать обрек изгнанье и мученья,
Но и сменить понудил дивнолюдный
(Когда невинно было дней теченье)
Век золотой, спокойный и полезный,
На войнами гремящий век железный;

Уж если, дань воздав высокомерью,
Ты вознеслось фантазией напрасной
И грубой силе, что пристала зверю,
Дало названье доблести прекрасной,
Уж если столь ты предалось безверью,
Что жизнь уже не ценишь, еячечасной
Достойную заботы, — ведь и Тот
Терять ее боялся, кто дает;

То ведь с измаильтянином всегда ты
В сраженье многотрудном пребываешь,
Что Магомета чтит закон проклятый,
Тогда как ты Христов исповедаешь;
Его ль земля и грады не богаты,
Коль кладов и земель еще алкаешь?
Не он ли славится непобедимым,
Коль хочешь за победы быть хвалимым?

Но допускаешь ты врага до двери
И вдаль стремишься, чтоб найти другого,
А королевство древнее потери,
Упадок, нищету терпеть готово!
Затем лишь, чтобы слава, в лицемерье,
За то, что не избрал пути иного,
Тебя властителем назвала для утопий
Аравий, Индий, Иерсий, Эфиопий!

О, проклят будь, кто в мире сем впервые
Приладил парус к дереву сухому!
Ты обречен на муки вековые,
Коль я закону следую благому!
Ни трезвый ум, ни чувствия живые,
Ни лира звонкая, чужды греху такому,
Тебя за то да не почтят хвалою,
Твое же имя да умрет с тобою!

Огонь похитил с неба сын Япета,
Чтоб духу человека дать горенье,
Огонь, каким была война возгрета,
Вражда и смерть (какое заблужденье!).
Куда как лучше было бы для света,
О Прометей, и меньше ущемленье,
Коль статуя твоя бы не узнала
Огня страстей высокого накала!

Не испытал бы юноша на горе
Отцову колесницу; мглу высоку
Великий зодчий с сыном, назвав море
Один, другой же славу дав потоку.
Ведь нет такого зла, что в тяжком споре
Огню, воде, железу, хладу, пёку
Не поручило б человечье племя.
О, жалкий рок! Неведомое бремя!»

Рассказывать тебе о всех опасных
Морских делах, что люди и не знают,
О всех штормах, внезапных и ужасных,
О молниях, что небо зажигают,
О черных ливнях, о ночах ненастных,
Громах, что ревом воздух разрывают,—
Тяжелый труд, к тому же бесполезный,
Хоть был бы голос у меня железный.

Я видел случаи, что моряки седые,
Чье только в долгом опыте ученье,
Поведали как истые, былые,
Судя событья только чрез виденье;
И кои людям, чьи умы благие
Наукам отдавали предпочтенье,
Кто видел мира спрятанные тайны,—
Предстали ложны и необычайны.

Я близко зрел свечение живое
Во время бурь и ветра завываний,
Что моряками чтится как Святое
Среди ночей кромешных и рыданий.
Не меньше поразило нас такое
Явление иль чудо, всех нежданней:
Воронкой длинной тучи из тумана
Заглатывают волны Океана.

Я видел ясно (не был бы терпимым
Обман очей), как в воздух подымалось
Как будто испаренье с легким дымом
И, уносимо ветром, округлялось;
И, к Полюсам небесным и незримым
Воронкою столь тонкой устремлялось,
Что взглядом мы за ней не поспевали
И дальних туч материей считали.

Воронка утолщалась постепенно
И выше главной мачты вырастала;
То жмется, то растянется мгновенно,
Когда восплески длинных струй глотала;
И волновалась в лад с волною пенной;
Вершину ж туча грозная венчала,
Все становясь обширней, тяжелее
От груза влаги, поглощенной ею.

Как пьявка красная, что вдруг вопьется
В губу животного (ее с водою
Вобравшего, напившись из колодца),
Гасила жаяеду кровию чужою…
Сося, все вырастает, раздается,
Вдруг поразит безмерной толщиною —
Вот так колонна делала могучей
Себя с носимой ею черной тучей.

