Копытный звон замест шагов, И хвост скрыт под плащом. «Неспроста нечисть я обречён заслонять – Пока жив, неустанно держу рукоять!» «Не пришлось чтобы впредь у ворот тут стоять, Счёт по высшей цене можешь мне предъявлять!» «Град с дождём этой ночью особенно бьёт, Своей службы тобой завершу я учёт. В этот город тебя приглашаю, входи – Будешь вместо меня ты стеной на пути!» Горят у демона глаза языческим огнём, Копытный звон замест шагов, И хвост скрыт под плащом. Скрип дверей возвестил, что подняли засов. Путник вмиг очутился в кошмарном из снов: Сотни лиц вкруг стоят, озарённых костром, – В каждом видится бес, что покинут крестом! «Городил, что монахи сомкнуты стеной!» «Зарекусь, им не выйти! С приездом домой: Будешь сторожевым, пока ночь не спадёт, Только я не видал солнца век напролёт!» Горят у демона глаза языческим огнём, Копытный звон замест шагов, И хвост скрыт под плащом.
Губитель выпустил тысячу огненных стрел, прежде чем чудовище издохло на пороге. В звенящей тетивой тишине вечности залитая кровью смрадная пещера подземного гигантского змея стала самым святым местом известного мира. Полубог-полутитан Аполлон, намасленный целебным составом и вооружённый серебряным луком, уже перешагивал через тело поверженного Пифона к – теперь уже своей – жрице пифии.
Солнцеподобный посмотрел на сияние от рук. Тяжкие пятна убийства лягут на него неподъёмным грузом: род его будет проклят, а завистливая слава умолчит о спасении людей и божеств от чудовища. Его будут воспевать не за главное деяние жизни.
Светлоликий Феб не смел осквернить ядовитой кровью никакой источник кроме собственного. В месте своего тайного уединения за ширмой многолюдного почитания он был неузнаваем.
Пройдя сквозь очередь жаждущих мистерий, прокажённых и одержимых, проклятых и бандитов и их блеющих подношений, он опустился на своё тронное место сразу за фимиамом. Скрытый ядовитыми парами серы врачегадатель жадно вглядывался в лица и жесты своей спасённый паствы.
Жрицы бросились к ногам и рукам своего господина с просьбами об омовении. В святилище негоже ступать нечестивым, даже если оно и самому себе. Получив снисходительное разрешение, они бросились приготавливать ритуальные умасливания под рёв и грохот волнующейся толпы.
Выпроводив алтарниц и поняв, что наконец остался один, он рванул с себя кулон в виде двойного топора лабриса. Украшение брат Гефест выковал из космического металла не просто для оберега. Это был ключ к тайне, от которой холодело в жилах даже творца всех искусств и коварного победителя кровавых турниров.
Вот он, обрекающий богов и смертных на инфернальные муки, нетерпимый к соперничеству и зависти, но прощающий убийц и изгоев, в золотом сиянии правит небесной солнечной колесницей. Гордый бог Аполлон выткан руками божественной и не менее смертоносной сестры.
Лучезарный рванул гобелен со стены. Дверь под ним будто выдохнула могильным холодом. Всё ещё пытаясь спрятать волнение даже от себя самого, он сжал ключ в кулаке, чуть не сломав пальцами тонкую шейку.
Вставленный в древний замок, инструмент на удивление просто провернулся. Изо всех сил сдерживая волчий вой, не дыша, бог ворот и порогов распахнул эту последнюю заслонку перед Тайной. За дверью ничего не было. Каменная кладка задней стены будто отсекла его навсегда от божественных уз.
«Так вот каков твой последний удар, Тифон! Вот оно, твоё злое волшебство проклятия. Безумием? Но так я и есть бог безумия! Что может сделать оно мне?! Отец! Отец!»
Бог всё ещё горько смеялся, когда церемония начала заходить в тесные стены святилища. С торжественными песнопениями, разбрасывая лепестки душистых цветов и опахивая ветвями деревьев священной рощи, жрицы вошли чтить вернувшегося бога. Полубезумные ранние старухи пели что-то о новом боге, о зерне, которое умерло и воскресло, о вине, ставшем водой или наоборот, о невероятном.
Бог хохотал. Это был крик проклятого, брошенного в одиночестве безумца. Бог умирал. Новому богу пелись вечные гимны: дельфийский оракул вернулся домой.
Хищный ветер пустыни, не задерживаясь, проносится сквозь меня. Он шелестит, но я не слышу, как миллиарды песчинок прокладывают мне путь туда, откуда нет возврата. Мои шаги не оставляют следов, пока мерцающий бисер угольной пыли ведёт меня всё глубже, во тьму моего нового царства. Я тороплюсь, чтобы не опоздать на самую главную встречу в своей жизни.
Меня готовили к ней с рождения. Специальный чёрный манускрипт каждый вечер подкладывали мне под затылок служанки, пока мать пела песню о мальчике, которого принесла река. Я учился читать по великому папирусу, считал его священные строки и выписывал божественные отрывки. Так же, как и он, – мой брат и мой убийца.
Его облик навсегда запечатан в тайнике моего сердце. Размещённое на чаше весов, оно укажет судье мою дальнейшую участь. Рядом в ритуальных сосудах я вижу остальные свои внутренние органы. Это часть служения богу, как моё тело и мои дары. Впервые не меня молят о судьбоносном решении, но я судим высшей силой. Настал мой черёд рассказать о своей жизни.
Из всей дворцовой малышни только я был на особом счету. Все мы были родственниками в большей или меньшей степени, но только я был Сыном Бога. Отца, как и мать, я видел редко. Всё моё время занимали наставники-жрецы, рабы и слуги. Родственную душу я нашёл только в нём. Я звал его братом.
Нелюдимый и диковатый, он преображался, выдумывая очередную проказу. Вечную скуку дворца то и дело будоражили окрики охранника, снимавшего нас с высоченного дерева, или причитания испуганной прачки, обнаружившей в отстиранных простынях скорпиона. Нас забавляла простая, но сильная реакция черни. Мы были детьми, а значит, немного богами. Иногда мольбы слуг достигали вельмож, и нас призывали к ответу.
Однако чтобы ни происходило, наказывали только его. В те моменты он изо всех сил сжимал кулаки и грозил ими – похоже, что и мне. После очередной особенно жестокой порки он исчез из дворца. Сильнее меня горевала только моя мать.
Прошли годы, прежде чем я снова заметил его в дворцовом саду. Он о чём-то шептался с надсмотрщиком и был как будто не рад тому, что я его окликнул. В следующий раз он пришёл уже ко мне. Старые лазы оказались как нельзя кстати, когда мы тайком пробирались в город. Одним своим видом он вернул мне детскую радость от нелепых забав и ощущение пьянящей свободы от этикета и даже закона.
Из его сбивчивых рассказов я понял, что он долго скитался и теперь стал последователем нового культа. На это известие
