И только уже закончив эту речь, Добрыня решается «поучить» Алешу Поповича: берет его за «желты кудри, бьет о кирпичен пол», но и тут довольствуется лишь весьма снисходительною расправою благодаря заступничеству Ильи Муромца, который является миротворцем между обоими богатырями.
Алеша Попович (следовательно, происходящей из духовного сословия) опять–таки живая противоположность и Добрыне, и Илье Муромцу. Отличительною чертою его нравственного типа является непомерная — и часто даже излишняя и неуместная — смелость, молодечество, хвастовство своею удалью. При этом он неразборчив и в средствах, избираемых для достижения известной цели, и нередко прибегает к уловкам и даже к обману. «Не возьмет где силою, так возьмет хитростью», — говорит о нем Илья Муромец. В то же время Алеша и женолюбив, и не тверд в своем слове…
Не таков Поток Михайло Иванович, этот истый рыцарь «без страха и упрека». Полюбивши Марью Лебедь Белую, он женится на ней, и они полагают между собою такой завет: «когда один из них умрет, тогда и другому за ним живому в гроб лечь…» И Поток, верный данному слову, приказывает себя живого опустить в могилу жены, которая умирает раньше его…
Около этих избранных и важнейших богатырей — целая фаланга второстепенных и третьестепенных лиц, так или иначе примыкающих к этому циклу сказаний о богатырях киевских, группирующихся вокруг Владимира Красного Солнышка. Изо всех этих Василиев Казнеровичей, Чурил Пленковичей и Иванов Гостиных Сыновей выдвигаются в особенности две личности: Дюк Степанович и Соловей Будимирович. Один — богач–боярин, другой — заезжий гость из–за моря. Былины о них отличаются удивительным богатством и разнообразием красок и местами достигают замечательной образности и красоты в эпических подробностях и описаниях.
Дюка Степановича выхваляют былины за несметное богатство его и за красоту, о которой он очень заботится, прихорашиваясь и принаряжаясь во всякие дорогие ткани и ценные уборы. Богатству и казне Дюковой, по описанию былины, «нет ни счета, ни сметы». Попытался было Владимир–князь послать в дом к Дюку оценщиков, но оказалось, что у них на это описание не хватило ни чернил, ни перьев. На покупку одного этого материала придется продать и Киев и Чернигов… И настроенное на этот лад воображение певца былины дает нам такое восторженное описание вооружения Дюкова, что приведенный выше отзыв о его богатствах уже не представляется нам преувеличенным…
Сам–то Дюк на коне, как ясен сокол,
Крепки доспехи на могучих плечах;
Не много с Дюком живота пошло,
Что куяк и панцирь чиста серебра,
А кольчуга на нем красна золота,
А куяку и панцирю цена лежит три тысячи,
А кольчуга на нем красна золота,
Цена сорок тысячей.
…Еще с Дюком не много живота пошло:
Пошел тугой лук разрывчатый,
А цена тому луку три тысячи.
Потому цена луку три тысячи:
Полосы были серебряны,
А рога красна золота,
А и тетивочка была шелковая,
А белого шелку шемаханского;
И колчан пошел с ним каленых стрел,
А в колчане было за триста стрел,
Всякая стрела по десяти рублев.
А и еще есть во колчане три стрелы,
А и тем стрелам цены нет,
Цены не было и несведомо;
Потому тем стрелам цены не было:
Колоты оне были из трость–дерева,
Строганы те стрелки во Новгороде;
Клеены они клеем осетра рыбы,
Перены они перьицем сиза орла,
А сиза орла, орла орловича,
А того орла, птицы Камской, —
Не той–то Камы, коя в Волгу пала,
А той–то Камы за синим морем, —
Своим устьем впала в сине море.
…Летал орел над синим морем,
А ронил он перьице во сине море…
Покупала Дюкова матушка
Перо во сто рублей, во тысячу. —
Почему те три стрелки дороги?
Потому они дороги,
Что в ушах поставлено по тирону,
По каменю, по дорогу самоцветному;
…Как днем–то стрелочек не видети,
А в ночи те стрелки, что свечи горят —
Свечи теплются воску ярого:
Потому они стрелки дороги.
С такою же любовью и эпической подробностью описываются златоверхие терема, построенные Соловьем Будимировичем в саду племянницы князя Владимира, Забавы Путятишны, за которую Соловей приехал свататься, и еще тот чудный, разукрашенный всякими прикрасами «Сокол» корабль, на котором богатый гость прибыл в Киев из–за моря, приведя с собою еще тридцать кораблей с товаром.