Но вот, уже насытившись по горло,
Придаток, в море спущенный, вбирает
И по небу, дождя, полет простерла,
И высшей влагой низшую питает;
Как будто солью глотку ей натерло,
Волне волну, что взята, возвращает.
Пусть знают книжники любой породы,
Какие есть секреты у Природы!

Коль древние б философы, что дали
Земель прошли, чтоб их предаться тайнам,
Те дива, что я видел, увидали,
Доверив паруса ветрам случайным,
Какие б нам писанья даровали!
О звезд влиянии необычайном,
О разных чудах рассказали б живо,
И было б все не ложно, а правдиво!

Уж пятый раз Светила угасали
С тех пор, что мы отплыли, разрезая
Моря, где прочие не проплывали,
И добрым ветрам парус подставляя,
Вдруг как-то ночью — на носу стояли
Мы корабельном, море наблюдая,—
Большая туча, все застлав тенями,
Над нашими простерлась головами.

Такой зловещей, грузною предстала,
Что сердце в нас наполнила тоскою;
Чернея, даль морская грохотала,
Как бы внезапно встретясь со скалою.
«О Твердь (я молвил), что ты ниспослала?
Какою тайной иль какой бедою
Грозишь ты нам, — волну морскую хмуря,
Что кажется ужаснее, чем буря?»

Еще не смолк я, образ беспримерный
Явился в воздухе, могуч, ужасен,
Нездешних форм и ростом непомерный,
Брада всклокочена и лик неясен;
Цвет кожи у него землистый, скверный,
Глаза ввалились, вид его опасен;
И волоса в земле, грязны и грубы,
И черен рот его, и желты зубы.

Так были мощны члены, что вопросом
Я задался, не находя ответа:
Иль был вторым Родосским он Колоссом,
Что признан как седьмое чудо света?
Таким свирепым был, громкоголосым,
Как будто бы вещал из бездны где-то.
И дыбом волосы у нас вставали
Пред тем, что мы видали и слыхали.

И молвил: «Люд отважный, кем вершится
На свете столько дел невероятных,
Ты, что привык в жестоких битвах биться,
Не отдыхая от усилий ратных,
Раз ты прошел запретные границы,
Моих морей коснувшись необъятных,
Что столько лет я стерегу со гневом,
Еще ничьим не вспаханные древом…

Раз ты явился, чтоб разведать тайны
Природы и стихии этой водной,
Что и таким мужам необычайны,
Кто обессмертен славой благородной,
Тогда послушай: земли те бескрайны,
Что завоюешь средь пустыни водной,
Грозят бедой твоей слепой гордыне.
В сражение с тобой вступаю ныне.

Узнай, что, сколько б кораблей на свете
Твой путь ни повторило здесь, дерзая,
Враждебными места им будут эти
И ждет их дикий ветр и буря злая!
И первой же армаде, что наметит
Стезю по волнам девственного края,
Такой удар я нанесу с размаха,
Что будет их потеря больше страха!

Надеюсь здесь, не будет коль обмана,
Меня открывшего подвергнуть высшей мести,
И это не конец еще изъяна,
Что нанесу упрямой вашей чести:
Раз истина уму открылась рано,
То вижу: каждый год па этом месте
Всем вашим кораблям грозит крушенье
И смерть сама вам будет в утешенье!

И первому, кто славою гордиться
Своею может перед небесами,
Я стану вечно новою гробницей,
Как тайно предначертано Богами.
Турецкая армада здесь кичиться
Своих трофеев станет чудесами;
Но и для них дождусь возмездья часа:
Падут во прах Килоа и Момбаса.

Другой прибудет, муж высокой чести,
Приветливый, и щедрый, и влюбленный,
Красавицы, что с ним прибудет вместе,
Любовию и милостью плененный.
Но черное грядущее из мести
Готовит им мой гневный вал смятенный!
Крушение оставит их живыми,
Чтоб мучились страданьями своими.

Они увидят смерть детей прекрасных,
В такой любви рожденных и зачатых,
Увидят кафров, жадных и ужасных,
Одежды с милой рвущих бесновато;
Увидят нежны члены, формы ясны,
Жарою, хладом, вихрями объяты,
После того как маленькой стопою
Пески горячие истоптаны с тоскою.

