А теперь, помня свое обещание, о матери Ултантаза расскажем.
Когда-то мать Ултантаза называли «Бадам-поганша», — теперь величать ее стали «Бадам-ханша». Говорившему по привычке «Бадам-поганша» язык отрезали. В молодости персиянка Бадам пастушкой была. Привычку имела спать с высунутым языком. Отклевала ей однажды ворона кончик языка, — стала Бадам косноязыкой: вместо «р», говорила «й».
Стала она наложницей Байбурибия, родила от него сынка — Ултана этого. — Считал он себя Алпамышу братом, — случая дождался — овладел страной. Мать его, Бадам-поганша, ставшая Бадам-ханшей, зла была, как бешеный верблюд. Чуть ей что нашепчут, сама чинит налево-направо суд и расправу. Ненавидел ее и простой и знатный народ… Говорили про нее: «Поганый казан у хана не более благоухает, чем у чабана».
Между тем Ултантаз, обнадеженный словами Барчин, продолжал пировать, к свадьбе готовиться. Время подошло девичник справлять, «олан»[45] вести.
Сказала Бадам-ханша:
— В стайости моей дождавшись бъякосочета-ния бека-сына своего, готова я на ядостях сама на двугойбом вейблюде вейхом отпъявиться — девушек-къясавиц на олан собиять.
Села она на верблюда, поехала — девушек-молодок скликать. Едет Бадам — поет:
— Медленно, быстъенько скачу.
Уличкой къютенькой скачу,
Тъёпочкой узенькой скачу,
Гойлинкой сизенькой лечу,
Низко я, низенько лечу.
Видеть я, къясавицы, вас
На пию у сына хочу.
Пъёсьба — посетите наш пий!
Сами вы пъекъясны на взгляд,
Къясный надевайте наяд,
Язум ясный в девушке — клад,
В бойком слове ценится склад.
Вами же гойдится Конгъят!
Пий мы задаем на весь мий, —
Пъёсьба — посетите наш пий!..
Так Поганша-ханша Бадам
Ездит по родам-племенам.
Речь убогой кто разберет?
Слушает — смеется народ, —
Каждый закрывает свой рот…
Наступил вечер олана. Приходят девушки. Худышки — мышками шмыгают, козочками прыгают, порхают, как мушки, хохотушки-резвушки. Толстушки — мягки, как подушки, в ожиданьи пирушки сидят или ходят — величавы, как павы…
Со своего верблюжьего пастбища пришла и Ай-Калдыргач, сестра Алпамыша. Дошел до нее слух, что Барчин-ай дала согласие Ултану, что в этот вечер состоится бракосочетание их. Подумала: «После того как бракосочетание совершено будет, перейдет она к Ултану во дворец — когда-то еще придется мне с Барчин-ай, бедняжкой, свидеться?..» Как ни тяжело ей было думать, что Ай-Барчин женой Ултана станет, — решила она пойти.
Пришла она, — Бадам-ханша дала ей два светильника в руки, третий на голову ей поставила.
Тут Ядгар тоже пришел. Калдыргач Ядгару, любимцу своему, такое слово сказала:
— Ядгарджан, внемли-ка слову моему:
К племени пришла я снова моему.
В свадебном собраньи — для чего держать
Мне на голове светильник, — не пойму.
Ты, мой джан-Ядгар, так весел почему?
Иль обласкан теплым словом ты людским,
Иль над положеньем бедственным моим
Посмеяться хочешь ты, Ядгар-джаным?
В бесприютном сердце — только «ох!» да «ах!»
Слез ручей не сякнет у меня в очах:
Без вести пропал Хаким-ака, мой брат, —
Сын его, Ядгар, да озарит Конграт!
Ядгарджан, чему ты радуешься так?
Одинокая, верблюдов я пасла,
Слезы горькие в сухой степи лила,
На костре разлуки сердце я сожгла,
Истомясь от муки, я сюда пришла.
Я пришла сюда, друзей не обретя,
Ты вбежал, смеясь и весело шутя.
Разве ты сказал, Ядгар, мое дитя:
«Как ты поживаешь, Калдыргач-апа?
Не горюй, бедняжка, и не плачь, апа!»
Кто же мне утеха, если не Ядгар?
Что ты так смеешься весело, Ядгар?..
Барчин-аим, как невеста Ултана, также тут находилась. Слова своей тетки Калдыргач услыхаз, опечалился о ней Ядгар и, к матери своей, к Ай-Барчин обращаясь, так сказал он ей:
— Слово обращаю к матери моей:
Всякое про нас болтают меж людей.
Участь бедной тетки облегчить нельзя ль?
Память моего погибшего отца,
Дорогая мать, усердней чтить нельзя ль?
Свадебный светильник выбросить нельзя ль?
Смерти нам у бога выпросить нельзя ль?.. —
Он слова свои промолвил в простоте.
Встала Барчин-ай, слова услышав те, —
Образ Алпамыша ей предстал в мечте.
