Безумие обрушилось на Ньютона в первые дни июня. Тридцатого мая он начал письмо к Отто Менке, редактору Acta Eruditorum, ведущего европейского научного журнала. Набросок заканчивается на середине предложения,[172] даже просто на зачине вопроса: "Quid…" ("Что…"). Затем наступило молчание, длившееся почти четыре месяца.
В это время почти маниакальное состояние, которым он был охвачен в последние дни алхимической страсти, уступило полному и беспросветному безразличию. Ньютон почти ничего не сообщает о том, что на самом деле происходило в течение этих выпавших месяцев, но роняет признание о бессоннице, о "хандре".[173] Он говорил, что не мог вспомнить, о чем он думал или писал за несколько дней или недель до этого. Создается впечатление, что это классическая депрессия, страдание настолько глубокое, что оно поглощает ощущение своего "я". Ньютон вернулся к жизни в сентябре, но его первые попытки восстановить связь с внешним миром только усилили подозрения, что с самым светлым умом эпохи не все ладно. Тринадцатого сентября Ньютон отправил грустное, горькое сообщение Сэмюелю Пипсу, который в качестве президента Королевского общества принял решение о публикации "Начал". "Я никогда не рассчитывал приобрести что-либо благодаря Вашему интересу, — писал Ньютон, — но теперь ясно, что я должен разорвать знакомство с Вами и не видеть больше ни Вас, ни остальных моих друзей". Грех Пипса, очевидно, состоял в том, что он дал Ньютону рекомендацию перед ныне опальным королем Яковом, и Ньютон все еще носил в себе эту обиду спустя шесть лет после того, как король Стюарт сбежал из страны. Однако Ньютон проговорился и о большем. "Я … не мог ни есть, ни спать нормально в течение этих двенадцати месяцев", — писал он, задним числом признавая, каким мучительным напряжением давался ему алхимический крестовый поход. Более того, писал он, "я чрезвычайно обеспокоен скандалом, в котором я замешан" — что лишило его "прежней твердости моего ума".[174]
Судя по письму к Пипсу, Ньютон был вполне в здравом уме — он признавал свое бедственное положение и пытался найти его причины. Но другое письмо, отправленное три дня спустя Джону Локку, свидетельствует о настоящей паранойе. "Имея мнение, что Вы пытались втянуть меня в скандал с женщинами, — писал Ньютон, — и опорочить другими средствами, я был так задет этим, что, когда мне сказали, будто Вы больны и при смерти, я ответил, что будет лучше, если Вы умрете".[175]
Однако месяц спустя Ньютон вновь написал Локку, как будто признавая, что это был временный срыв, и извиняясь за него. "Прошлой зимой, слишком часто проводя ночи у своей печи, — писал он, — я приобрел дурную привычку в отношении сна и хандру, что … привело меня в совершенное расстройство". Таким образом, "когда я писал Вам, я спал перед этим не более часу за ночь в течение двух недель подряд, а в пять ночей подряд я вовсе не смыкал глаз". Он, казалось, просил прощения, не вполне понимая, за что именно. "Я помню, что я писал Вам," — признавался Ньютон, но о чем — "я не помню".[176]
Тем временем ученые на континенте начали догадываться, что что-то не так, и слухи раздули беду до невероятных размеров. До Христиана Гюйгенса дошли вести, что Ньютон провел более года в состоянии помешательства, которое приписывалось и переутомлению от работы, и пожару, который, как говорили, уничтожил лабораторию Ньютона и часть его бумаг. Гюйгенс рассказал об этом Лейбницу,[177] а Лейбниц — своим друзьям. С каждым новым сообщением картина становилась все более печальной: в 1695 году Йохан Штурм, профессор в университете Альтдорфа, писал своему английскому корреспонденту, что сгорели якобы не только сарай и некоторые записи Ньютона, но и его дом, библиотека и все имущество. Штурм выразил общую точку зрения: у величайшего натурфилософа эпохи "вследствие этого настолько повредился ум, что он оказался в самом плачевном состоянии".[178]
Пожар, по-видимому, был чистой выдумкой, удобной механистической причиной для объяснения того, как автор "Начал" мог впасть в такое безумие, что был, опять-таки по слухам, не в состоянии понять собственную книгу. Но, даже если ученые соперники Ньютона чересчур торопились с выводами, факт остается фактом — это был крах.
Что же случилось на самом деле? По времени, месту и эмоциональной логике расстройство Ньютона было связано с судьбой его алхимических исследований. Но было еще одно обстоятельство, о котором Ньютон никогда не упоминал: конец отношений, которые более всего в его жизни напоминали романтическую любовь.
