надо, ни у кого нет, так о чем же просить? Сейчас-то опять начали призывать под знамена. Готовятся к выборам и, опозорившись с этими мерзопакостными политическими уродами, вроде нового комсомола, опять подбивают клинья к музыкантам. Делают это через всем известных, достаточно приятных людей вроде Бориса Гребенщикова. Этим летом все начнется, вот увидите. Уже готовы афиши. Разве не смешно, что неформальную культуру поддержат сверху теперь?
— Ну, это уже было в 1986 году: неформальные объединения, проплаченные рок-фестивали.
— Да, все по кругу, как в дурном сне. И опять этот вопрос: «С кем вы, мастера культуры?»
— Мне кажется, вы так хорошо относитесь к 1990-м, потому что в этот период на вопрос «С кем вы, мастера культуры?» могли спокойно отвечать: ни с кем.
— Именно так оно и есть. Мы совершили пару ошибок, но, слава богу, по глупости, а не из подлости. Ну, контракты заключали с нами надувательские, а мы ушами хлопали, так ведь кто тогда что понимал про эти контракты?.. И все-таки такое время, как 1990-е, не могло долго продлиться. Оно все-таки требовало слишком мощных индивидуальных усилий. Для меня-то это было по кайфу. Не уверен, что для всех. Какой-то протуберанец тогда возник, вспыхнул, а потом исчез. Наступила стагнация, что естественно. Нормальная температура после кратковременного повышения.
— Как вы думаете, для тех из вас, кто выжил в то время и оказался в нынешнем, депрессняк был неизбежен?
— Абсолютно неизбежен. Как после всякой передозировки. И каждый сам выбирается из этого, находит свой путь.
— Каким вы видите для себя этот путь? Что помогает после того, как такое время пройдено? И что остается после?
— У меня развалилась семья как раз на рубеже — ровно в 2000 году. И был депрессняк, такой запой мощнейший, на пару лет. Спасло то, что дети были. И потом, я никогда не упирался в музыку. У меня еще, например, были лошади. Я работал на конюшне довольно долгое время конюхом, инструктором по верховой езде. В лес водил конные группы верхом. В какой-то момент мы прекратили записывать пластинки и года три-четыре вели затворнический образ жизни. Никакой вокально-инструментальной активности. Удачно получилось, что можно было писать музыку для фильмов, спектаклей. Удачно, потому что избавляло от необходимости писать песни со словами.
— А почему?
— А потому что не о чем было петь. Музыку можно писать хотя бы и об этом, со словом уже так не получается.
— Есть ли сейчас шанс у молодого музыканта вести полумаргинальное существование, играть хорошую музыку и не оказаться в нищете?
— Есть шанс. Но немногим он нужен, и потому нет разницы между роком и попсой, что бы по этому поводу ни говорил Шевчук. Сейчас, при застое, в материальном плане проблем нет, на еду и жилье, другие необходимые вещи всегда можно заработать, не прогибаясь.
Но вот если нам в те годы, кроме музыки, было нужно только самое необходимое, то теперь все хотят именно лишнего и побольше. А уже для этого нужно делать музыку по рецептам богатого дяди-продюсера. Ко мне все чаще подходят молодые люди с просьбой найти им такого дядю. Потому что им нужно «раскрутиться». Мы и слов таких не знали. Зато знали, что все эти истории с музыкой «для дяди» заканчиваются тем, что сначала ты кричишь «aу» своей музыке, а когда ее больше нет, то след уж простыл и дяди этого...
— Про то, каким бывает это «ау», и тогда не все знали...
— Знали-то все, но раньше это многих все-таки останавливало. Теперь просто очень любят поговорить про то, что другого нет сейчас пути. Но вот существует группа «АукцЫон». Они же не сидят в башне из слоновой кости. У них огромная армия поклонников по всему миру. И тем не менее существуют сами по себе — вне политики, шоу-бизнеса и масс-медиа. Они не нужны ни MTV, ни «Нашим», ни желтой прессе, ни гламурной. Но они нужны огромному количеству людей, которые как ходили, так и ходят к ним на концерты. Мне кажется, все нормальные люди должны куда-то уходить... Да нет, никто ничего не должен, конечно. Просто могут уйти в какую-то собственную нишу. То, что для этого нужно, всегда можно унести в собственных руках. Главное: было бы ЧТО унести.
Екатерина Шульман
политолог, публицист
*1978
«Я не думаю, что мы доберемся до истины»
...Давайте начнем с того, что «девяностые» — это искусственный культурный конструкт, который не очень соотносится с хронотопом. Не совсем с ним совпадает. Когда говорят «девяностые», «лихие девяностые» или «свободные девяностые», то обычно вспоминают время примерно с 1987 года по условный 1996-й. То есть некое время совсем безначалия или свободы, когда рушились одни нормы, а другие еще не успели возникнуть, «все переворотилось и только укладывается», совсем по Толстому. И это личный взгляд: взгляд человека, не изучавшего эпоху с научной точки зрения. А вот кто изучал, у них все, возможно, и по-другому. Они ориентируются не на свои личные впечатления, а на статистические маркеры: например, уровень преступности, или уровень доходов, или уровень смертности и рождаемости. И у них, возможно, эти 1990-е будут весело продолжаться по 2004 год включительно.
— Но какие рамки ставите лично вы?
— Я, как вы знаете, лирической эссеистикой (по большей части про литературу) иногда балуюсь, но в своей основной профессии люблю, насколько она возможна, точность. Так вот, что касается так называемой лихости («лихие девяностые», что бы это ни значило, — самый устойчивый штамп), то устойчивое снижение насильственной преступности у нас начинается после 2004 года. То есть начало 2000-х было абсолютно ровно столь же «лихим» с точки зрения заказных убийств, грабежей, преступных группировок, их инкорпорирования в структуры власти. До середины 2000-х все это цвело буйным цветом и только начиная с 2005 года стало несколько снижаться. Но уровень преступности — один из важных, но все же не единственный показатель, потому
