Поездка Шапура в Армению за Ширин
И мастер слов, Шапур, поклон земной отвесил:
«Да будет наш Хосров и радостен и весел!
Чтоб добрый глаз всегда был на его пути,
Чтоб глаз дурной к нему не мог бы подойти!»
Воздал хвалу Шапур — отборных слов хранитель,
И вот дает ответ: «О мира повелитель!
Когда любой узор мой делает калам,
То славою с Мани делюсь я пополам.
Я напишу людей, — они задышат. Птица,
Написанная мной, в небесный свод помчится.
Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь,
Когда на сердце — пыль, в глубинах сердца — боль.
Все, что задумал я, всегда я завершаю,
Я все несчастия от власти отрешаю.
Утихни, веселись, не думай ни о чем,
За дело я взялся — забьет оно ключом.
Нет, не замедлят путь ни усталь мне, ни хворость.
У птиц — полет возьму, а у онагров — скорость,
Я не усну, пока твой жар не усыплю,
Приду, когда Ширин прийти я умолю.
Пусть, как огонь, она скует чертог железный,
Иль будет, как алмаз, скалистой скрыта бездной.
Я силою ее иль хитростью возьму,
Схвачу алмаз, смету железную тюрьму.
Я стану действовать то розами, то терном,
Все огляжу и все свершу ударом верным.
Коль счастье в Сладостной, — найду добычу я.
Тебе должна служить удачливость моя.
А коль увижу я, что не свершу я дела,—
Вернусь к царю царей и в том признаюсь смело».
Едва сказав сие, сказавший быстро встал,
И нужное в пути поспешно он собрал.
Пустыню пересек, скакал в другой пустыне,
Спешил к Армении, к возвышенной долине.
Ведь там красавицы, бродившие толпой,
В нагорьях дни вели, покинув тяжкий зной.
Поднялся ввысь Шапур, там были в травах склоны,
Там базиликам путь открыли анемоны.
Там каждый склон горы цветов окраску взял
И в складках красных был иль желтых покрывал.
К вершинам этих гор, подъем свершая трудный,
Луга приподняли ковер свой изумрудный.
До пажитей Бугра с большой горы Джирам
Цветы сплетали вязь, подобясь письменам.
В михрабе каменном, — а он — устой Ирака,
И мощный пояс он вершины Анхарака[143],—
Вздымался монастырь, он был — один гранит.
Монахи мудрые устроили в нем скит.
И спешился Шапур у каменного входа:
Знавал обычаи он каждого народа.
Монах рассказывает Шапуру о том, что Шебдиз был чудесным образом зачат кобылой от черной скалы, имевшей очертания коня. Ныне, говорит Низами, эта скала и стоявший неподалеку монастырь погибли, погребенные обрушившейся вершиной горы Анхарак.
Шапур в первый раз показывает Ширин изображение Хосрова
Когда ночных кудрей раскинулся поток,
А жаркий светоч дня сгорел, как мотылек,
И черною доской, промолвив: «Нарды бросьте»,
Закрыли желтые, сверкающие кости,[144]
Всплыл яркий Муштари, держа в руках указ:
«Шах выбрался из пут, Шапуру — добрый час».[145]
И вот в монастыре передохнул немного
Шапур прославленный: трудна была дорога.
И старцам, знающим небес круговорот,
Шапур почтительный вопросы задает.
Не скажут ли они, куда пойдет походом
С зарей красавиц рой, к каким лугам и водам?
Велеречивые сказали старики:
«Для неги дивных жен — места недалеки.
Под грузною горой, там, на дремучих скатах,
Есть луг, укрывшийся меж зарослей богатых.
И кипарисов рой[146] сберется на лужок,
Лишь их проснувшийся овеет ветерок».
Шапур, опередить стремясь кумиры эти,
Свой пояс затянул, проснувшись на рассвете.
И ринулся он в лес, что вкруг лужайки рос,
Чтоб с россыпью сойтись багряных этих роз.
Взяв листик худжесте[147], руки движеньем самым
Скупым, Хосровов лик набросил он каламом.
Рисунок довершил и в сладостную тень
Его он поместил, вложив в щербатый пень.
И, будто бы пери, унесся он отсюда.
И вот пери сошлись: они чудесней чуда.
На луг уселись в круг, смеяся и шутя,
Перевивая букс иль вязь из роз плетя,
То выжимая сок из розы ручкой гибкой,
Сияя сахарной и розовой улыбкой.
И нежит их сердца сок виноградных лоз,
И розы клонятся к охапкам нежных роз.
И, зная, что лужок чужим запретен взорам,
В хмельной пустились пляс, живым сплетясь узором.
Меж сладкоустых лиц Ширин прельщала взгляд,
Сияя, как луна меж блещущих плеяд.
