было прекрасное окрыляющее ощущение, что все, что там пишется, имеет в виду меня, говорит на моем языке. Меня — да, но не тех, кого смещение затронуло болезненно и необратимо. Их как бы исключили из общего разговора, превратили в пугало. Я помню тот свой страх в 1993-м: горят костры, валит толпа, сейчас ничего этого не останется, и снова придут коммунисты, и будет как было, только хуже. Этот страх — что будет как было, только хуже, — его я тоже очень хорошо помню, он был общий. Никто вокруг меня не хотел «как было»: что угодно, только не назад в СССР. Собственно, тут ведь все и началось: одни, как я, наслаждались каждой минутой — ура, события! Другие оказались в какой-то расщелине, из которой надо было годами, десятилетиями выползать. И эти два мира упорно, страстно друг друга не видели, не хотели друг на друга смотреть.
— Может быть, тогда все и случилось — то, что мы переживаем теперь?
— Тогда медленно стала проступать вот эта идея, на которой до сих пор держится путинская Россия — на противопоставлении условной «интеллигенции» и условного «народа». Что есть эти «мы» и «они», и только государство стоит между этими «нами» и непонятными страшными «ими». Только правительство и сдерживает ситуацию, а иначе начнется неизбежное — кровь, резня, какой еще не видывали. Такая нехитрая мысль, и она настолько криво соотносится с реальностью, что удивительно, как долго ее можно эксплуатировать. Но основания для этой структуры, я думаю, мы отчасти сами заложили, потому что не смотрели по сторонам в 1990-х, когда можно было еще все изменить. Начало этой поляризации было положено тогда — по легкомыслию или по равнодушию. Все были слишком заняты собой, слишком было интересно бежать вперед, не глядя по сторонам.
Кстати, это ведь действительно был единственный период, когда, даже несмотря на 1993-й, интеллигенция какое-то время находилась в консенсусе с властью. Первое, может быть, в российской истории. Когда государство казалось своим, когда патриотизм был легитимен и естественен. А потом это ощущение крошилось-крошилось и где-то к середине 2000-х уже раскрошилось в муку. Но в 1990-е казалось, что мы совпали со страной, что страна совпала с нами, что все идет в каком-то верном направлении, что с этим можно что-то сделать. И это, конечно, история двойного разочарования: в себе и в ходе вещей. Все ведь так хорошо начиналось и столько всего обещало. А получилось как всегда. Это уже не про 1990-е, но это безмерно печально.
Мария Степанова ЛЕТЧИК
Когда он вернулся оттуда, куда,
Во сне он кричал и бомбил города,
И духи казались ему,
Курить он вставал, и окно открывал,
Совместные тряпки лежали внавал,
И я в темноте собирала суму,
Но это еще ничего.
Копать приусадебный наш огород,
Семейного рода прикорм и доход,
Не стал он и мне запретил.
Не дал и притрагиваться к овощам.
Отъелся, озлел, озверел, отощал
И сам самокрутки крутил.
Но жизнь продолжала себя.
Когда ж он вернулся оттуда, куда
Гражданского флота летают суда,
С заоблачных небесей,
Когда он вернулся оттуда совсем,
Как дети, которые мамку сосём,
Мы были беспомощны все.
Но это еще ничего.
А там, высоко, за штурвалом поют,
Летя стюардессы вино подают,
Тележки катят по рядам,
А мой наверху не в порядке жильца,
А сам опирался на плечи Отца,
И этого я не отдам.
А жизнь продолжала себя.
Когда ж он вернулся оттуда навек,
Безвольного неба спустой человек,
Таинственный, как чемодан,
Мы вышли служебным в погожую ночь,
Сынок на руках и около дочь.
И бил он меня по мордам.
Но это еще ничего.
Как влажный румянец при слове любовь,
Скользил по лицу его взгляд голубой,
Пока он меня обижал.
И всей родословной мы сели в газон
И видели зарево, где горизонт,
Где всё не тушили пожар.
И жизнь продолжала себя.
Неделю он пил, как слезу, со слезой.
Кому-то грозил, кому-то "Слезай!"
Держася хрипел за живот.
Потом же притих и тихо сказал,
Что там, наверху, - не глядя в глаза, -
Небесная Дочка живет.
И дочка, и бабка она, и жена,
И как под одеждой она сложена,
И я бы простила вранье,
Но очень уж тщательно он описал
Ее равнодушные, как небеса,
Бесцветные очи ее.
Впервые он видел ее, говорил,
Когда городок белоснежный горел,
Но мы завершали маршрут,
И в синенькой юбке и белом платке
Она протянулась в глухое пике
Раскрыть надо мной парашют.
Добавил: ее на рассвете видней.
Всегда пионерская форма на ней.
Иссиняя лента в косе.
- И он захрапел, и проснулся домок,
Отныне пустой, хоть не вешай замок,
Поскольку гуляли на все.
А я, у меня ничего своего,
Но эта астральная сучка его,
Воздушный его комиссар,
Ответит, ответит за каждый вираж
И вспомнит погибший его экипаж
И что там еще предписал!
А все изменилось. И жизнь зажила,
Как будто светла и прозрачней стекла
И ей ничего не должны.
И мой постоял, огляделся окрест
И стал контролером за честный проезд
На транспортных средствах страны!
Но только однажды вернулся чужим,
Попрежним, и в голосе тот же нажим,
И, глядя мне близко в лицо,
Сказал, что земное постыло ему:
Небесная Дочка предстала ему
В троллейбусе, где Кольцо.
И лег на кровать, и стал умирать,
Невидимый пух с простыни обирать,
И умер, пока без ума,
Крича, я бежала купить корвалол
И вижу: троллейбус по кругу пошел,
А