Из–за моря, моря синего,
Из глухоморья зеленого,
От славного города Леденца,
От того–де царя, ведь заморского,
Выбегали, выгребали тридцать кораблей,
Тридцать кораблей — един корабль,
Славного гостя, богатого,
Молода Соловья, сына Будимировича.
Хорошо корабли изукрашены;
Один корабль получше всех:
У того было «Сокола» у корабля,
Вместо очей было вставлено
По дорогу каменю, по яхонту,
Вместо бровей было прибивано
По черному соболю якутскому,
И якутскому, ведь сибирскому;
Вместо уса было воткнуто
Два острые ножика булатные;
Вместо ушей было воткнуто
Два остра копья мурзамецкия;
И два горностая повышены,
Два горностая, два зимние;
У того было «Сокола» корабля
Вместо гривы прибивано
Две лисицы бурнастыя;
Вместо хвоста повышено
Два медведя белыя заморския;
Нос, корма по–туриному,
Бока взведены по–звериному.
Из–за этой пестрой толпы богатырей и иноземных заезжих гостей, примкнувших к удалой дружине князя Владимира Киевского, из–за мощных плеч Ильи Муромца и Добрыни смотрят на нас, однако же, еще более крупные фигуры других богатырей, относящихся, очевидно, к иной, боле отдаленной, более первобытной эпохи, когда человеку, ничтожному силами и скудному средствами для борьбы со стихийными силами природы, приходилось безропотно перед ними склоняться и считать их неодолимыми.
К таким колоссальным типам богатырей принадлежат в наших былинах двое: Святогор–богатырь и Микула Селянинович. Первый из них представляется в былинах великаном и обладателем такой страшной силы, от которой ему самому тяжело, потому что его уже и земля на себе не держит:
Грузно [ему] от силушки, как от тяжелого бремени… —
так поется о нем в былинах.
В одном из сказаний о Святогоре мы видим, что он поражает своею громадностью даже самого Илью Муромца: «лежит на горе, и сам как гора». К людям, даже и одаренным такою сверхъестественною силою, какою обладает Илья Муромец, Святогор может относиться только с снисходительным пренебрежением.
Но и Святогор уступает в силе Микуле Селяниновичу — богатырю–пахарю. Тот свободно носит в сумочке при себе тягу земную, которую еле–еле может приподнять Святогор. И пашню пашет он такою сохою, которую вся дружина мимоезжего князя Вольги Святославича не может вывернуть из земли, а он сам, Микула, одною рукою бросает за ракитов куст. Широкими и яркими чертами набросана нам в былине о Микуле могучая трудовая деятельность этого богатыря–пахаря:
Орет в поле ратай, понукивает,
Сошка у ратая поскрипывает,
Омешики по камешкам почеркивают;
Орет в поле ратай, понукивает,
С края в край бороздки пометывает;
В край он уедет — другого не видать;
Каменья, коренья вывертывает…
Или далее, когда он сам говорит о предстоящем урожае и радуется ему заранее:
А я ржи напашу, да во скирды складу,
Во скирды складу, да домой выволочу;
Домой выволочу, да дома вымолочу,
Драни надеру, да пива наварю,
Пива наварю, да мужичков напою.
Станут мужички меня покликивати:
«Молодой Микулушка Селянинович».
В этих немногих фразах чрезвычайно сильно высказывается не только та преданность, которую народ питает к своему исконному труду, но еще и глубокое понимание высокого значения, которое он придает пахарю.
В стороне от киевского цикла былин, совершенно отдельно от него и вне всякой связи с его содержанием стоит цикл былин новгородских, которые воспевают нам только двоих героев: Садко богатого гостя (т. е. купца, торгующего за морем), гордого своим богатством и обилием товаров, и Василия Буслаева — буйного и разудалого боярского сына, который ведет постоянную борьбу с «мужиками новгородскими». Эти два типа, целиком взятые из живой новгородской действительности, набросаны в былинах бойкою кистью; можно почти сказать, что былины о Садко и о Василии Буслаеве в некотором смысле дополняют историю вольнолюбивого Новгорода несколькими живыми чертами, тогда как в большей части киевских былин историческая правда является только случайным отголоском действительности.
