Церемония закончилась; Рагнхильд взяла у Эльвира мальчика, чтобы отнести его к Сигрид.
И тогда Эльвир сделал то, что нарушало все традиции и обычаи, так что все присутствующие ахнули: он встал и вышел из зала вместе с Рагнхильд. И когда они шли по двору, он снял с себя плащ и передал его Рагнхильд, чтобы она прикрыла им маленькое, нагое тельце.
Сигрид еще спала, когда они вошли к ней. И когда Рагнхильд положила на кровать мальчика, завернутого в плащ Эльвира, она проснулась.
Сначала она увидела плащ. Она узнала его и взглянула на мужа, стоящего возле постели.
Никогда он не казался ей таким мужественным и прекрасным, как теперь. Он стоял и серьезно смотрел на нее, и в его глазах был тот же теплый блеск, который она уже начала забывать. И она с удивлением заметила, что та сила, которую она ощущала в себе при родах, сила, не позволившая ей поддаться страху, боли и отчаянию, теперь была словно щит, ограждающий ее от него. Она больше не была беспомощно привязана к нему, как ребенок, соединенный с матерью пуповиной, — она была свободна.
Он мог относиться к ней с любовью, мог брать ее силой. Но волю ее он не мог поколебать, не мог подчинить себе. И если он когда-нибудь и будет владеть ею целиком, то это произойдет лишь потому, что она отдастся ему по своей воле.
Рагнхильд одела мальчика и положила в постель, ребенок всхлипывал. И едва она вышла за дверь, как Эльвир наклонился к Сигрид и прижался щекой к ее шее.
— Моя Сигрид!
— Да, Эльвир.
Ее холодность остановила его. И когда взгляды их встретились, он прочел по ее глазам, что произошло. И в этих глазах, в которых отражалось упрямство и ярость, ребяческая радость и доверчивость, пробудившаяся страсть и бездонная тоска, теперь таилась какая-то отчужденность, говорившая, что он пришел слишком поздно.
Она больше не была ребенком, принадлежащим ему без остатка, стоило ему только протянуть к ней руку; ребенком, которого можно было подкупить красивыми словами. Никакие слова любви, никакая мольба о прощении не могли вернуть тепло в эти глаза. Чтобы завоевать ее, уже недостаточно было слов и ласок.
В лесу, у походного костра, он думал о том, чтобы вернуться к ней; и так было бы лучше для ребенка, который вырастет под его присмотром. Но теперь он понял, что ничто уже не сделает ее прежней: перед ним был не безвольный ребенок, а взрослая женщина.
А если ему не удастся завоевать ее? Что, если он предложит все, что может, но этого будет недостаточно?
Уткнувшись лицом в ее плечо, он представлял себе, как ей было трудно; она отдала ему все, что имела, с открытым сердцем, а он изменил ей и оттолкнул от себя.
Мальчик расплакался. Подняв голову, Эльвир посмотрел на сердитое, маленькое существо. Ребенок еще не понимал, насколько он беспомощен.
И когда Сигрид взяла мальчика и приложила его к груди, Эльвир сел на край постели и принялся смотреть на них.
— Тебе нужно вернуться в зал, — сказала она, видя, что он не собирается вставать. — Все уже, наверное, спрашивают, где ты.
— Мне наплевать, о чем они там спрашивают, — ответил он.
— Ты должен, по крайней мере, сообщить им, где ты, — сказала она, — что ты хочешь побыть здесь, чтобы они не сидели с поднятыми чашами в ожидании тебя.
Он встал и вышел, но вскоре вернулся и прилег рядом.
Он собирался рассказать ей о самом себе, но не решился. Он думал о том, почему ему это так трудно сделать, и пришел к выводу, что никогда не испытывал желания поделиться своими мыслями с женщиной.
Сигрид лежала, лаская ребенка и разговаривая с ним. Это было такое чудесное, мирное зрелище. Потом, повернувшись к Эльвиру, она сказала:
— Может быть, ты все-таки скажешь мне, как ты назвал мальчика?
И до него постепенно дошло, что ему еще предстоит научиться быть открытым и общительным.
По краю льняного поля белели ромашки, а голубые цветки льна сияли на фоне мелких зеленых листочков.
Сигрид сидела на придорожном камне. Она улизнула из дома, от своих обязанностей и ответственности ключницы.
Эти ключи оказались куда тяжелее, чем она раньше предполагала. Нелегко было заботиться о таком хозяйстве, как Эгга. Пока она лежала в постели, она не замечала этого. Но стоило ей встать на ноги, как она поняла, сколько у нее дел — за все это время Тора ни к чему не притронулась.