Подруг любимых чтя, Ширин запировала,
Сама пила вино и милым пить давала.
Прекрасная, гордясь, что лик ее — луна,
Глядит — и худжесте увидела она.
Промолвила Ширин: «Рисунок мне подайте.
Кто начертал его? Скажите, не скрывайте».
Рисунок подали. Красавица над ним
Склонилась; время шло… весь мир ей стал незрим.
Она от милых черт отвлечь свой взгляд не в силах,
Но и не должно ей тех черт касаться милых.
И каждый взгляд пьянит, он — что глоток вина.
За чашей чашу пьет в беспамятстве она.
Рисунок видела — и сердце в ней слабело,
А прятали его — искала оробело.
И девы поняли, признав свою вину:
Ширин прекрасная окажется в плену.
И в клочья рвут они утонченный рисунок:
Бледнит китайский он законченный рисунок.
И говорят они, поспешно клочья скрыв:
«Поверь, его унес какой-то здешний див.
Тут властвует пери! С лужайки — быстрым бегом!
Вставайте! Новый луг отыщем нашим негам».
Сия курильница в них бросила огонь,
И окурились все, как бы от злых погонь,
И, руты пламенем затмив звезду несчастий,
Коней погнали в степь, спасаясь от напастий.
Шапур второй раз показывает Ширин изображение Хосрова
Глава почти повторяет предыдущую. Ширин резвится с подругами на новом месте, снова находит изображение Хосрова, рисунок у нее отнимают и уничтожают.
Шапур в третий раз показывает Ширин изображение Хосрова
Как души мудрецов — зеленые ковры,
А воздух — ласковость младенческой поры.
Прохладный ветерок приятней ветров рая,
Лужайка в лютиках от края и до края.
Каменья словно храм; обвили их вьюнки,
Причесывая луг, струятся ветерки.
И говор горлинок, и рокот соловьиный
Меж пламенных цветов сплелись в напев единый.
Пернатых волен лёт, не страшно им людей,
Порхают радостно меж трепетных ветвей.
Две пташки здесь и там, прижавшись друг ко другу,
Дают пример цветам, дают отраду лугу.
На луг пришел Шапур, и для услады глаз
Хосрова светлый лик он создал в третий раз.
Узрев безбурный луг под куполом лазури,
Здесь гурия вино решила пить меж гурий.
И вновь увидели красавицы глаза
То, чем смирилась бы души ее гроза.
Она поражена подобной ворожбою,
Уж дев играющих не видит пред собою.
Сосредоточен взор, встает она, идет,
Изображение в объятия берет.
Ведь в нем отражено ее души мечтанье,
И вот оно в руках! И счастье и страданье!
Она в беспамятстве, она стоит едва,
Шепча недолжные — забудем их! — слова.
Да! Коль все меры взять и слить все меры эти,
И дивов, как людей, в свои поймаем сети.
Лишь те, чей лик из роз и что подобны дню,
Столепестковую увидели родню,
Как стало ясно им, что облик сей красивый —
Не зло, что не грешны тут сумрачные дивы.
В работу мастера вгляделись, — не скрывать
Хотят ее теперь, а холить, восхвалять.
Кричат красавицы: «Пусть все придет в движенье,—
Клянемся разузнать, чье здесь изображенье!»
Увидела Ширин, что их правдива речь
И что хотят они печаль ее пресечь.
«Ах, окажите мне, — она взывает, — помощь!
Ведь от друзей друзьям всегда бывает помощь.
Чтоб дело подогнать, порою нужен друг,
Порою нужен он, чтоб дел сомкнулся круг.
Лишь с другом не темна житейская дорога,
Нет ни подобия, ни друга лишь у бога».
Промолвила Ширин с великою тоской:
«Навек утрачены терпенье и покой.
Подруги! Этот лик мы от людей не скроем.
Так выпьем за него! Веселие утроим».
И снова на лугу — веселие одно.
Пир начинается, вино принесено.
И за газелями поются вновь газели,
И голос кравчего приятней пьяных зелий.
Напиток горький пьет сладчайшая Ширин.
О, горечь сладкая! Властнее нету вин.
И с каждой чашею в томлении великом,
Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом.
Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь,
Терпенье тронулось нетерпеливо в путь.
Ширин, одну луну поставив при дороге,—
«Кто ни прошел бы здесь, — приказ дает ей строгий,—
Узнай, что делает он в этой стороне,
Об этом облике что может молвить мне».
Одних спросили вслух, других спросили тайно.
Что ж? Все таинственно и все необычайно!
И тело Сладостной ослабло в злой тоске,
И все от истины блуждали вдалеке.
И, как змея, Ширин в тоске сгибалась грозной,
Из раковины глаз теряя жемчуг слезный.
Появление Шапура в одежде мага-жреца
