Неонила Криничная - Легенды. Предания. Бывальщины

— Вот настоящий соломенный бал!

С этих слов государя будто бы и начинавшемуся впоследствии строиться на том месте селению дано было имя, напоминавшее слова Петра — имя Соломбалы.

(…) Вот и идет, слушай, царский указ в Архангельский город: будет-де царь скоро — приготовьтесь. Едет-де морем, так шестнадцать человек ему лочиев (лоцманов) надо. Ждут царя день, ждут и другой, хотят его лик государской видеть, от дворца его не отходят ни днем ни ночью. Смотрят, на балкон вошел кто-то; лоцмана и пали на землю, поклонение ему совершили и лежат и слышат:

— Встаньте-де, православные, — не царь я, а енерал Щепотев; Петр Алексеевич сзади едет и скоро будет. Велел он вам свою милость сказывать: выбрать-де вам изо всех из шестнадцати самых наилучших, как сами присудите.

Выбрали четырех, пришли к Щепотеву.

— Выберите-де из этих самого лучшего! Он будет у царя коршиком, а все другие ему будут помогать и повиноваться.

Выбрали все в один голос Антипа Панова. (…)

Царь на это время приехал и сам и сейчас на корабль пришел, Антипа Панова за руку взял и вымолвил:

— На тебя полагаюсь — не потопи.

Панов пал в ноги, побожился, прослезился; поехали. И пала им на дороге зельная буря. Царь велел всем прибодриться, а Панову ладиться к берегу; а берег был подле Унских Рогов, самого страшного места на всем нашем море. Ладился Панов умеючи, да отшибала волна: не скоро и дело спорилось. Царю показалось это в обиду; не вытерпел он, хотел сам править, да не пустил Панов:

— Садись, царь, на свое место; не твое это дело: сам справлюсь!

Повернул сам руль как-то ладно да и врезался, в самую губу врезался, ни за один камешек не задел и царя спас.

Тут царь деньги на церковь оставил, и церковь построили после (ветха она теперь стала, не служат). Стал царь спрашивать Панова, чем наградить его; пал Панов в ноги, от всего отказался: «Ничего-де не надо!» Дарил царь кафтан свой, и от того Панов отказывался. «Ну, — говорит, — теперь не твое дело: бери!» Снял с себя кафтан и всю одежду такую, что вся золотом горела, и надел на Панова, и шляпу свою надел на него; только с кафтана пуговицы срезал, затем, слышь, золотые это пуговицы срезал, что херувимы, вишь, на них были.

И взял он Панова с собой в дорогу, в Соловецкий монастырь, и в Нюхчу привез, и на Повенец повел за собой (…).

Петр Великий, нередко бывая в Архангельске, заезжал и на Соловки.

Раз, живя здесь, государь задумал снять самые большие монастырские колокола, чтобы отлить из них пушки. Монахи стали умолять государя отменить это решение и оставить на монастырской колокольне прежнее число колоколов.

— А зачем вам колокола? — спросил государь.

— Созывать народ к богослужению, — отвечали монахи.

— Ничего, — отозвался царь Петр, — если от вас народ не услышит звона, так пойдет в другие церкви. Разве это не все равно?

Но монахи не отставали от царя и ссылались на то, что с отобранием монастырских колоколов умалится слава святых соловецких угодников.

Государь ничего им не ответил на это, а только приказал всем монахам, вместе с игуменом монастыря, сесть на катер и ехать на дальний остров архипелага и там слушать во все уши, что будет, а сам велел три раза перезванивать в монастырские колокола, а потом три раза палить из пушки. Через несколько времени вернулись монахи.

— Ну, что же вы слышали, святые отцы? — спросил царь возвратившихся монахов.

— Мы слышали, — отвечали они царю, — точно будто из пушек палили.

— Ну, вот то-то и есть, — заметил царь, — колоколов ваших вы не слыхали, а пушки славу мою до вас донесли! Так уж лучше давайте мне ваши колокола: я их на пушки перелью, а пушки эти славу святых угодников соловецких распространят до самого Стекольного города.

(…) Но вот началось шествие. Для удобства передвижения фрегатов под полозья подкладывали катки.

У Нюхчи, а потом и везде по ямам, первую мостовину, благословись, клал сам осударь, а вторую давал класть своему сыну возлюбленному, а там и бояр на это дело потреблял.

Немчин один не захотел мостовины класть, так рассерчал на него осударь — приказал ему позади последнего солдата стать и на ямах солдатам за стряпуху рыбницу варить. Натерпелся немчин сраму — стал и мостовины класть, и другую всякую работу делать не хуже самого осударя.

(…) Боярин у осударя заартачился, сел под елочку да сладкие пироги убирает.

Увидал осударь его леность и приказал ему обрядиться пирожником да на ямах пироги-рыбники разносить.

От такого сраму стал боярин куда как изделен.

Тут, под Пулозером, выдалась речка, да такая ли бурливая, да такая ли бедовая, что не выгорает дело — никак невозможно посередке свайку вбить. Кто ни сунется с лодкой — бог весть куда унесет его, и с лодкой-то!

Долго приглядывался осударь, а там сел в лодку да прямо на середку-то и держит, бояре было за ним в его лодку суются, так: «Не надо мне вас, и без вас, бог даст, — спорандаю».

Только он на середку-то выплыл да принялся было первую свайку налаживать — гляди: к нему народу с сотню уж собралось, кто в лодке, а кто и вплавь, барахтаются, чуть-чуть против воды держатся.

Поглядел на народ-от осударь, поглядел, покачал головою да тряхнул кудрями своими (а кудри-то были добро чистое).

— Эх вы, — проговорил, — народ хрисьянский, детки вы мои родные! Лиха беда первому оленю в гарь кинуться, остатние все там же будут.

Стал он тут народ поить, тот народ, что за ним в реку кинулся.

Здесь фамилия — Лайкачёв. Был мастер, Лайкач. Приходит к нему Петр:

— Бог помочь, мастер.

А мастер не отвечает, тешет одним разом, ничего не сказывает. Потом дотесал брус, оправился:

— Просим милости, — говорит, — ваше императорское величество!

— А почему же ты мне сразу не сказал?

— А посему, что я тесал, — говорит, — если глаз отведу, то не дотесать. Надо окончить дело.

Царь положил персты:

— Можешь ли ты мне меж персты попасть и перстов не рассечь?

Ну вот, положил руку, а он топором и шмакнул между перста. Царь руку оттянул, а мел остался, от перста след остался. А он вокурат посредине и попал меж перста.

— Ну, — говорит, — молодец, проводником будешь на город Повенец.

Пошли на Повенец. Лайкач говорит:

— Три раза торкнет, а пройдет.

И, как он сказал, корабль дном три раза торкнул камень, но дошел до самого берега.

(…) Да Петр не раз в Соловки ездил (…), он и путь эту проложил. До него следовины туда не было.

От Соловков тронулся он с войском на гальетах к Нюхчи-пристани, а тут прямо на Повенец, верст двести без маленького; днем и ночью двигались по зыбям, трясовинам, по горам, по водам, по мхам зыбучим и лесам дремучим; лес рубили, клади клали, плоты делали.

Приехали в Вожмосалму, верст сто от пристани, накануне праздника Ильи-пророка. Пришли выгозера с церковным старостою и просят Петра Первого на гостибье.

— Буду, буду, — сказал он, дожидайтесь.

Утром, в праздник, снова пришли.

— Нет, — говорит, — видно, не хочет Илья-пророк, чтобы пришел я к нему на гостибье. Смотрите, какой ливень послал, что из ведра, нельзя из дому выйти. Снесите ему от меня гостинец, — дал несколько червонцев и молвил:

— Молитесь и просите мне милости пророка.

На другой день вперед двинулись по озерам и рекам — поезд на плотах (по болотам и трясовинам — кладями); от Масельги до Повенца — сухие места. Путь втымеж широкая была, а нуньку заросла лесом и клади сгнили. Оставалась малая тропочка, да поехал в Соловки какой-то француз важный, и его ради дорогу починили.

Понынь в народе пословица: «Не дай бог ехать государевой дорогой».

Был этот случай в Вожмосалме. У бедного-пребедного мужика народилась дочь; надо малютку крестить, а к горюну никто в кумы нейдет. Проходил осударь в это время чрез Вожмосалму и узнал, что такая беда с мужиком. Пришел он к бедному мужику и говорит, что будет у него кумом.

Только прослышали про такую волю Петрову на погосте, как стали к бедняку бабы самые богатые толкаться да называться в кумы.

— Не хочу я с ними кумиться, — говорит Петр, — а разыщи ты мне самую лядащую бабенку, что у вас по погосту христа-ради ходит.

Нашел бедняк такую бабу лядащую, и покрестил осударь с ней беднякова младенца. Как покончили крестины, так и говорит осударь:

— А не худо бы, куманек, и винца теперь выпить!

А у бедняка денег-то ни полушки, зелена вина ни косушки.

— Видно, делать нечего, — сказал царь, — моя анисовая нынче дела делать будет.