Вокруг эмоциональной жизни Ньютона и возможности существования его сексуальной жизни возникло множество мифов. Он был раздражителен и способен на сильную ненависть. Гук и Лейбниц — лишь наиболее известные персоны из тех, кого он терпеть не мог. Он не умел легко заводить друзей, особенно в молодости, и, казалось, не возражал против сложившегося одиночества. Он неохотно присоединялся к каким-либо группам. Он не был женат и, без сомнения, придерживался строгих взглядов в вопросах нравственности. Отсюда легенда о бесплотном полубожественном герое мысли, по выражению Галлея, "к богам столь близкого, как ни один из смертных".[179]
Но, несмотря на такую славу, настоящий Ньютон был человеком из плоти и крови, способным на большое чувство — как вражды, так и привязанности, как презрения, так и преданности. По крайней мере один раз в жизни он доказал, что его могут связывать с другим человеком узы более сильные, чем просто дружба. Этим человеком был молодой швейцарский математик Никола Фацио де Дюйе.
Фацио, которому тогда было двадцать пять лет, вероятно, встретил Ньютона в Королевском обществе, на собрании 12 июня 1689 года, где должен был выступать Гюйгенс. Ньютон приехал послушать современника, который был почти равен ему по интеллектуальной мощи. В ходе вечера он был представлен молодому человеку.
Они понравились друг другу сразу. Спустя менее месяца после встречи в Королевском обществе Фацио присоединился к Гюйгенсу, сопровождавшему Ньютона к Хэмптонскому двору, чтобы получить для него покровительство короля Вильгельма. Поход окончился ничем, но то, что Фацио участвовал в нем, свидетельствует о том, сколько удовольствия доставляло Ньютону его общество.
Многое в нем было достойно любви. На портрете, время написания которого неизвестно, изображен невероятно красивый молодой человек с большими сияющими глазами и кокетливой полуулыбкой. Но он был не просто красавцем. Он был настоящим математиком, сумевшим найти по крайней мере одну ошибку в "Началах", и, по-видимому, хотел сам отредактировать второе издание книги. Но Фацио хватало мудрости, чтобы не переоценивать себя. Как бы ни был он горд оттого, что обнаружил ошибки в великой работе, он "был потрясен,[180] когда осознал, чего достиг г-н Ньютон," — признавался Фацио Гюйгенсу.
К тому же он был прирожденным учеником. В самом начале их знакомства Ньютон, только что возвратившись в Кембридж, написал Фацио о своих планах приехать в Лондон, чтобы повидаться с ним. Фацио ответил: "У меня были планы приехать в Кембридж, чтобы увидеть Вас; но Вы посылаете мне письмо о том, что Вы приедете сюда, чему я очень рад". Более чем рад: как оказалось, Фацио зашел в подражании своему кумиру так далеко, что попытался заново интерпретировать ньютоновскую концепцию взаимного притяжения между телами. "Моя теория тяготения, — писал Фацио, — теперь, как я полагаю, свободна от возражений, и я мало сомневаюсь в том, что она истинна". Но кто он такой, чтобы утверждать это, когда рядом учитель? "Вы сможете вынести лучшее суждение, когда ознакомитесь с ней", — писал Фацио Ньютону со всем должным уважением. (На самом деле друг Ньютона, математик Дэвид Грегори, сообщал, что "г-н Ньютон и г-н Галлей смеются над способом, которым г-н Фацио объясняет силу тяготения"). Он объявил себя не только "самым скромным и самым послушным слугой Ньютона", но и тем, кто "всем своим сердцем"[181] посвятил себя служению Ньютону.
Ньютон был сражен. После лета 1689 года он сделал все необходимое, чтобы в следующее посещение Лондона поселиться в одном доме с Фацио. Они пробыли вместе весь март 1690 года, и Фацио работал в качестве секретаря Ньютона,[182] переписывая поправки к "Началам". Хотя с их знакомства прошло менее года, с Фацио Ньютон уже провел больше времени, чем в компании любого другого человека когда-либо прежде или в будущем.
Эта первая бурная близость закончилась закономерно быстро. Фацио возвратился в Нидерланды, затем, в июне, уехал Гюйгенс. Фацио отсутствовал год с четвертью. На расстоянии ему, очевидно, удавалось избегать пристального внимания Ньютона — по крайней мере Ньютон жаловался в записке к Локку, что Фацио месяцами не давал о себе знать.[183]