Помимо всех прочих забот оставался еще прошлогодний лен, который нужно было чесать; к тому же она обнаружила, что некоторые шерстяные вещи в кладовой поела моль.
Она то и дело ходила к Торе за советом. Сначала выражение ее лица ясно говорило: видишь, все не так просто, как ты думала. И поскольку Сигрид больше не к кому было обратиться, ей приходилось подавлять свою гордость и в следующий раз опять приходить к ней, когда она в чем-то сомневалась. И в конце концов Тора стала терпимее.
С рождением мальчика между ней и миром образовалась стена; ощущение покоя и счастья создавало вокруг нее замкнутый мирок. И ничто плохое не могло проникнуть в ее мир, и даже свои собственные тревожные мысли она гнала прочь.
Хуже всего было то, что у нее не хватало молока для ребенка. А ведь это было для нее таким счастьем — приложить ребенка к груди. Сначала она не хотела признаваться себе в том, что ребенку не хватает еды. И даже при хорошем уходе за ней, с учетом самой лучшей и полноценной пищи, а также жертвоприношений Фригг, молока у нее все равно было мало. И в конце концов ей пришлось прекратить кормление.
Но мир, который она ощущала в себе, был настолько прочен, что ей удалось прогнать эту печаль. Она взяла на себя значительную часть забот о мальчике, так что у нее почти не оставалось свободного времени, и она радовалась, играя и разговаривая с ним, чувствуя тепло маленького тельца, которое она прижимала к себе.
После родов все женщины говорили, что она слишком тонкая и хрупкая, чтобы иметь достаточно молока. Однако тонкой и хрупкой она долго не оставалась, во всяком случае, она не ощущала себя такой. И она поправилась за какие-то несколько недель!
— Ты гибкая, как лоза, — сказал ей как-то Гутторм. — И ты цветешь, как дикая роза!
Ей показались слишком смелыми эти слова в устах того, кто, вопреки всему, был в услужении у Эльвира. Она стала расспрашивать во дворе о причинах такого независимого поведения Гутторма и наконец узнала от Рагнхильд, что они с Эльвиром кровные братья.
Сигрид смотрела, как петляет по долине река, скрываясь за холмами. Ее удивляло то, что кривая линия кажется такой привлекательной, кажется более красивой, чем прямая. И ее рассмешила мысль о том, как выглядела бы местность, если бы в ней были лишь прямые линии и острые углы.
Выходя со двора, она каждый раз обнаруживала, что видит все в новом свете. Она опять научилась смеяться, чувствовать солнечное тепло, видеть краски леса и полей, сияние и блеск фьорда. Она видела над собой ясное голубое небо, и ей казалось, что цветы улыбаются ей.
Она сорвала ромашку на обочине дороги; золотисто-белые цветы сверкали на солнце. Она смотрела, как бабочки перелетают с цветка на цветок, слушала, как радостно гудят шмели и пчелы.
И она вспомнила о том, как все вокруг было окрашено в цвета ее тоски, когда ей было плохо; тогда ей казалось, что леса и поля плачут вместе с ней. И ей стало любопытно, не будет ли все казаться ей унылым теперь, если у нее испортится настроение. В тот раз она была словно заколдована; она вдруг подумала, что это тролли досаждали ей, это они сбили ее с толку, заставив увидеть все в искаженном свете…
Она огляделась по сторонам. Там, в курганах, жили призраки, она это знала; под землей, в лесу, в горах обитали злые духи и тролли, в ветвях деревьев и в ручьях жили божества. Ей вдруг стало страшно; ее рука потянулась к маленькому молоточку, полученному от Хильд. И она с облегчением вздохнула, удостоверившись, что он по-прежнему висит на тонком ремешке у нее на шее.
Мысль о божествах успокоила ее; они несли в себе силы добра. И она вспомнила те удивительные слова о божествах, которые Эльвир сказал в их свадебную ночь в Бьяркее. Какой юной она была в ту ночь, позволив увести себя, как овечку, растаяв, как масло на солнце, услышав его болтовню о Фрейре и Герд. Ей было неприятно думать об этом, и она гнала эти мысли прочь…
Но в тот раз Эльвир говорил, что божества и те силы, которыми они обладают, это одно и то же. Фрейр — это плодородие, говорил он, Герд — это семя в земле, а Скирнир — свет и тепло. Она спросит его об этом, когда он вернется с тинга из Фросты. После рождения мальчика он стал куда более словоохотлив.
Одно время она думала, что причиной этому было исчезновение Кхадийи. Но потом она поняла, что он изменился после того дня, когда мальчику было дано имя. Исчезновение же Кхадийи принесло ему облегчение, хотя его и преследовала мысль о том, что он отделался от нее слишком легко, позорно улизнув от расплаты.
