Днем они получили известие о том, что какой-то торговый корабль подходит со стороны Стейнкьера. Эльвиру не терпелось узнать новости, и если бы погода была лучше, он сам спустился бы на пристань. В этом году рано выпал снег, сразу после дня зимы, но этот снег должен был растаять. Погода была неподходящей для плаванья под парусами.
Во дворе залаяла собака. Гутторм, тоже находившийся в зале, встал и вышел с двумя парнями во двор, посмотреть, кто пришел.
Остальные остались в зале, в том числе Рагнхильд с тремя сыновьями. Младший из них, Харальд, сидел возле печки с Грьетгардом — они были хорошими друзьями. Тора, как обычно, сидела на скамейке и пряла, веретено жужжало у нее в руках. В зале были также дружинники Эльвира и кое-кто из прислуги.
А возле ног Эльвира спал Фенрир; услышав чужие голоса во дворе, пес поднял одно ухо. Фенрир был теперь старым и медлительным, да и со зрением у него было неважно. Но Эльвир и Сигрид единодушно решили, что собака должна дожить свою жизнь в мире. Тора однажды намекнула на то, что от собаки мало проку, а ест она много. Но Эльвир, смеясь, ответил, что от собаки столько же проку, что и раньше, зато есть она стала меньше.
Вскоре вернулся Гутторм и сказал, что пришел один рыбак, а с ним двое исландцев с торгового корабля. Исландцы хотят провести зиму в Трондхейме, и ярл Свейн, получивший с них свою часть дани, обещал помочь им устроиться. И теперь они явились в Эгга с приветом от ярла, чтобы спросить, нельзя ли им остаться здесь.
— Надо взглянуть на них, — сказал Эльвир. — Хотя нельзя сказать, что ярл предоставил нам такой уж большой выбор!
Гутторм подошел к двери и крикнул, и один за другим на пороге показались запорошенные снегом чужеземцы.
Эльвир сел на свое почетное сидение, и те подошли к нему.
Один из исландцев был необычайно высок, белокур и широкоплеч. Его можно было бы назвать красавцем, если бы не безобразный шрам, перерезающий лицо от виска до подбородка.
Этот человек заговорил первым.
— Ярл Свейн из Стейнкьера послал нас сюда, чтобы попросить жилье на зиму, — сказал он. — Мы купцы и привезли товары в Трондхейм. Но зима наступила слишком рано, и нам вовсе не хочется плыть в Исландию во время штормов. Меня зовут Гицур Хальфредссон, а моего друга зовут Сигват Тордссон.
Человек, стоявший рядом с Гицуром, был ниже его и моложе, крепкого сложения, с отливающими синевой черными волосами.
Сигрид обратила внимание на его ладони. Они были узкими, красивой формы, почти как у женщины, но казались настолько сильными, что могли бы согнуть меч.
— Вы можете остаться в Эгга, — сказал Эльвир.
Сигрид принялась давать распоряжения служанкам, чтобы те подготовили постель для приезжих, приготовили еду и нагрели воду для купания.
Она была недовольна тем, что ее оторвали от ткацкого станка. И только поручив детей Гюде дочери Халльдора, она почувствовала, что может спокойно работать. Она не любила, когда ее отвлекали во время работы, ведь она выдумывала все из головы, а идеи приходили во время работы.
Ковер, который она ткала, состояла из двух частей, которые затем должны были соединиться; восемь ее ковров рассказывали о том, как Один похищает мед поэзии у Гунлёд, дочери великана Суттунга. Сигрид работала уже над последней картиной; на ней была изображена Гунлёд, опечаленная тем, что Один нарушил клятву верности и изменил ей.
Сигрид использовала все свободное время на ткачество и сама подбирала растения, пригодные для получения красок. Она знала полезные свойства многих растений: елового мха, лишайников, вереска… Но больше всего ей нравился подмаренник северный — за теплые красно-коричневые тона, которые он давал. И когда приходил торговый корабль с юга, она не упускала случая, чтобы запастись голубой краской.
Пряжу она тоже красила сама, а потом раскладывала для просушки в тени. И дети во дворе держались подальше от ее пряжи, зная, что Сигрид не будет ласкова с тем, кто спутает или испачкает нитки.
Однажды вечером младший из исландцев подошел к ткацкому станку. Посмотрев на картину через плечо Сигрид, он принялся читать строфу из старинной песни:
Дал клятву Один на кольце[41],
но стоит ли верить его словам?
Суттунгуон изменил,
Гунлёдплакать заставил.
И он нараспев прочитал другую песнь; Сигрид остановилась и посмотрела на него, взгляды их встретились. Она никогда раньше не видела таких глаз, черных и мечтательных, горящих огнем. И она тут же повернулась обратно к ткацкому станку, и ее пальцы заработали быстрее обычного.
— А где все остальное? — спросил он. И она достала первую часть картины, развернула и показала ему.
