на кухню, где лежал оставленный телефон. Взял его со стола здоровой рукой. Нашел в записной книжке номер Ясмины Керн.
Безупречная самоубийца из второй школы, девочка, оставшаяся навсегда в нулевых, идеально красивая — ну точно фарфоровая куколка (кто-то сегодня уже говорил про кукол, вспомнить бы кто) из центрального универмага, универмага из прошлого (Костя помнил, в детстве они с мамой часто ездили в Екатеринбург), универмага, куда больше не зайдет ни один посетитель, безупречная девочка, которая, определенно, всю жизнь искала любви, искала, точно раненый олень ищет воду, и нашла ее только после смерти — в лице такой же заблудшей, трагически погибшей Ники, и слава дьяволу, что нашла. Та ответила мгновенно, будто ждала его звонка.
— Конечно-конечно, я согласна на любую твою вечеринку. Тотчас же отправлю Аристарха с машиной, пусть заедет за тобой. Ты дома? Адрес тот же — Фестивальная, 2?
— Да, пусть подъезжает.
Костя оставил телефон на столе, а сам ушел в спальню переодеваться, благо костюм от Александра Маккуина ждал его в шкафу. Он переоделся, надушился, хотел было побриться на дорожку, но потом, увидев себя в зеркале с чуть небрежной щетиной, передумал и оставил так. Таким вот франтом он и вышел из подъезда, возле которого уже была припаркована черная машина, а девчонки стояли возле открытых дверей и курили. Аристарх Левандовский, слепой водитель адского лимузина, стоял поодаль и тоже меланхолично курил, выпуская в небо клубы сигаретного дыма, подсвеченные неестественно-фиолетовым фонарным светом. Отчего-то Костя обратился сначала к нему.
— Мое почтение, — деликатно произнес Костя, закуривая — Левандовский охотно поделился зажигалкой.
— Костя, — негромко произнес Левандовский, глубоко затянувшись, — с момента нашего знакомства меня мучает вопрос. А ты что делаешь в компании Векслера? Я все понимаю: убийцы, самоубийцы, извращенцы, маньяки, сумасшедшие, — а ты-то каким боком к ним причислен? Что ты такого натворил?
— Ох… — Костя замялся, не зная, что ответить этому острому, как стальной клинок, и справедливому, как Страшный суд, человеку. — Скажем так, я сильно накосячил в две тысячи седьмом. Я кое-что страшное натворил.
— В две тысячи седьмом? — Левандовский аж поперхнулся. — Я вас умоляю, юноша! Эка невидаль. Кто ж, по-твоему, не косячил в две тысячи седьмом? «Дюран-Дюран» альбом с Тимбалэндом записали — и ничего же.
— Ох, и не говорите, — окончательно смутился Костя.
Тут Левандовский докурил, расплющил окурок подошвой своих лакированных туфель и потерял к Косте всяческий интерес. Сунув руки в карманы, неторопливо прошествовал к водительскому сиденью. Настала очередь девчонок.
— А что отмечаем-то? — спросила Ясмина после традиционного троекратного поцелуя.
Ника дежурно чмокнула Костю в щеку, но один раз.
— Мою свободу, — ответил Костя.
— О, это отлично, — ответила Ясмина.
— У тебя загранпаспорт с собой есть? — поинтересовалась Ника.
— Конечно, всегда с собой ношу.
Костя взглянул на небо, прошитое мерцающими звездами, будто ниткой люрекса. И когда успело так стемнеть? Подул ветер. Костя сделал глубокий вдох, чуть не подавившись холодным воздухом бесконечного, точно прыжок в пропасть, октября. Этот октябрь уже никогда не закончится — и теперь Костя об этом точно знал. И этот город — полноте, какой город, всего лишь гигантская театральная декорация, подсвеченная луной, точно софитом, экологически чистым софитом, — этот город уже никогда не отпустит. Воскресенск-33 застрял во времени и пространстве, словно муха в янтаре. Какая, в сущности, нелепая вышла история: человек любил, человек страдал, человек убил, человек продал дьяволу свою душу. И все в этих декорациях, выцветших и пыльных, походит то на страницы никем не читанной книги, то на стершуюся надпись на вычурном памятнике — годы жизни и годы смерти, а между ними отчаянное, как полет над Москвой на метле, и беспокойное существование.
Костя уже основательно замерз и продрог, пока смотрел на девчонок, да к тому же Левандовский уже давно сердито зазывал их всех в салон, мол, пора уже ехать, нечего бензин впустую тратить. А Косте все не хотелось расставаться с этим печальным мгновением, полным совершенства, и перепрыгивать в новое, где все уже будет по-другому. Дул сырой октябрьский ветер — тот самый ветер, который забирался, точно вор в ночи, во все подворотни и дворики Воскресенска-33, тот самый ветер, который сметал сухую листву с тротуара на Мичурина, и полировал, точно морскую гальку, булыжники на разбитой Фестивальной, и шелестел объявлениями «куплю квартиру в вашем районе» на фонарных столбах, и колебал вывеску заброшенной парикмахерской на Рыбакова. Этот ветер знал многое, если не все, но предпочитал никому ни о чем не рассказывать.
— Ну, докурил? — уже и Ясмина начала торопить Костю, который зазевался, точно голубь на морозе. — Садимся уже, колотун на дворе адский.
Адский, невольно согласился Костя. Адский, как и все в этом крохотном, точно молекула безысходности, городе. Костя неловко — руки совсем одеревенели — забрался на заднее сиденье лимузина, понимая, что сейчас этот дурацкий пиджак помнется так, что его уж точно придется выбрасывать, и захлопнул за собой дверь. Рядом с ним сидела Ясмина, и он чувствовал кожей, чувствовал через плотную брючную ткань обжигающий холод, исходящий от безупречной покойницы. Впрочем, этот холод (Костя к такому давно уже привык) не причинял никакого дискомфорта, он скорее даже возбуждал. А над городом висела ночь — холодная, звездная, как на картине безумного голландца, бесконечная, прекрасная и ужасная одновременно.
Тронулись, поехали в никуда по ухабистой Фестивальной, где щербатая мостовая способна была убить любую, даже самую крепкую подвеску. За окном мелькнула Костина девятиэтажка с теплыми огонечками окон. Впрочем, в квартире на шестом этаже свет погас и уже никогда не зажжется. Ночь обещала быть долгой, но увлекательной.
Металлические сиденья, хмурые люди, навьюченные спортивными сумками, — автовокзал Воскресенска-33. Единственное место, откуда горожанин может покинуть этот город, если у него, конечно же, получится.
Костя сидел, зажатый многодетной семьей с одной стороны (мама-папа, двое мальчиков и девочка, младшему мальчишке чуть больше двух лет) и воркующей парочкой с другой. Он взял кофе за тридцать рублей в автомате, и дешевый американо оказался на удивление вкусным. Со всех сторон люди спешили, хлопотали, снимались с веток, бежали к автобусам и маршруткам, прибегали из автобусов и маршруток — суетливая толпа, все одеты одинаково, сплошь черные легкие куртки и шапки, яркие курточки только у мелких, но детишек было немного, всех поглощали, подминали под себя унылые взрослые.
Костя подскочил с места сразу, как только увидел отца — больно он уж выделялся на фоне остальных: гордая, почти офицерская стать, дорогое пальто, не чета этим вашим курткам из