Еще увидят, как брели, спасаясь
От стольких бед, от бремени такого
Любовники несчастные, скрываясь
Средь чащи леса душного, густого.
И, скорбными слезами заливаясь,
Что даже камни размягчат суровы,
Обнявшись, душам дали распроститься
С прекрасной и жалчайшего темницей».

И дале страшное вещало чудо
О наших судьбах, но, вскочив проворно,
Я крикнул: «Кто ты, вестник, и откуда?
Зачем ты нас пугаешь так упорно?»
И с воплем, что, казалось, слышен всюду,
Скривив свой рот чудовищный и черный,
Он отвечал, сердито, недовольно,
Словно вопрос его ударил больно:

«Я грозный Мыс, сокрытый в сей пустыне,
Что Мысом Бурь вы наименовали,
И никогда Страбон, Помпоний, Плиний
И им подобные меня не знали.
Весь Африканский брег над бездной синей
Мои крутые пики увенчали,
Я к Полюсу далёко простираюсь
И вашею гордыней возмущаюсь!

Я — из Гигантов, что самой Землею,
Как Энкелад, Эгей, Тифон, зачаты;
Звался Адамастор я, и войною
На Громовержца я ходил когда-то;
Не громоздил я гору над горою,
Но властию моей была объята
Стихия, где я плавал капитаном,
Нептунов флот ища по Океанам.

Меня тогда любовь жены Пелея
К исканиям подобным побудила.
Что были б мне Богини Эмпирея,
Когда б Царица Вод меня любила!
Когда однажды с дочерьми Нерея
Она на берег моря выходила,
Ее я тайно видел обнаженной
И не уйму с тех пор души смятенной.

И раз была она недостижима
Из-за уродства моего большого,
Решил я: сила здесь необходима,
И тотчас же Дориде молвил слово.
Но дочь ее была неумолима
И, рассмеяться весело готова,
Сказала: «Бедной нимфе было б странно
Любовью утолить любовь Титана.

Но, честь свою храня, я все же верю,
Что, дабы гладь морей освободилась
От треволнений, искуплю потерю».
С таким ответом вестница явилась.
Я слепоту влюбленных не измерю,
Поведав, как обманом сим пленилась
Моя душа и как ее до края
Надежда переполнила пустая.

И мне, уж отошедшему от боя,
Вдруг ночью, как Дорида обещала,
Прекрасною, далекою, нагою
Фетида в белизне своей предстала.
Безумцем устремился я за тою,
Что жизнь вот этой плоти составляла,
Раскрыл объятья, и власы, и очи,
И, нежный лик целуя среди ночи.

Я думал, что любовь мою целую,—
О! Тяжело рассказывать мне дале! —
Сжимал в объятьях я скалу крутую,
Что дикие побеги оплетали.
И вот гляжу на крутизну немую,
Где очи лик мне ангельский являли,
И чувствую, как гаснет жизни пламень,
И, рядом с кампем, стал я тоже камень!

Прекраснейшая Нимфа Океана,
Коль мой тебе противен лик могучий,
Зачем ты не продолжила обмана,
Будь ты хоть сном, мечтой, скалой иль тучей?
С тех пор брожу, безумец, неустанно
Со гневом и стыдом во тьме дремучей
И мир ищу другой, где не найдется,
Кто над моим бесчестьем посмеется.

В те времена мои титаны-братья
Повержены во прах давно уж были,
И Боги, чтоб скрепить свое проклятье,
Горами побежденных завалили.
Поскольку до небес не мог достать я
И слезы тщетные мепя сломили,
Я понял, что враждебною Судьбиной
Уже вершится жребий мой единый.

И стала плоть моя сухой землею,
И стали кости каменного кручей;
И члены, что ты видишь, над водою
Раскинулись, далекой и кипучей.
И в темный Холм Богами и судьбою
Был обращен тогда мой торс могучий;
И, дабы я застыл в моем позоре,
Меня волнами окружило море».

