медиа - участника - усложняет процесс формулирования и создания консенсуса в отношении войны. Природа подключенных устройств еще больше усложняет эти вопросы, позволяя собирать и использовать в качестве оружия данные и метаданные, которые они производят. Это создает иерархию насилия, которая разрушает разделение между гражданскими и военными структурами таким образом, что его еще предстоит полностью изучить и понять. Однако очевидно, что, помимо этих основных характеристик, радикальная война подразумевает и ряд особенностей, которые определяют отношения между данными, вниманием и контролем. Поскольку эти переменные встречаются в последующих главах, мы перечислим их ниже.
1. Цифровая личность
Иерархия насилия позволяет каждому участвовать в войне. Она также разрушает существующие категории идентичности. Жертва, преступник и сторонний наблюдатель исчезают как надежные маркеры роли человека в войне. Невозможно также удержать категории солдата и гражданского. Вместо этого идентичность сводится к категории участника. Эти участники могут быть или не быть намеренно вовлеченными в онлайн. Однако каждый, кто зарегистрирован у интернет-провайдера (ISP), владеет смартфоном или имеет профиль в социальных сетях, - это цифровой человек. Не гарантировано, что цифровая личность и личность человека - это одно и то же. И сегодня мы можем рассматривать идентичность и анонимность как часть цифрового спектра, в котором могут скрываться люди. Отрицание, фальшь и так называемая "постправда" процветают здесь, чтобы постоянно вносить неопределенность, которая лежит в основе призмы социальных сетей.
2. Плоский опыт войны
Отношения между войной и политическим насилием отражают крах категорий солдата и гражданского. Такое уплощение опыта фактически означает, что можно говорить о войне как о политическом насилии и о политическом насилии как о войне. Для ученых, приверженных Клаузевицу, такое разрушение различий будет неприемлемым. Вопрос о том, можно ли забыть Клаузевица, учитывая его значение для тех, кто занимается изучением войны, остается открытым (Öberg 2014). Однако если мы допускаем возможность того, что практика будет диктовать степень объяснительной силы теории, то мы должны, по крайней мере, принять возможность того, что мир не таков, как говорит Клаузевиц. В этом отношении опыт войны цифрового индивида в XXI веке не может быть легко объяснен тринитарной моделью войны, которая появилась в XIX веке. Это означает, что мы должны искать объяснение войны и политического насилия не только у Клаузевица.
3. Война повсюду
После скоординированных террористических атак в Париже 13 ноября 2015 года, в результате которых погибли 130 человек и сотни получили ранения, президент Франсуа Олланд заявил, что "Франция находится в состоянии войны": "Мы ведем войну против джихадистского терроризма, который угрожает всему миру". Подхватив эстафету на следующей неделе, французский философ Бернар-Анри Леви назвал это войной нового типа: "Итак, это война. Новый вид войны. Война с границами и без границ, с государствами и без государств, война вдвойне новая, потому что в ней смешались нетерриториальная модель "Аль-Каиды" и старая территориальная парадигма, к которой вернулась "Даеш". Но все равно это война".
Мы не хотим сказать, что война будет более или менее кинетической, чем сейчас. Однако пространства, которые война может охватить, простираются далеко за пределы самого поля боя, даже если война по-прежнему имеет физическое, географическое местоположение. Это просто функция широко распространенных информационных инфраструктур, передающих данные о войне и отвлекающих от других форм политического насилия так, как это никогда не было возможно раньше.
4. Оружие цифрового неравенства
Новая экология войны неравномерно распределена по всему миру. Разные страны, организации и вооруженные силы имеют радикально отличающиеся информационные инфраструктуры. Следовательно, траектории движения данных в новой военной экологии различны. Эти инфраструктуры определяют, будут ли данные перемещаться более или менее эффективно (Lewis 2014). Там, где доступ к высокоскоростной передаче данных ограничен, могут возникнуть "узкие места". Или же узкие места могут создаваться субъектами, вмешивающимися в существующую информационную инфраструктуру с целью ограничить передачу данных. Ценность таких "узких мест" заключается в том, что их можно использовать в информационных целях, формируя и перенаправляя внимание таким образом, который может быть полезен тем, кто пытается изменить нарратив. Внимание, уделяемое одним убийствам и не уделяемое другим, намекает на более широкие изменения в ожидаемой взаимосвязи между масштабами войны или человеческих страданий, степенью их освещения и структурными особенностями современных информационных инфраструктур. Это особенно заметно в неравномерном развитии новой экологии войны, где сталкиваются и/или пересекаются локальные и глобальные медиаэкологии.
На самом элементарном уровне цифровое неравенство можно преувеличить, предлагая разным сообществам разную скорость передачи данных. На более сложном уровне цифровое разделение создается и поддерживается за счет создания суверенного интернета. В равной степени способность создать временную сетевую инфраструктуру, обеспечивающую доступ к облачным вычислениям, также гарантирует возможность манипулирования потоками данных и преувеличения информационной асимметрии в попытке контролировать нарративы. Аналогичным образом, предоставление сетевых услуг при покупке смартфона может оставить пользователей привязанными к сетям без доступа к разнообразной медиаэкологии. Наконец, в очень сложных медиаэкологиях цифровыми разрывами можно манипулировать с помощью поддельных голосов и глубоко подделанных видеофайлов.
5. Война, перенасыщенная данными
Проблемы, порожденные нынешним развитием информационной эпохи, во многом обусловлены огромными объемами данных, которые стали результатом процесса датафикации. В медиаисследованиях это рассматривается как часть процесса, который Ник Кулдри и Андреас Хепп называют "глубокой медиатизацией", а именно "волной дигитализации и датафикации", что равносильно "гораздо более интенсивному, чем когда-либо прежде, внедрению медиа в социальные процессы" (Couldry and Hepp 2017, p. 34; Hepp 2019). Но отличительной особенностью сегодняшней эпохи медиа является то, что это внедрение уже не является вопросом нашей зависимости от устройств и сетей, а скорее зависимостью. Эти обстоятельства создают условия для коннективного поворота, в результате которого вся эпистемологическая основа понимания мира оказывается глубоко опосредованной. Даже в этом случае информатизация повседневности приводит к медиатизации войны, которая сводит категории войны и медиа друг с другом, подпитывая процессы усиления в социальных сетях и приводя к феномену войны "как на войне" (Singer 2018). В то же время доступность и обилие информации о войне гарантируют, что подключенные общества могут соприкасаться со зверствами войны с непосредственностью, которой не было ни в один предыдущий момент времени. Результат не заставил членов Совета Безопасности ООН или общества, которые они представляют, требовать более активного военного вмешательства для защиты прав человека. Напротив, это, похоже, питает аппетит к зрелищам.
Сведение медиа и войны в один регистр нарушает традиционную роль историка в формировании социальной версии событий, что, в свою очередь, влияет на то, как мы работаем с памятью и памятью о войне. Философ информации Лучано Флориди считает это "новым порогом между историей и новой эпохой, называемой гиперисторией" (Floridi 2013, pp. 37-8). Он утверждает, что
Эволюцию человечества можно представить в виде трехступенчатой ракеты: в предыстории нет информационно-коммуникационных технологий (ИКТ); в