Переводя взгляд с одной картины на другую, он искоса посматривал на нее.
— Более красивого тканья я никогда не видел, — сказал он. — Вам нравится, фру Сигрид, эта песнь, в которой говорится о меде Суттунга?
— Мне нравятся песни о богах, — сказала она, — хотя здесь, в Эгга, мало кто знает поэзию скальдов, разве что некоторые отрывки. Несколько раз я слушала Берсе Скальдторвессона, скальда ярла Свейна, и мне очень понравилось.
Исландец молчал некоторое время, потом произнес:
Для тебя я песню,
женщина, слагаю,
за твои картины,
что ты показала.
Горько плачет Гунлёд,
изменил ей Бёльверк,
не забыть его ей,
деве одинокой.
Но богов измена
людям дарит прибыль:
дар великий скальдов
Эмблы[42]род вкушает.
Скальдом ты зовешься,
ведь о скорби Гунлёд
ты проворством пальцев
песнь слагаешь в красках.
В зале было тихо, пока он произносил свою песнь. И когда он закончил, Эльвир попросил его повторить, потому что не слышал первой строфы. Но когда он захотел вознаградить исландца, тот покачал головой.
— Я сочиню для тебя другую песнь, — сказал он, — и за нее ты можешь заплатить мне, если захочешь. За эту же песнь я получил плату заранее.
Сигрид сидела за ткацким станком. И теперь, глядя на свою работу, она увидела ее в новом свете: она увидела все его глазами, глазами скальда.
Он назвал ее тканье песнью в красках.
В самом деле, она умела подбирать цвета: радостные и грустные, тяжелые и легкие, помогающие изложить содержание саги, показать чувства людей, великанов и богов. Но раньше никто этого не понимал.
Он назвал ее скальдом…
Кто он такой, этот юноша? Во всяком случае, он производил впечатление человека, знающего себе цену.
Она вздрогнула, снова услышав его голос, который теперь звучал взволнованно.
— Хьяртан, старое эскимосское чучело! Что ты делаешь здесь, в Трондхейме?
Его слова были адресованы Хьяртану Торкельссону.
Оперевшись правой рукой о стол, он с легкостью перескочил через него, расплескав при этом налитый в чаши мед и заставив Эльвира нахмуриться; очутившись возле Хьяртана, он принялся энергично колотить его по спине. И Хьяртан, выпивший уже не одну чашу меда, ржал, как жеребец.
— В-в-вот уж не думал снова встретиться с тобой, Сигват! Как здорово! — заикаясь от веселого возбуждения, воскликнул он. — Как у тебя дела? Много ли ты съел за последнее время рыбьих голов?
Сигват захохотал.
— Нет, — ответил он, — но если ты знаешь, где водится много рыбы того же сорта, что и в Апаватне, я охотно отправлюсь туда порыбачить!
— Ты понимаешь, о чем он говорит? — спросил Эльвир у Гицура, сидящего рядом с ним.
— Да, — ответил Гицур, — Сигват воспитывался у Торкеля из Апаватна. И ему сказали, что если питаться определенным видом рыбы, обитающей в тех водах, то станешь необычайно умным. Один норвежец посоветовал ему есть головы, потому что там находится рыбий ум. И тогда Сигват съел все головы от пойманной рыбы и стал скальдом.
— Хьяртан был одним из родственников Торкеля, — продолжал Гицур, — и считал Апаватн своим домом, вот почему они с Сигватом знают друг друга.
А тем временем Хьяртан и Сигват рассказывали друг другу, что произошло со времени их последней встречи. И когда в зале на миг стало тихо, вдруг послышался шепот Сигвата, слышимый во всех углах:
— Как обстоят дела с твоим золотом, Хьяртан?
Хьяртан крякнул, огляделся по сторонам и процедил сквозь зубы:
— Оно лежит на берегу в Винланде, ты сам об этом знаешь.
— И ты до сих пор не взял его! Хьяртан, смелый завоеватель Винланда, ты меня просто разочаровал!
— Мне бы только снарядить корабль… — сказал Хьяртан, — но никто не хочет слушать меня. Ты бы посмотрел на тот берег на севере Винланда, куда мы причалили! Золотые слитки валялись там, как яйца чаек! Если бы он только послушал меня, этот Торвальд Эрикссон, мы теперь были бы богаты, все, кто был на борту! Но он всегда знал обо всем лучше других. И он сказал, что нужно возвращаться назад — в тот раз, когда мы с ним нашли золото, всего в трех-четырех днях пути от домов Лейва, но он не захотел слушать меня… А потом Торвальд умер. А золото осталось лежать там, и мне не удалось никого убедить в этом на обратном пути. Никто не верил мне, когда я говорил, что мы с Торвальдом нашли… — Лицо его просияло. — Ясное дело, они боялись эскимосов, и они не решились отправиться туда, трусы.