Так он вещал; и вдруг, с глухим рыданьем,
Пропал из виду, словно не бывало.
Растаял черный облак; клокотаньем
И дальним ревом море прозвучало.
И я, поднявши руки с упованьем,
У неба, что нас так оберегало,
Молил грядущих не карать позором
Страстей, предсказанных Адамастором.

Нет, Муза, нет, я Лиру не настрою,
Она уже глуха, и голос сдавлен,
Но не от песен, а затем, что мною
Бесчувственный и грубый люд прославлен.
Огонь, что освещает путь герою,
Нам ныне родиной не предоставлен,
Она погрязла в черствости, стяжанье,
Жестоком, жалком, грустном угасанье.

Не ведаю, каким влияньем Рока
У ней отъята гордость, честь живая,
Что душу подымает так высоко,
К работам и свершеньям обращая.
А Вам, Король, вокруг себя далёко
С престола, богом данного, взирая,
Возможно, по сравнению с другими,
Довольным быть вассалами своими.

Как весело они по всем пределам,
Подобно диким вепрям, львам гербовым,
Идут, тела подставив пулям, стрелам,
Огню и бденью, гладу и оковам,
Пустыням знойным, брегам охладелым,
Язычников ударам столь суровым,
Опасностям, не познанным вселенной,
Акулам, скалам н пучине пенной!

Служить Вам расположены со рвеньем
И, далеко от Вас, всегда покорны
Суровым часто Вашим повеленьям,
Не протестуя, бодры и упорны.
И, Вашим польщены благоволеньем,
Всем демонам, всем адским силам черным
Дадут сраженье, в коем Вы, властитель,
Предстанете всегда как победитель.

Их не лишайте милости, подмоги,
Одушевите добрым, чутким словом;
Оберегите от законов строгих,
И будут чтить Вас всюду как святого.
Тех вознесите, чьи познанья многи,
Кто может, в силу опыта большого,
Вам дать совет полезный, твердо зная
И что к чему, и польза в чем какая.

Вы их благоприятствуйте занятьям
Согласно их наклонностям и нраву:
В монастырях молиться должно Братьям
За Вашу поусерднее державу,
Поститься, приобщать благим понятьям
Заблудших; и забыть пустую славу.
Ибо тому, кто бога чтит неложно,
Алкать богатств и власти невозможно.

И Рыцарей возвысьте благосклонно,
Ибо своей бесстрашной кровью жгучей
Открыли путь не только для Закона
Небес, но для Империи могучей;
И, Вам служа усердно, неуклонно
В чужих краях, когда предстанет случай,
Двоих врагов сражают: человека
И тяжкий труд, неведомый от века.

И сделайте, Сеньор, чтоб, столь хвалимы,
Германцы, италийцы, англичане
О нас сказали, что непокоримы,
А только покоряют Лузитане.
Совет держите с теми, кто учимы
Годами были долгих испытаний,
Ибо хотя наука знанья множит,
Но опыт в каждом случае поможет.

Когда философ стал красноречивый
Распространяться об искусстве боя
Пред Ганнибалом, речью сей красивой
Он вызвал лишь насмешки у героя.
О нет, Сеньор, фантазией ретивой
Не познается дело боевое,
Ни чтеньем, ни мечтой, ни восхищеньем,
Но опытом, уменьем и сраженьем.

Но перед кем я речь веду столь вяло
И низко, будучи не узнан Вами?
Хоть похвала прекрасною бывала
И высказана скромными устами.
Занятий честных в жизни мне достало
И опыта, что обретен годами,
И дарования, скажу по чести,—
Три вещи, что бывают редко вместе.

Чтоб Вам служить, рука с оружьем свычна;
Чтоб петь Вас, Музами душа согрета;
Пускай же милость станет мне привычна
Того, чья доблесть будет мной воспета,
Когда он поведет своеобычно
Дела, достойные стиха поэта,
Как разум то пророческий подскажет
И Небо путь свершению укажет.

Коль устрашится боле, чем Медузы,
Виденья Вашего гора Атланта,
Коль разобьете в далях Ампелузы
Вы камень стен Марокко и Труданта,
Я потревожу сон усталой Музы
И славой уж венчанного таланта,
Чтоб Александра в Вас планета чтила,
Всем лаврам не завидуя Ахилла.

