Важным экономическим мероприятием Тюрго было введение свободной торговли зерном и мукой и ликвидация монополии, которую захватили при поддержке прежнего министра ловкие проходимцы. Эта в принципе прогрессивная мера создала, однако, для него большие осложнения. Урожай 1774 г. был небогатый, и следующей весной цены на хлеб заметно поднялись. В нескольких городах, особенно в Париже, произошли народные волнения. Хотя доказать это никому не удалось, есть основания полагать, что волнения были в большой мере спровоцированы и организованы врагами Тюрго с целью подорвать его положение. Министр твердой рукой подавил беспорядки. Возможно, он полагал, что народ не понял собственного интереса и ему надо объяснить этот интерес любыми средствами. Все это было использовано против Тюрго его недругами, в число которых тайно перешел и Морепа: чем дальше, тем больше он опасался Тюрго и завидовал ему.
А Тюрго, не оглядываясь, шел дальше. В начале 1776 г. он добился одобрения королем знаменитых шести эдиктов, которые более, чем все принятые ранее меры, подрывали феодализм. Важнейшими из них были два: об отмене дорожной повинности крестьян и об упразднении ремесленных цехов и гильдий. Второй эдикт Тюрго не без оснований рассматривал как необходимое условие быстрого роста промышленности и сословия капиталистических предпринимателей. Эдикты натолкнулись на ожесточенное сопротивление, центром которого стал парижский парламент, — они могли стать законами лишь после так называемой регистрации парламентом. Борьба продолжалась более двух месяцев. Лишь 12 марта Тюрго добился регистрации, и законы вступили в силу.
Это была пиррова победа. Все силы старого порядка теперь сплотились против министра-реформатора: придворная камарилья, высшее духовенство, дворянство, судейское сословие и цеховая буржуазия.
Народ в какой-то степени понимал демократический смысл реформ Тюрго. Крестьяне радовались избавлению от ненавистной барщины на королевских дорогах, но едва ли слышали его имя. Более грамотные парижские подмастерья и ученики ликовали и славили Тюрго в куплетах. Но народ был далеко внизу, а враги — рядом и наверху. Веселые куплеты подмастерьев вместе с дельными статьями физиократов тонули в мутном потоке злобных памфлетов, издевательских стишков и карикатур, который захлестнул Париж. Пасквилянты изображали Тюрго то злым гением Франции, то беспомощным и непрактичным философом, то марионеткой в руках «секты экономистов». Только на неподкупную честность Тюрго они не посягали: таким обвинениям никто бы не поверил.
Вся эта кампания направлялась и финансировалась придворной кликой. Другие министры составляли заговоры против Тюрго. Королева истерично требовала от Людовика отправить его в Бастилию. Брат короля выпустил один из самых ядовитых пасквилей.
В этом содоме непреклонно твердый, гордый и одинокий Тюрго поистине представлял величественную и трагическую фигуру.
Его падение стало неизбежным. Людовик XVI наконец уступил нажиму, которому он давно подвергался с разных сторон. Король не решился в глаза сказать своему министру об отставке: приказание сдать дела принес Тюрго королевский посланец. Это произошло 12 мая 1776 г. Большинство проведенных им мер, в частности указанные выше эдикты, были вскоре полностью или частично отменены. Почти все пошло по-прежнему. Единомышленники и помощники Тюрго, которых он привлек к работе в государственном аппарате, ушли вместе с ним, а некоторые были высланы из Парижа. Надежды физиократов и энциклопедистов рухнули.
Хотя Тюрго еще не было 50 лет, здоровье его было сильно расстроено. Особенно мучили его приступы подагры. Из 20 месяцев, которые он был министром, он семь месяцев провел в постели. Тем не менее его работа не прерывалась ни на один день: он диктовал проекты законов, доклады и письма, принимал чиновников, инструктировал помощников. В кабинет короля его иногда носили в портшезе.
Он и далее презирал болезнь, хотя она упорно преследовала его. Часто он мог ходить только на костылях, которые с мрачным юмором называл «мои лапы». Впрочем, умер он от болезни печени. Это случилось в мае 1781 г., ровно через пять лет после отставки.
Друзей поражало спокойствие духа, с которым Тюрго переносил свою опалу и крах его реформ. Он мог шутить даже по поводу вскрытия цензорами его писем. Казалось, он удалился в частную жизнь с удовольствием: в течение 15 лет, пока он был интендантом и министром, ему не хватало времени на книги, научные занятия и общение с друзьями. Теперь он получил это время.
В июне 1776 г. он пишет своему секретарю и другу Кайяру: «Досуг и полная свобода представляют собой главный чистый продукт двух лет, которые я провел в министерстве. Я постараюсь использовать их (досуг и свободу. — А. А.) с приятностью и пользой».
В письмах Тюрго последних лет множество упоминаний о его библиотеке, которую он за несколько месяцев до смерти разместил в купленном им новом доме. Во многих письмах он обсуждает вопросы литературы и музыки, говорит о своих занятиях физикой и астрономией.
В 1778 г. в качестве годичного президента Академии надписей и изящной словесности он торжественно вводит в число академиков своего нового друга — Франклина. Для Франклина, как посла восставших американских колоний, он пишет свое последнее экономическое сочинение — «Мемуар о налогах». Американские дела в эти годы сильно волнуют его, как и все французское общество. С всегда свойственным ему оптимизмом он надеется, что заокеанская республика избегнет ошибок и пороков дряхлой феодальной Европы.
Тюрго — постоянный гость в салонах своего старого друга герцогини д'Анвиль и вдовы философа Гельвеция, где собираются самые свободомыслящие и просвещенные люди.
Разум великого поклонника человеческого разума оставался острым и ясным до последнего дня. Тюрго был в жизни несколько суровым и суховатым человеком. Недостаток гибкости, излишнюю прямолинейность ему порой ставили в упрек. Это, видимо, затрудняло общение с ним иногда даже близких к нему людей и отпугивало людей малознакомых.
Особенно его раздражали в людях лицемерие, легкомыслие, непоследовательность. Придворных манер Тюрго не имел и не усвоил. Версальских шаркунов, пишет его биограф, смущала и пугала одна его внешность — «пронизывающие темные глаза, массивный лоб, величественные черты, сама посадка головы и достоинство, как у римской статуи».
В Версале он пришелся в буквальном смысле не ко двору. Обладая многими талантами, он не имел того дара, о котором говорил Талейран: использовать язык не для того, чтобы изъяснять свои мысли, а чтобы скрывать их.
