ладоши захлопали и ушки навострили, хотят узнать, что нужно, чтобы жениха хорошего привлечь.
— Накраситься нужно умело. Красоту навести. Такой колер по всему личику развести, чтобы издалека видно было, как останкинскую телебашню. Чтоб на лбу написано было, что готовы к свадьбе. А у меня и умения есть, и краска такая, от которой обычный человек зажмурится, и только царевич взгляда не отведет. Ну, так что? Желаете красивыми стать?
Девицы по комнатам забегали, руки заламывают, волосёнки тощие на голове рвут. Страсть как замуж за царевича охота, а папанька-то все двери перед отъездом в ассамблею запер. Что ж тут делать?
И тут старшая говорит:
— Дяденька, мы желаем быть красивые. Только у нас все двери закрыты. Мы к тебе возочек на верёвке скинем, ты в возочек садись, а мы уже тебя волоком к нам в комнаты затянем!
Мужичок и согласился.
Скинули они ему возочек да втащили к себе, еле-еле, больно мужичонка тяжелый оказался, с виду вроде тоненький такой, а весит как десять таких.
— А это краски всё, они у меня особые, потому и тяжёлые, — мужичок извиняется. — Такой ярчайшей силы краски, что, глядя на них, ослепнуть можно. Поэтому у меня условие — пока я вас мажу и пока вы сохнете, нельзя вам на себя смотреть: ни на друг дружку, ни в зеркало. А то ослепнете. Какому ж царевичу жена слепая нужна?
— А долго ли сидеть, не глядя, дяденька? — средняя сестра спросила.
— Дня три! — мастер отвечает.
Вздохнули девки, а делать нечего, замуж-то охота.
Глаза закрыли, сидят. А мастер им по лицам кисточками мажет.
Только не знали девицы, что это никакой не мастер, а сестра царёва, переодетая, с усиками нарисованными. Та самая, которая дня спокойно прожить не могла, чтобы царю не навредить.
Вот и решилась она царским дочкам так хари вымазать, чтобы весь народ над ними смеялся. Переоделась мужичишкой рваненьким и в двери дворца постучалась.
Дочки царёвы сидят, глаза закрыв, а мастер колер им наводит, кистью по рылу водит: вверх вниз, справа налево. Такую срамоту пишет, что и сказать стыдно. А дочки царские сидят да приговаривают.
— Что? Хороша ль я стала? — младшенькая спрашивает.
— Хороша, — нахваливает мастер.
До вечера им рожи красил. А потом развёл каждую к своему окошечку и так сказал:
— Теперь каждая сиди у своего окна: ни в зеркала, ни друг на друга три дня не смотри, а через три дня — можно. А я пойду дальше, прощайте, красотки!
Дочки царские улыбаются, руками мастеру на прощание машут, благодарят.
Ушёл мастер. А девицы каждая в своем окошке сидят, на улицу мордашки выставили. А окошки те — все на площадь выходят.
Прохожие их видят. Поначалу лошади девок пугались сильно, столько аварий перед дворцом с испугу наделали. А потом люди разглядели, что это царские дочки как статуи сидят, улыбаются, а хари у них одна другой смешнее, такого там нарисовано. Стали люди на площади собираться да хохотать.
А девки-то думают, что они красивые стали, а народ восхищается, так рады-радешеньки, ручками народу машут.
День сидели, второй сидели, а на третий и царь-батюшка с ассамблеи вернулися.
Что это за сборище перед дворцом? Как увидал, что вся его семья на посмешище выставлена, так бегом во дворец, девок своих от окон оттаскивает, а они сопротивляются. Как же, разве ж можно, они ведь так красивы, а батюшке жалко что ли красоту-то миру показать?
— Глупые вы! — царь кричит. — За что мне наказание такое досталось? Другие дочки и шить умеют, и еду приготовить, и в доме прибрать, а эти только рожи в окно таращат. Да вы что? Ох горе какое. Кто бы сумел Василису Премудрую отыскать, чтобы она вас грамоте обучила, я б тому всё царство своё отдал со всем золотом, а сам бы пошёл по свету с сумой странствовать. Сами-то вы себя не видели, что ли? Вы ж на чертей крашеных похожих.
А дочки говорят:
— Не видели, мастер сказал, что нельзя нам, а то ослепнем…
Царь насильно им глаза уже разлепил, да к зеркалам отвёл. Те пищат, упираются, волком воют. А как себя увидали, так в обморок так и попадали, до чего страшны…
Потом очнулись, сели и заплакали. И царь с ними. А тут ещё одна невидаль приключилась.
Был у царя конюх. Хорошо за лошадками смотрел. И надо ж такому случиться — помер конюх этот. Да диковинно как-то: ехал на гнедой кобыле, а кобыла у высокого обрыва встала резко, так конюх с неё вниз полетел. И была у конюха верёвка с петлей, дичь арканить, так нога конюха в петле застряла, а другой коней верёвки запутался в ветвях могучего дуба у подножия горы. Вот царский конюх на этой петле и повис. Да так повис неудачно, что головой — прямо в речку, которая под обрывом бежала, окунулся, да так окунулся, что захлебнулся конюх водой.
— Чудеса! А ведь прав был старичок старенький! Вот человек, тремя смертями за один раз помер! Ишь, как исхитрился! — крикнул царь. — Позвать учёного ко мне сюда.
А старичок старенький, словно пропал. Раньше завсегда у царского дворца сидел, милостыньку просил, а тут три дня искали, а найти не могли. Как в воду канул.
Под вечер третьего дня пришёл только гонец, сказал, что видел старичка старенького у дороги из города, передал ему слова царские, а старичок сказал: «Обидел меня царь, не пойду к нему!»
Повелел тогда царь казначеям принести сундук золота. Приволокли из подвалов сундук. Отдал царь его гонцу и велит:
— Догони старичка старенького, отдай сундук, скажи, чтоб вернулся.
Умчался гонец, а царь у окошка ждёт, на дорогу смотрит, не клубится ли пыль по дороге, не ведут ли учёного. Всю ночь просидел, а под утро гонец воротился, но один, без учёного:
— Не желает старичок старенький возвращаться. Золото, говорит, оставь царю, его бедность всё время пугает, ему всегда мало. А меня обидел царь, не пойду к нему.
Тогда повелел царь казначеям принести другой