Колокола сзывали в божий храм,
И люди шли, как реки льются в море,
Чтобы того прославить в общем хоре,
Кто указал пути к спасенью нам.

Но притаился бог незрячий там,
И я в груди стрелу почуял вскоре,
И он сломил мой разум в жарком споре,
Прекрасный лик явив моим глазам.

Язычник одолел меня во храме,
Но я в душе не чувствую укора,
Слепого супостата не кляну.

Я дал ему обвить меня цепями,
Я славил этим вас, моя сеньора.
И жаль, что прежде не был я в плену.

«Что унесла ты, Смерть?» — «Взошедшее светило».
«Когда?» — «Как только день забрезжил в небесах».
«И что ж теперь оно?» — «Уже остывший прах».
«Кто приказал тебе?» — «Тот, чья безмерна сила»?

«Кто телу даст приют?» — «Как всем телам — могила».
«Где юный блеск его?» — «Как всё — погас впотьмах»,
«А Португалия?» — «Глядит на гроб в слезах».
«Что говорит она?» — «Как рано ты почила!»

«Кто видел мертвую — не умер?» — «Был убит».
«Что говорит Любовь?» — «В молчании скорбит».
«Кто ей замкнул уста?» — «Я! Чтоб не слышать вздора».

«А королевский двор?» — «С Любовью заодно».
«Что там готовится?» — «Там пусто и темно».
«Кто мог бы свет вернуть?» — «Мария де Тавора».

Прощальный час, прощальной речи звук —
И жизнь уйдет путем необратимым,
И станет все несбывшимся и мнимым,
Обман мечты замкнет железный круг.

О, смена встреч, свиданий и разлук!
Ты к цели шел усердным пилигримом,
Ты верен был, но все уходит дымом,
Ни жертв не ценит Время, ни заслуг.

Прошедшее не может возвратиться,—
Такая даль разделит нас с тобою,
Что нам едва ли встреча суждена.

Все кончено! К чему еще стремиться?
Мне будет — так начертано судьбою —
Разлукой долгой жизнь сокращена.

Меняются и время и мечты,
Меняются, как время, представленья.
Изменчивы под солнцем все явленья,
И мир всечасно видишь новым ты.

Во всем и всюду новые черты,
Но для надежды нет осуществленья.
От счастья остаются сожаленья,
От горя — только чувство пустоты.

Уйдет зима, уйдут снега и холод,
И мир весной, как прежде, станет молод,
А я и песню слушаю в слезах.

Иссякнут слезы, вновь придет веселье,
Но страшно роковое новоселье,
И неизменен в мире этот страх.

За что?! Сижу прикованный к стене.
За днями дни в тюрьме идут, как тени,
Потоком смутным мыслей, чувств, видений,
Бесследным и бесплодным, как во сие.

Лишь прошлое стучится в дверь ко мне
Тоской невыносимых сожалений,
Да колесом, бессменным в общей смене,
Слышней скрипит Фортуна в тишине.

И, в хаосе бегущих дум затерян,
Мой скорбный дух не знает, не уверен,
То говорит со мною ночь и тьма,

Иль, предаваясь тягостному бреду,
С собой я сам веду в ночи беседу,
Здоров ли я или схожу с ума.

Меня сочли погибшим, наблюдая,
Как тягостно владеет горе мною,
Как меж людей бреду я стороною
И как чужда мне суета людская.

Я погибал. Но, мир пройдя до края,
Не изменил возвышенному строю
Среди сердец, что обросли корою,
Страданий очистительных не зная.

Иной во имя золота и славы
Обрыщет землю, возмутит державы,
Зажмет весь мир в железное кольцо.

А я иду любви тропой неторной.
В моей душе — кумир нерукотворный —
Изваяно прекрасное лицо.

Дожди с небес, потоки с гор мутят
Речную глубь. В волнах не стало брода,
В лесах не стало лиственного свода,
Лишь ветры оголтелые свистят.

Сменил весну