и разговор. Институты не просто ограничивают человеческое поведение, устанавливая цены, на которые люди вынуждены реагировать. Они выражают человеческую сущность, придавая ей смысл.
Левитт и Дубнер, хотя в целом и являются силой добра в растягивании экономики и объяснении этого растяжения неэкономистам, упускают суть. Они тащат все человеческое поведение под фонарный столб "стимулов", просто определяя его как "рациональное". Они заявляют, что "человеческое поведение определяется ошеломляюще сложным набором стимулов, социальных норм, фрейминговых референций". Уроки, извлеченные из прошлого опыта, одним словом, контекст. Мы действуем так, как действуем, потому что, исходя из выбора и стимулов, действующих в конкретных обстоятельствах, нам кажется наиболее продуктивным действовать именно так. Это также известно как рациональное поведение, на котором и строится экономика". Да, это то, на чем строится самуэльсоновская экономика. И в этом проблема, потому что это не так.
Когда мы покупаем машину или идем к проститутке, иногда полезно представить это как рациональное действие, как "мы поступаем так, как поступаем, потому что... это кажется наиболее продуктивным". Прекрасно. Но подождите минутку. "Обрамляющие ссылки" - это то, чем занимается социология, которая оставляет "стимулы" в стороне. Когда социальные ценности быстро меняются - как это было, например, в первые годы буржуазной переоценки или в 1960-е годы, - они становятся релевантными научными объяснениями. Когда камень падает в зыбучий песок, а не в воздух на уровне моря, 32 фута в секунду в квадрате не являются релевантной величиной для его ускорения. Предполагать, что зыбучий песок ведет себя как воздух, потому что это предположение выгодно, или потому что Лукас или Мас-Колелл научили нас этому на первом курсе аспирантуры, - это не наука. Это догма. Если кривая спроса на инвестиции стабильна, то движение вниз по кривой спроса в ответ на такие стимулы, как внешняя торговля, - это правильная научная история. Но если кривая спроса по социологическим или политическим причинам вырывается вперед, приводя к массовым инновациям, то история со стимулами по большей части не имеет научного значения. Если идеология участия женщин в рабочей силе быстро меняется, как это было в 1960-е годы, то следует обратить внимание на идеологию, а не на обычные вопросы спроса и предложения.
Левитт и Дабнер в той же главе доходчиво описывают результаты экономических экспериментов, особенно Джона Листа. Но они не понимают, что их примеры, и особенно примеры Листа, указывают на важность того, как люди говорят с собой или другими о "контексте" или "конкретном обстоятельстве". Левитт и Дубнер утверждают, что полиция в нашумевшем убийстве Китти Дженовезе в 1964 году солгала, чтобы скрыть свою неторопливую реакцию на экстренные вызовы (звонки от соседей, о которых в статье New York Times сообщалось, что их вообще не было) - у полиции, конечно, был "стимул" сделать это, а у журналистов, участвовавших в этом деле, были "стимулы" солгать о полиции, чтобы привлечь внимание к тому, что они хотели бы видеть как ужасное падение социальной этики в тревожные 1960-е годы. Но сами факты свидетельствуют о том, что люди - существа самоконструирующиеся: в данном случае милиция на месте сконструировала истории о "просто бытовом споре", а затем о "нашей лояльности к одному и через две недели журналисты грамотно выстраивают эту историю в рамках более масштабных сюжетов о падении сплоченности общества или о своем журналистском профессионализме или его отсутствии.
Поведение иногда лучше всего описывается с научной точки зрения, как стимулы, предоставляемые социальным акторам. Но иногда его лучше всего описать как импровизационную комедию второго города, с предложениями или без предложений аудитории. Шутка - это шутка экономиста. Ракеш Хурана, например, дает типично социологическое определение институтов как "сложной и взаимодействующей системы норм, структур и культурных представлений, формирующих индивидуальное и организационное поведение". Это не та статья бюджета, которая стоит перед человеком, способным сразу и легко сказать, что его радует. Так, например, "различие", рассмотренное Пьером Бурдье при изучении буржуазного и рабочего классов во Франции, не является просто внешним ограничением. Вы не только выходите на более высокий уровень полезности, если можете назвать (в заданной социологом викторине) композитора "Хорошо темперированного клавира". Тем самым вы активно отличаете себя от людей с меньшей академической квалификацией во Франции, помешанной на квалификации. Вы играете в социальную игру, в которой каждый ход имеет значение. "Иоганн Себастьян Бах". "А, один из Нас. Добро пожаловать".
Историк Маргарет Джейкоб охарактеризовала экономический, "инструментальный" взгляд, напротив, как представление о "декультурных свободных и волевых агентах, [которые] естественным образом преследуют свои собственные интересы". Экономическое понятие "институт", понимаемое как "ограничения", изучал социолог Эр-винг Гофман. Он говорил о "социальном положении психически больных и других заключенных", находящихся в условиях ограничений, "навязанных сверху системой четких формальных предписаний и сводом правил". Бюджеты учреждений, как и правила психушки в фильме "Пролетая над гнездом кукушки", не подлежат обсуждению, по крайней мере, по мнению медсестры Рэтчед (Гофман: "Общество - это психушка, которой управляют заключенные"). Разговоры Норта о психушке и других экономистов-самуэльсонианцев о том, что "стимулы" - это то же самое, что и "институты", заставляют вспомнить американскую комедиантку Мэй Уэст: "Я восхищаюсь институтом брака. Но я не готова к институту".
Норт высоко отзывается об антропологе, ныне покойном Клиффорде Гирце. С этим трудно не согласиться. Однако Норт считает, что Гирц и его соавторы поддерживают экономическую идею о том, что в караванной торговле, например в Марокко около 1900 г., по формулировке Норта, "неформальные ограничения [скажем, грабеж следующего каравана] ... делали торговлю возможной в мире, где защита была необходима и не существовало организованного государства". . делали торговлю возможной в мире, где защита была необходима, а организованного государства не существовало". Норт упускает из виду, что не инструментальный, стыд и честь, язык не Max-U, на котором фактически специализировался Герц, и поэтому упускает танец между внутренними мотивами и внешними препятствиями к действию, между достоинством самоформирующегося гражданина-не-раба и чисто утилитарными "ограничениями". Плата за безопасный проход в пустынях Марокко, писали Герц и его соавторы, прямо отвергая Макса У., была "скорее больше, чем простая плата", т.е. просто денежное ограничение, бюджетная линия, ограждение, стимул, "ин-ститут" в сокращенном понимании самуэльсоновской экономики. "Это была часть целого комплекса, - писали антропологи, - моральных ритуалов, обычаев, имеющих силу закона и вес святыни".
"Святость" ничего не значит для экономиста Норта, который, например, в книге 2005 г. относится к религии с нелегитимным презрением, достойным Ричарда Докинза или Кристофера Хитченса ("Ditchkins", - говорит Стэнли Фиш в переводе Терри Иглтона). Религия для Норта - это всего лишь еще один "институт" в его утилитарном,