В теле есть душа, в душе есть много мук, —
Кольцекудрая вся побледнела вдруг.
Осень настает — цветник поблекший пуст, —
Сядет и ворона на розовый куст…
Молвила Барчин: «Погибни этот брак!»
Выбросила прочь светильник в чангарак.
В праздничной юрте настал могильный мрак,
Девушки визжат — им страшно в темноте.
Очень был большой переполох в юрте…
Шла с поля Бадам-ханша, подходит к юрте, — видит — темно в ней стало вдруг. Вошла — узнала, в чем дело, — подумала: «Если мне сейчас избранить ее как следует, может Барчин оскорбиться, — обратно свое согласие взять. Не буду ее пугать раньше времени, пусть уже невесткой моей станет, — тогда с нею сочтусь, как умею!..»
Зажгла она снова светильник, сказала строго:
— Больше чтоб этого не было! Начинайте, девушки, олан! — Сказала она так и села.
Тем временем Култай-Алпамыш входит.
— Что ты, Култай, шатаешься-болтаешься, без зова являешься? — сказала недовольно Бадам-ханша.
Отвечает ей Култай-Алпамыш:
— Мы, янга, с тобою в свойстве. На таком торжестве, на свадьбе сына твоего, Ултана, как же не погулять мне? Хочу три-четыре олана спеть с тобою в паре.
Бадам-ханша ему: — Если ты со мною оланы затянешь, пожалуй, возомнишь себя равным нам. — Так сказала Бадам, чванясь перед Култаем, и стала глумиться над ним:
— Что, спрашиваю, воспевать будешь ты? Горе-нужду раба-чабана, кибитку из самана, помет барана? Это для олана на свадьбе моего сына хана Ултана не годится.
Сказал ей Култай-Алпамыш:
— Зачем, янга моя, не боясь греха, своих не узнаешь, обижаешь бедняка-пастуха? Действительно мы равны: — ведь я — твой свояк. Разве не так?[46]
Шутницей была Бадам-ханша, знала, что и Култай — шутник большой. Не знала только, что не с Култаем, а с Алпамышем говорит. Согласилась Бадам несколько оланов с ним спеть, но захотела первой начать состязание.
Бадам-ханша:
— Овцы, — ты сказал, — бегут на водопой. — Яй-яй.
Колос пъевъящен в солому молотьбой. — Яй-яй.
То, что говойишь — да сбудется, Култай! — Яй-яй.
Въемя Ултанбека, мой свояк, воспой! — Яй-яй.
Култай-Алпамыш:
— За бараном вскачь бежит баран, Бадам! — Яр-яр.[47]
Стал кривой вербой твой тополь-стан, Бадам! — Яр-яр.
В старости невесткой ты обзавелась! — Яр-яр
За тебя я счастлив, янга-джан Бадам! — Яр-яр.
Бадам-ханша:
— Йижие баяны — вожаки отай. — Яй-яй.
Запою оланы — бъёсит мёйтвых в жай. — Яй-яй.
Девушки-къясотки, молодки, веселей! — Яй-яй.
Ултантаз теньгу пожейтвует вам в дай. — Яй-яй.
Култай-Алпамыш:
— Козы-безбородки — вожаки отар. — Яр-яр.
Старые уродки-тетки бросят в жар. — Яр-яр.
Разве я, красотки и молодки, стар? — Яр-яр.
Алпамыша деньги — грабленый товар! — Яр-яр.
Бадам-ханша:
— Двеи некъясивы без литых колец. — Яй-яй.
Девушки гъюстят без золотых колец. — Яй-яй.
Шуток-пъибауток вы не пъипасли. — Яй-яй.
Позабавит вас олан мой под конец. — Яй-яй.
Култай-Алпамыш:
Двери некрасивы без литых колец. — Яр-яр.
Девушки грустят без золотых колец. — Яр-яр.
Шуткам прибауткам время не пришло. — Яр-яр,
Будет ведь олан испорчен под конец! — Яр-яр…
— Э, Култай-джан, дуйная твоя голова, не ту игъю игъяешь, — пеевияешь слова! — оборвала его Бадам-ханша. Отвечает ей Култай-Алпамыш:
— Э, джан-янга, ворчливая карга, сердце не омрачай — не замечай, если я, твой свояк, что-нибудь не так скажу невзначай.
— Ну, — говорит ему Бадам, — яз так, то шайтан с тобой, — как умеешь, так пой.
И начала она снова:
Бадам-ханша:
— Ской на язговой он, яб-чабан, Култай! — Яй-яй.
Кайкающий воён, слаб мой джан-Култай! — Яй-яй.
Култай-Алпамыш:
— Ходят горя тучи, джан-Бадам-янга… Яр-яр.
Голос твой скрипучий мерзок мне, карга! — Яр-яр.
Человек я добрый, — честь мне дорога! — Яр-яр.
Ворон скорби каркнет в сердце у врага! — Яр-яр.
Бадам-ханша:
